"Наше изгнание казалось необъяснимым предательством, – пишет работавший в руководимом С. Я. Маршаком Детском отделе Госиздата писатель Николай Чуковский. – А между тем в нем не было ровно ничего необъяснимого. Просто Маршак, всегда обладавший острейшим чувством времени, тоже ощущал грань, отделявшую двадцатые годы от тридцатых. Он понимал, что пора чудачеств, эксцентриад, дурашливых домашних шуток, неповторимых дарований прошла. В наступающую новую эпоху его могла только компрометировать связь с нестройной бандой шутников и оригиналов, чей едкий ум был не склонен к почтительности и не признавал никакой иерархии…"
Банда шутников и оригиналов – это Евгений Шварц, сам Николай Чуковский, Борис Житков, Ираклий Андроников, Николай Олейников, Даниил Хармс.
Трещина поглощает всех. Жить становится жутко:
Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.
Нейтральная полоса затоптана. Либо ты враг, либо ты друг, и третьего быть не может.
"У нас есть библия труда, – писал Осип Мандельштам в 1930 году, – но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенки. Единственного человека, который нам показал трудящегося, мы втоптали в грязь. Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…"
"Самый чепушистый из писателей двадцатых годов, Зощенко, к тридцатым годам стал писать свои повести, полные безысходной тоски, – "Аполлон и Тамара", "Сирень цветет", "Возвращенная молодость", "Записки Синягина" – и кончил весь этот цикл "Голубой книгой", которая прозвучала как мольба о справедливости, милосердии, чести".
Эта очень грустная фраза взята из воспоминаний Николая Корнеевича Чуковского.
Литература – это увеличительное стекло. Комедия обыкновенного человека при детальном, пристальном рассмотрении превращается в обыкновенную драму. А из множества этих невзрачных и примитивных драм, вызывающих смех и колики в животе у неприхотливых и близоруких зрителей, составляется великое трагедийное полотно под названием "Наша жизнь". В этом суть писателя Зощенко. И власти это понимали прекрасно.
Германия, 1933 год. В соответствии с "черным списком" книг, подлежащих сожжению, уничтожаются книги Зощенко.
Россия, 1940-е – середина 1950-х. Зощенко как писателя практически изымают из литературы.
"Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?.." – скажет о писателе Сталин. И спустит на Зощенко свору "тонкошеих вождей" во главе с погромщиком Ждановым, тогдашним главным ленинградским партийным боссом.
Долго еще потом всякая литературная шавка, которых в те печальные годы расплодилось, как мух в навозе, старалась его облаять.
Евгений Шварц писал про таких в своих записных книжках: "История есть история. И некоторых участников ее я осуждаю в меру. Они действовали в силу исторической необходимости. Но я ненавижу тех добровольцев, что до сих пор бьют лежачего, утверждая этим свое положение на той ступеньке, куда с грехом, нет, со всеми смертными грехами пополам удалось им взгромоздиться".
Беглым взглядом пройдясь по вехам военных и первых послевоенных лет жизни писателя, удивляешься всякий раз: умели все-таки наши партайгеноссе играть в игры с творческими людьми, ох умели!
1943 год, август. Журнал "Октябрь" начинает печатать повесть "Перед восходом солнца".
1943 год, ноябрь. Публикация останавливается.
1943 год, декабрь. Повесть Зощенко объявлена "политически вредным и антихудожественным произведением", сочинением, "чуждым интересам народа". Выходят специальные постановления ЦК ВКП(б), связанные с публикацией повести.
1944–1945 годы. Шельмование в прессе и редкие публикации (два рассказа в журналах "Звезда" и "Пограничник", один в газете "Смена"). Полунищенское существование (семья Зощенко живет продажей вещей).
Конец 1945 года. Предложения печататься из журнала "Ленинград", газет "Известия", "Комсомольская правда" и др.
1946 год, апрель. Зощенко награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг." (до этого, в 1939 году, награжден орденом Трудового Красного Знамени).
1946 год, июнь. Введен в состав редколлегии журнала "Звезда".
1946 год, 14 августа. Постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград".
1946 год, 15 и 16 августа. Доклады Жданова на собраниях ленинградского партактива и писателей.
1946 год, 20 и 21 августа. Публикация постановления в газетах "Правда" и "Культура и жизнь".
1946 год, осень – зима. Зощенко исключен из Союза писателей. Лишен продуктовой карточки. Издательства расторгают с ним все договоры и требуют возвращения авансов.
1947 год, весна. Возвращение продуктовой карточки.
