Подобных легендарных историй про знаменитого французского мистика и ученого-математика XVII века много. Паскаль вживую беседовал с Иисусом Христом и оставил после себя запись этой беседы. Чтобы умертвить плоть, Паскаль, подобно житийным отцам-пустынникам, надевал себе на голое тело железный пояс с шипами внутрь и, когда в голову приходила пустая или плотская мысль, ударял себя кулаком по поясу, и тело уязвлялось шипами. Ученый боготворил собственную болезненность и считал ее даром Божиим, поскольку она отвлекает от земной суеты. Знаменитые Паскалевы "Мысли" были собраны из отдельных записей, которые вел ученый в промежутках между приступами жутчайшей головной боли.
По сути, фигура Блеза Паскаля обладает всеми чертами святости, необходимыми для причисления великого французского математика к лику святых. Я не знаю католических святцев – может быть, так и есть, и Паскаль действительно поминается в них как святой. Неважно – человек он достойный памяти, и "Мысли" его до сих пор являются лучшей книгой, оставленной нам в наследство.
Пелевин В
Странная эта дама – массовая культура. Ее любят все, но сама она отбирает строго. И ходить у нее в фаворитах получается не у многих. Почему же так подфартило Пелевину? Мода? Да. Но мода не главное. И Букер, который в свое время так и не достался его "Чапаеву", ни при чем. Массовому читателю что Букер, что Антибукер – одна мура; массовый читатель ни о первом, ни о втором не знает.
Может быть – стиль, язык?
Язык у него несложный, во всяком случае – не всегда, так что голову ломать не приходится, а это уже немалый плюс. Но пишут же и хуже Пелевина, однако народными кумирами не становятся. И темы его сочинений – ну странные, но кто же сейчас не пишет странно? Только ленивый.
Читаешь и удивляешься – ведь ничего нового Пелевин литературе не дал, все это было, было – у тех же Борхеса, Кастанеды, Дика, а до них – у старых китайцев. Перенес на русскую почву, дал русские имена, поменял антураж, детали… В чем же тогда секрет его популярности?
Может быть, в том, что Пелевин – первый из нового поколения писателей, принявший и применивший в жизни своей и творчестве один из главных постулатов буддизма: мир, который нас окружает, не более чем иллюзия, наваждение, создание чьей-то фантазии, уродливой ли, прекрасной, но чужой и подчас не созвучной с внутренним нашим "я"? И решивший, вдохновленный идеей, сам стать таким творцом, меняя миры и лица населяющих эти миры существ?
Но по сути, каждый писатель – в той или иной мере буддист, раз строит собственные миры. И массовому читателю до буддийской теории с практикой такое же далекое дело, как до Букера с его антиподом. Следовательно, Пелевин не нов и в этом?
Вот тут не будем спешить.
Что такое канувшая в небытие эпоха, которую мы называем советской? Во-первых, и пожалуй что в главных, это идея, которую навязывали нам сверху. Иллюзия, которую творили другие, в которую люди активно или пассивно верили, с которой большинству из них трудно и страшно было расстаться.
Тремя абзацами раньше мелькнуло слово "существ"; внешне оно вроде бы выбивается из контекста фразы: раз лица, так уж лица людей. А "лица существ" – ни слуху непривычно, ни глазу. Но это не оговорка. Мир, который творили за нас, с точки зрения самих творцов, населен был именно существами, а не людьми. Мы не существовали для них в реальности; мы снились своим творцам, как и мир, в котором мы жили.
Однажды, перебирая старые свои записи, я нашел описание сна, который мне когда-то приснился. Звонок, я стою в прихожей нашей бывшей квартиры в хрущевской пятиэтажке. Открываю дверь, на пороге передо мной маршал Жуков и кто-то еще, такой же большой и важный. Мы разговариваем о чем-то, я спрашиваю, мне отвечают, и в какой-то момент я начинаю четко осознавать, что и маршал, и этот кто-то – все это одновременно я сам, превратившийся по законам сна (а может, по его беззаконию) сразу в нескольких персонажей; и голоса, которыми они со мной говорят, тоже принадлежат одному человеку – мне.