1947 год, июнь. Зощенко вызывают в Москву для заключения договора на публикацию цикла "партизанских рассказов" (личное указание Сталина).
Кнут – пряник, кнут – пряник, дали в морду – наградили медалью, пнули – разрешили публиковаться. Словом, повседневная жизнь русской литературы того периода.
Интересны опубликованные в недавние годы так называемые спецдонесения о писательских настроениях и разговорах военных лет. Их авторы – специально завербованные госбезопасностью люди, часто из ближайшего окружения человека, к которому их приставили. Иначе говоря – стукачи.
Вот отрывок из информации, доставленной Жданову в октябре 1944 года наркомом госбезопасности В. Меркуловым.
Запись разговоров писателя Константина Федина по поводу разгрома в "Правде" его книги "Горький среди нас": "Не нужно заблуждаться, – говорил он в своем кругу, – современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково".
Запись разговоров Корнея Чуковского: "В литературе хотят навести порядок. <…> Нас, писателей, хотят заставить нести службу, как и всех остальных людей".
Само собой, не обойден был стукачами и Зощенко.
Непосредственным поводом для удара из августовских партийных пушек 1946 года стал рассказ Зощенко "Приключения обезьяны", впервые напечатанный в декабре 1945-го в журнале "Мурзилка" и переизданный летом 1946 года на страницах ленинградского журнала "Звезда".
В одном городе на юге был зоологический сад. Небольшой зоологический сад, в котором находились один тигр, два крокодила, три змеи, зебра, страус и одна обезьяна, или, попросту говоря, мартышка. И конечно, разная мелочь-птички, рыбки, лягушки и прочая незначительная чепуха из жизни животных…
Так начинается "крамольное" сочинение Зощенко.
Дальше, по ходу рассказа, обезьянка убегает из клетки, потому что фашистская бомба упала прямо в зоологический сад, и клетку опрокинуло воздушной волной. Потом обезьянка попадает в соседний город, ворует в магазине морковку – она же обезьяна, она же не понимает, что за морковку надо платить. За ней гонятся, и обезьянка, спасаясь от погони, попадает к мальчику Алеше Попову, который очень любил обезьян и всю жизнь мечтал за ними ухаживать. Мальчик приносит обезьянку домой, поит чаем и собирается воспитать ее как человека. А с Алешей жила его бабушка, которая сильно невзлюбила обезьянку за то, что та съела ее надкушенную конфету. И когда на другой день Алеша ушел в школу, она не стала за обезьянкой присматривать и нарочно заснула в кресле. Обезьянка вылезла через открытую форточку и стала прогуливаться по улице, по солнечной ее стороне. А в это время по той же улице и тоже по солнечной стороне проходил инвалид Гаврилыч. Он направлялся в баню. Увидев обезьянку, инвалид сперва не поверил – подумал, что ему померещилось, потому что перед этим он выпил кружку пива. Но потом до инвалида дошло, что обезьяна-то настоящая, и решил он ее словить. Словить, снести на рынок, продать ее там за сто рублей и выпить на эти деньги десять кружек пива подряд. Но перед этим помыть обезьянку в бане, чтобы она стала чистенькая, опрятненькая и ее легче было продать. В бане в глаза мартышке попало мыло, и она укусила инвалида за палец и убежала снова. И опять за ней погналась вся улица – мальчишки, взрослые, за ними милиционер со свистком, за милиционером престарелый Гаврилыч с укушенным пальцем и сапогами в руках. А мальчик Алеша Попов, который к тому времени уже обнаружил пропажу и сильно из-за этого опечалился, решил пойти прогуляться, развеять свою печаль. Вышел он со двора и видит – шум, крики, толпа. А навстречу ему – его обезьянка. Алеша схватил обезьянку на руки и прижал к груди. Тут из толпы вышел престарелый Гаврилыч, сказал, что обезьянка его, что он завтра хочет ее продать, и в доказательство предъявил народу свой укушенный палец. Нет, сказал на это Алеша, обезьянка его, Алешина, иначе с какой бы стати она прыгнула к нему на руки. Но тут из толпы вышел шофер, тот самый, который привез обезьянку в город, и сказал, что обезьянка принадлежит ему, но он, так и быть, подарит ее тому, кто так бережно и с любовью держит ее на руках, а не тому, кто хочет ее безжалостно продать ради выпивки.
Прошу прощения за утомительный пересказ, самого Зощенко читать веселее.
Теперь заглянем в партийные документы.
Из доклада А. Жданова "О журналах "Звезда" и "Ленинград"": "Если вы повнимательнее вчитаетесь и вдумаетесь в рассказ "Приключения обезьяны", то вы увидите, что Зощенко наделяет обезьяну ролью высшего судьи наших общественных порядков и заставляет читать нечто вроде морали советским людям. Обезьяна представлена как некое разумное начало, которой дано устанавливать оценки поведения людей. Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке жить лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей. <…> Только подонки литературы могут создавать подобные "произведения"…"
Сталин (выступая на заседании Оргбюро ЦК по вопросу о ленинградских журналах): "Зощенко пишет что-то похожее на рвотный порошок".
Фраза о "балаганном писаке Зощенко", сказанная тогда же, была процитирована выше.
Сам Зощенко откровенно не понимал, почему ему роют яму. Он наивно считал, что причина кроется в личной обиде на него Сталина, якобы углядевшего в одном из рассказов цикла "Рассказы о Ленине" ("Ленин и часовой") себя в образе грубого человека с усами, который набросился в Смольном на часового Лобанова за то, что тот заставил Ленина предъявить пропуск.
На самом деле причина была не в этом. Власти нужен был козел отпущения – для того, чтобы показать художественной интеллигенции, распустившейся за годы войны и порою даже осмеливавшейся прилюдно говорить правду, кто на этом свете хозяин. Первоначально в претендентах на эту роль (козла отпущения) числились поэты Илья Сельвинский и Борис Пастернак. Но их известность ни в коей мере не шла в сравнение с всенародной славой писателя Михаила Зощенко. Тем более еще не улеглась муть после печально знаменитой публикации книги "Перед восходом солнца" и устроенного по этому случаю публичного бичевания автора.
Вот Зощенко и приговорили к высшей мере литературного наказания – вычеркнули из литературы, чтобы другим неповадно было. А вычеркнуть человека из литературы, лишить его литературного заработка для писателя значит примерно то же, что быть вычеркнутым из жизни.
Последняя точка в писательской судьбе Михаила Зощенко была поставлена в мае 1954 года. Зощенко, выступая в ленинградском Доме писателя перед английскими студентами (те настаивали, чтобы писатель Зощенко на этой встрече присутствовал непременно), публично заявил о своем несогласии с августовским постановлением 1946 года. "Я русский офицер. Как я могу согласиться с тем, что я подонок?" – примерно таков был ответ Зощенко на вопрос, заданный по этому поводу.
И снова пошло-поехало.
Писатель, попёрший против авторитета партии, предан анафеме. Зощенко пытается оправдаться, но это все равно что бросать слова в лицо медному истукану.
"Постаревший, исхудавший, с обострившимся носом, бледный до ужаса, словно и потерявший человеческие измерения – один профиль – и цвет лица живого человека, он говорил, и мучению этому не было конца. Не предвиделось конца".
Это из записей Евгения Шварца после общего собрания писателей 15 июня 1954 года.
Сам Зощенко на этом собрании высказался так: "Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я уничтожен, как последний сукин сын… У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего… Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею".
И сошел в зал.
Писатель Константин Симонов, представитель партии и Москвы, тут же отпустил реплику: "Товарищ Зощенко бьет на жалость".
Лидия Чуковская, посетившая писателя в это время, пишет: "У него нет возраста, он – тень самого себя, а у теней возраста не бывает. Таким, вероятно, был перед смертью Гоголь".
Вот такой рукотворный памятник воздвигло советское государство одному из самых читаемых и любимых в народе авторов.
Умер Зощенко 22 июля 1958 года. Похоронен в городе Сестрорецке – хоронить писателя на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде власти не разрешили.
Заключить рассказ о писателе хочется фразой Осипа Мандельштама, под которой я готов подписаться, не задумываясь ни на секунду: "Если бы я поехал в Эривань… я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей…"
Все.
Не все. Сейчас Зощенко издается и переиздается. Собирается по крупицам его многочисленное писательское наследие – рассказы, очерки, фельетоны, которые писатель щедрой рукой разбрасывал по страницам довоенных газет и журналов. Выходят собрания сочинений Зощенко. Это правильно. Жизнь расставила все по своим местам. Справедливость, как говорится, восторжествовала, хотя и поздно.
Но история такая непутевая дама, что, бывает, чуть она зазевается, как опять угрюмость и скука одерживают над смешливостью верх. И снова смех пытаются запереть на ключ в какой-нибудь чулан с тараканами.