И замени я в моем сне Жукова на Чапаева или Фурманова, а хрущевку на берег Урал-реки, поменяются лишь имена и картинки. Если я творец своих снов, то волен делать в них, что хочу.
Так же и те, в чьей иллюзии мы пребывали, одевали нас в выдуманные одежды, переносили в нас свои страхи, свои зависть, ненависть и любовь, награждали, миловали, казнили, посылали на Луну и в Сибирь.
Но сны не вечны, и мифы, бывшие для многих реальностью, однажды рухнули.
Общий, единый сон раздробился на великое множество частных. Мир потек. Иллюзия стала наслаиваться на иллюзию, в глазах рябило, жизнь превратилась в калейдоскоп.
Для людей, уверовавших, что былой, придуманный мир – реальность, это был жестокий удар. Раньше была гарантированная работа, гарантированная зарплата, жизнь расписана, как уроки в школе: 7-го числа – получка, в 20-х числах – аванс, водку продают до семи, летом отпуск – Крым, Кавказ, шашлыки.
И вдруг – ориентиры потеряны, завтрашний полдень темен, даже вечер сегодняшний непонятно что принесет – или какой-нибудь урод-террорист ухнет бомбу в кабину лифта, или сожгут ларек, где ты пристроился торговать штанами.
Чтобы выжить и не сойти с ума, человеку нужно переродиться заново, вырастить новые нервы и другие глаза. Это сложно. Старикам это почти не под силу. Новый человек – человек молодой. И глаза его – это глаза Пелевина. Реальности не существует, есть игра в создание миров, есть красная глина воображения, из которой лепишь все, что угодно, заполняя пустоту мира.
Вот разгадка его загадки: Пелевин – знамя нового поколения. Новое поколение нашло в нем свои глаза. Он – мессия, провозвестник новой религии – религии Пустоты. Он пишет из книги в книгу один священный для нового человека текст – Евангелие Пустоты. Он уже при жизни оброс легендами одна страннее другой, и многие сомневаются, есть ли в действительности такой человек – Пелевин. Может быть, сам он такая же иллюзия, как и те, в которые нас погружали когда-то? Может быть. Все может быть в мире, который не существует реально.
Первый человек после Бога
Кто первый на корабле после Бога? Правильно, капитан.
А есть ли на земле человек, равный Богу или даже выше Его?
Думаете, такого не существует? Неправильно, такой человек есть. И профессия у него – корректор. Не верите? Сейчас убедитесь.
Я работал тогда в издательстве "Домино", и однажды ко мне на стол попадает очередной макет какой-то книги из текущего плана. Как ответственный редактор, я обязан снять вопросы корректора, помеченные в тексте карандашом и вынесенные на поля книги. Короче, я листаю страницы, и неожиданно натыкаюсь на следующее.
"В начале было Слово…" – цитирует автор евангелиста. И корректор твердой рукой сливает предлог и существительное, убирая между ними пробел. В результате остается "Вначале".
Я спрашиваю корректора: "Почему?"
"Ну как же, – отвечает корректор, – есть правила орфографии".
И сует мне "Справочник" Розенталя.
Я пытаюсь опереться на Библию, на ее непререкаемый авторитет – ведь не кто-нибудь, а сам Господь Бог водил рукой создателей этой Книги.
А корректор мне под нос Розенталя: Библия, мол, дает устаревший вариант написания.
И представил я такую картину: с посохом, усталый и изможденный, в выгоревшей на солнце одежде стоит пророк Розенталь посреди пустыни израильской и гневно обращается к Богу.
"Слитно! – кричит он небу. – Таковы правила орфографии!"
И показывает раскрытый "Справочник".
А пристыженный Господь Саваоф стоит, потупясь, на дымном облаке и покорно исправляет на слитно.