Так вот, чтобы этого не случилось, надо чаще перечитывать писателя Михаила Зощенко. Он великий учитель смеха и ничему плохому, кроме хорошего, не научит.
Теперь все.
Ии
Избыточность
Сначала процитирую хрестоматийную фразу из Пастернака:
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Под "неслыханной" простотой в творчестве поэт понимал уход от избыточности на высший, последний круг, где торжествует лаконизм фразы без всяких там барочных изысков. Позволю себе выделить в приведенных строчках два момента – "к концу" и "ересь". По Пастернаку, выходит, что достижение высшей ступени творчества, коей и является простота, бывает только к исходу жизни, когда человек прошел все творческие круги последовательно, как природа – эволюционный процесс Ламарка.
"Как в ересь" – конечно, образ, метафора, но выбранная удачно. Ересь определяется главенствующей в обществе религиозной доктриной, а во времена, когда писалось стихотворение (1930–1931), главным эстетическим стилем эпохи был крепнущий новый имперский стиль, тот самый "сталинский ампир", образцами которого до сих пор полны все главные города страны.
Опять же, цитируя завершающие стихотворение строчки:
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим:
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
То есть "понятность" люди предпочитают "нужности", и в этом противоречии и состоит печальный пафос пастернаковского шедевра ("Но мы пощажены не будем").
На самом деле я хотел поговорить о другом, о противоположности простоты – избыточности. Той божественной избыточности в стихах и прозе, которую я больше всего ценю. Простота была лишь зачином, затянувшимся, но наконец прерванным.
Есть мнение, что избыточность в творчестве есть признак разбрасывания себя. Писатель (поэт) разбрасывается, уходит от главной темы, разменивает талант на мелочи и прочее и тому подобное. Или это поиск себя, того единственного, своего, настоящего, что скрывается внутри человека, ступившего на творческую стезю. Или это переходный процесс от сложности к пастернаковской простоте.
На самом деле это не так. Вернее, не всегда так. В основном творческая избыточность говорит об избытке сил, о счастливой щедрости сочинителя, желающего одарить читателя всем тем, что есть у него внутри. Не подавить, как считают некоторые, бедного читателя/ слушателя неуправляемым камнепадом образов, а именно одарить. Я могу привести вам сотни примеров из литературы всех времен и народов – от древнеегипетских ритуальных текстов до Ильи Бояшова, которого читаю сейчас.
Вот Египет:
Когда Бог засмеялся в седьмой раз, родилась Душа, и Он, смеясь, заплакал. Увидев Душу, Он свистнул, и изогнулась земля, и родила Пифийского змея, который все воспевает. Нарек его Бог илиллу илиллу илиллу илиллу Итор, мармараугэ, фохо фобох. Увидев змея, Бог ужаснулся и щелкнул языком. Когда Бог щелкнул языком, явился некто в полном вооружении, который зовется Дануп Хратор Бербали Балбит. Увидев [его] Бог вновь испугался, что узрит еще более сильного, но земля больше не исторгла бога. Взглянув вниз на землю, Он сказал "Иао". Родился бог из эхо, который – господин над всеми. Заспорил с ним предыдущий, говоря: "Я тот, кто сильнее этого". А Бог сказал сильному: "Ты возник от щелкания языком, а этот из эхо. Быть вам обоим со всей необходимостью". А вызывается он с того времени Дануп Хратор Бербали Балбит, Иао. Господи, я подражаю семи гласным, приди и прислушайся ко мне: а ее эээ ииии ооооо юююююю ооооооо, аброх, браох храммаот, проабраот, Иао оюаеэиоюо.
Разве не прекрасна словесная избыточность этих строк (не "понятность", а "нужность"), сохранившихся на древнем папирусе.
А Библия с ее бесконечным перечислением родословий от Адама до Иисуса Христа?
А Гомер – помните у Мандельштама: "Я список кораблей прочел до середины"? Какая в нем гомерическая избыточность!
А Рабле, который подряд на многих страницах дает перечень игр, в которые играл малютка Гаргантюа, – от жмурок и догонялок до "под зад коленкой" и "растирай горчицу"? Или список, какие в мире есть блудодеи – "блудодей голый, блудодей полый, блудодей сонный, блудодей говенный…"?
Избыточность – верный признак таланта. В книге, как в хорошем человеке, должно быть много всего – кроме, конечно, скуки.
Помните, как любил говорить Портос: "Я уважаю старость, но только не в вареном и не в жареном виде"?
Так вот, переиначивая Дюма: "Я люблю избыток, но только не угрюмости и не скуки".