Пивточка
Все меняется, даже звуки. Еще при Пушкине петух кирикукал, теперь кукарекает. Как там в "Сказке о золотом петушке": "И кричит: "Кири-ку-ку"", верно?
И слова уходят из обихода, и вот это мне обиднее вдвойне. Помните, у Михаила Анчарова в "Балладе о МАЗе":
Только нервы устали, стервы,
Да аорта бузит порой.
Слышь – "бузит". Ты такого слова
Не слыхала. Ушло словцо…
А мне вот жаль, что ушли, растворились в иномире и сгинули слова "пивточка" и "пивларек". Нет больше такого понятия, как "пивной ларек". Эпоха розлива пива румяными тетками за окошком в пивных ларьках, не было которым числа в городах и весях моей вчерашней России, канула в яму прошлого, задержавшись только в воспоминаниях. Ну еще в литературе и словарях.
Я вот, кстати, в славные времена студенчества сочинил такую простую песню:
Интересно очень ведь,
честно говоря,
посмотреть на очередь,
что у пивларя:
не закроет занавесь,
не разгонит мент.
Рядом пролетарий здесь
и интеллигент.Вот с ученой степенью,
хоть и сбили спесь,
весь покрытый зеленью,
абсолютно весь.
Вот стоит с портфельчиком,
ростом не велик,
кончил он портвейнчиком,
начал с чтенья книг.Всех пивко обрадуешь,
вятич ли, москвич.
Так, Илья Абрамович?
Так, Иван Кузьмич?
Ах, лицо с улыбкою ласковою, ах!
Да под пивко, да с рыбкою,
с пенкой на губах!
Дальше повторялся первый куплет, и слушатели с исполнителем, то есть мной, наполняли из алюминиевого бидона имевшиеся под рукой емкости разливным жигулевским пивом, купленным в ближайшем ларьке.
Теперь идет эпоха бутылко-баночная. Ну еще эти пластиковые уродины очень в моде у некоторой части населения моей страны.
Лично я пиво не пью. Ларьки ушли, и пить пиво мне больше не интересно. Там же были разговоры, общение. А общаться с железной банкой – это значит не уважать себя. И здоровье, конечно, немаловажный фактор, но это уже второе.
Пикуль В
Великий русский художественный мистификатор и музыкальный выдумщик Сергей Курехин в одном из прижизненных интервью на вопрос "Ваше любимое чтение?" ответил так:
Некрасов. По чувству юмора с ним может сравниться только Тарас Шевченко, но юмор у Некрасова более изящный. Также очень люблю Борхеса, Розанова, Шестова. Достоевского люблю за невменяемость и мощную многозначительность. Пикуля не люблю, тяжел для понимания.
Писательская тяжесть – понятие относительное и условное. Для Курехина Пикуль писатель тяжелый, а вот для массового российского читателя 1970-1980-х Пикуль писатель стремительный в своей легкости и самый популярный в стране.
Популярности Пикулю добавляла его абсолютная неполиткорректность по отношению к иноверцам и иноземцам, которая даже для власть предержащих казалась чересчур нарочитой и оскорбительной. Уже один из первых его историко-политических романов "Из тупика" (1968) послужил поводом для замалчивания писателя, то есть вычеркивания имени Пикуля из критических статей и литературных обзоров. Когда же в 1979 году "Наш современник" напечатал под названием "У последней черты" сокращенный вариант романа "Нечистая сила", Пикуль вообще угодил в опалу и был публично объявлен антисемитом и черносотенцем. Он даже был вынужден уехать на остров Були в Балтийском море, чтобы спокойно заниматься там литературной работой под защитой своих друзей-моряков. Это произошло после того, как угрозы по телефону реализовались в несколько уличных инцидентов, закончившихся рукоприкладством и мордобитием.
Сам Пикуль считал себя писателем-патриотом и пунктом первым в будущем переустройстве России называл повсеместное введение в ней сухого закона.
Еще он резко отрицательно относился к рок-культуре вообще, а не только к западной.
"Включите телевизор, – говорил писатель в одном из интервью, – и вы увидите лохматых, грязных, развязных молодых людей, дергающихся в роковом экстазе. И эта непристойность наш идеал?"
Вот откуда, кстати, идет нелюбовь к Пикулю Курехина. От разной музыкальной эстетики.
Писарев Д
Наконец-то я добрался до Писарева. Давно хотел, да все как-то не выпадало случая. Теперь выпал.
Больше всего у Писарева мне нравится его максималистский задор. Этим он перекликается с Маяковским, бросавшим Пушкина с ладьи современности в набежавшую волну революции. Правда, после Маяковский остыл, даже протянул руку покойному дворянину Пушкину (не поменявшему "д" на "т") и пригласил его писать агитки для окон РОСТа. Возможно, Писарев так же остыл бы, но вот только ранняя смерть (в двадцать восемь лет) не дала этого сделать.
Призывая себе на помощь дикого тунгуза и друга степей – калмыка, Пушкин поступает очень расчетливо и благоразумно, потому что легко может случиться, что более развитые племена Российской империи, именно финн и гордый внук славян, в самом непродолжительном времени жестоко обманут честолюбивые и несбыточные надежды искусного версификатора, самовольно надевшего себе на голову венец бессмертия, на который он не имеет никакого законного права.
Это из статьи Писарева про пушкинское стихотворение "Памятник". Согласитесь, ни на грамм конформизма! Между прочим, венец бессмертия Писарев заслужил именно за свои героические попытки сорвать аналогичный венец с Пушкина.
В другом месте Писарев также называет поэта версификатором, на этот раз "легкомысленным, опутанным мелкими предрассудками, погруженным в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособным анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века".
Вот так – сперва под дых, а после – кулаком в рыло.
Помню, на каком-то очередном писательском отчетно-перевыборном сборище в Доме журналистов (Невский пр., д. 70) один мой знакомый писатель увлеченно рассказывал о новом своем романе, который пишет. Роман этот о Фаддее Булгарине, о его истинном месте на Олимпе русской литературы, которое исключительно из-за козней Пушкина бедному Фаддею не дали.
Так что, дорогие мои читатели, не перевелись еще Писаревы на земле русской. И пока они есть, стоит крепко и стоять будет великая массовая культура, которую мы все пестуем, лелеем и холим.
Писатель и публика
Писатель Веллер на одном из творческих вечеров произнес такую незабываемую фразу: "Человек, который пишет, должен отсутствовать в общественно-публичных местах – так, чтобы сам факт его наличия в природе подвергался сомнению, – как до сих пор неизвестно, жил ли в действительности Шекспир".
Уже то, что фраза эта озвучена лично автором не где-нибудь в забытой Богом и людьми деревеньке, затерянной среди лесов и болот, а в том самом публичном месте, в котором пишущий обязан отсутствовать, вызывает некоторое смущение.
"Писатель и публика", "писатель на публике", "писатель на публику" – эти темы интересовали меня всегда, а сегодня интересуют особенно в связи с массой участившихся случаев заигрывания писателей-современников с многоликим божеством – публикой.
Еще Марина Цветаева в очерке "Пленный дух" полунедоумевала-полусожалела о том, как мог Андрей Белый, человек духа, почти небожитель, танцевать чарльстон в берлинском кафе среди пресыщенных обывателей.
Цветаева не читала Гессе, "Степного волка", в котором опрощение, слияние с публикой, участие в маскараде, танце есть непременный элемент выхода из замкнутой оболочки "я" и слияния индивидума с вечностью, бытием, Богом.
Из примеров на эту тему показательна давняя (2006) презентация акунинского романа "Ф. М.". Чтобы не исказить смысл, воспроизвожу из новостной полосы дословно (отдельное "простите" за стиль): "Роман и презентовали по-особенному: в ресторане "Граф Орлов", расположившемся среди хрущевок в усадьбе Орлова и в виде "нереально имиджевой VIP-презентации новейшего элитного сочинения" с "Ф. Музыкальным потрясением премиум-класса" в лице Бориса Гребенщикова, который выпустил альбом, где поет все больше про то, как тянется рука к стакану, несмотря на припевчик "Мама, я не могу больше пить". Завершилось все фуршетом а-ля "Tchem Bog Poslal" с выносом на обозрение и заносом назад, в анналы кухни, гладеньких поджаренных поросят. На пригласительном билете красовался Федор Михайлович в кедах, сидящий на лавочке с едой из "Макдоналдса"".
У темы "Писатель и публика" есть и такой ее мощнейший подвид, как "Писатель на телевидении". Здесь примеров более чем достаточно: Дмитрий Быков, Виктор Ерофеев, Илья Стогов, Татьяна Толстая…
С другой стороны, правильно. Если раньше Россия совершала паломничество в Ясную Поляну, чтобы краешком глаза прикоснуться к живому богу, а то и получить ответ на вопрос, чем жив человек, то теперь Толстой в каждом доме: вот он, смотрит с телеэкрана и рассказывает нам все о жизни – чем, в чем, зачем и почем. Между прочим, очень удобно – не надо тратиться на дорогу и на покупку дорожающих книг.
Все, что я набросал выше, вкратце, – это только наметки к теме, раскрыть которую у меня вряд ли получится. Но хотя бы наметить мысль – одно это поставится мне в заслугу будущими исследователями вопроса. Я надеюсь.
"Письма русского путешественника" Н. Карамзина
Об англичанах Карамзин пишет так:
Рост-биф, биф стеке есть их обыкновенная пища. От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами… это физическая причина их сплина…
(Карамзин, "Письма русского путешественника", письмо из Лондона, лето 1790-го, не датировано.)
Теперь вы понимаете, откуда в стихотворном романе Пушкина и ростбиф окровавленный, и пресловутый онегинский сплин? Да-да, из этих самых "Писем" Карамзина, которыми зачитывались несколько поколений русских, как нынешние дяди и тети засматриваются бесконечными телесериалами.
Николай Михайлович Карамзин практически во всех направлениях своей многообразной творческой деятельности ступал на шаг впереди медлительных своих современников.
Он первым в изящной литературе поменял французские "панталоны" на родные сердцу "штаны". Карамзин и никто иной впервые калькировал с французского и искусственно ввел в оборот выражение "в чистом поле", до него в родной словесности не встречавшееся. Так что вся эта площадная цыганщина, все эти псевдонародные "В чистом поле васильки, дальняя дорога…" и прочее в том же духе появились с легкой карамзинской руки в начале 90-х годов XIX века.
Вообще он сделал для языка столько, сколько до него разве что один Ломоносов. Он вдохнул в язык новые здоровые силы, разбудив и Пушкина, и многих других, как когда-то, по слову Ленина, Герцена разбудили декабристы.
Карамзин написал "Историю", которая на тогдашнюю публику подействовала примерно так же, как вышеупомянутые телевизионные сериалы действуют на публику нынешнюю. То есть улицы по выходе в свет восьмитомного исторического труда пустовали, население сидело по домам и с удивлением узнавало себя самих в своих бородатых предках.
Да и Пушкина Карамзин не только научил новому литературному языку. Он был ангелом-заступником этого юного строптивого дарования, которое наводнило Россию возмутительными стихами. Когда в апреле 1820 года царь пригрозил сослать Пушкина в Соловецкий монастырь, то, благодаря заступничеству Карамзина, вместо Соловков поэт отправился на юг, под крылышко генерала Инзова.
То есть, подытоживая: что такое есть Николай Михайлович Карамзин? Это реформатор русского языка, эссеист, историк, поэт, романист, человек, определивший стиль и язык целой литературной эпохе, и в первую очередь ясну солнышку отечественной словесности Александру Сергеевичу Пушкину.