…Сергей Довлатов ничьих дней рождения не помнил, кроме Колиного и Катиного (сына и дочери); да и их он помнил лишь потому, что Коля родился в один день с Гитлером, а Катя – с Пушкиным.
Олейников Н
Макар Свирепый был человек свирепый. Улыбался он очень редко, а если уж улыбался, то было это как вспышка магния, и не обходилось без жертв.
Он единственный из русских писателей, кто писал свои знаменитые вещи, никогда не покидая седла. Он даже в транспорте – пароходах, трамваях – передвигался исключительно на коне, и на некоторых чувствительных пассажиров это действовало как слабительное.
Однажды Макара Свирепого послали в командировку в Африку. Он должен был среди местного населения провести подписку на журнал "ЁЖ". Так вот, когда Макару Свирепому, въехавшему верхом на корабль, посоветовали покинуть седло, он на это лишь презрительно усмехнулся и так и плыл до берегов Африки в лошадином стойле.
На самом деле пароход в тот раз до Африки не доплыл. В него ударила молния толщиной с бревно, попала прямиком в капитана, и корабль перевернулся, не выдержав. Поэтому Макару Свирепому пришлось до Африки добираться вплавь. И когда два пограничника-негра увидели его вылезающим из воды, то приняли с перепугу за пресловутого полковника Лоуренса, который неделю назад сжег четырнадцать африканских селений.
Потом, когда выяснилось, что Макар не Лоуренс, а Свирепый, над ошибкой, конечно, долго смеялись, но в первый момент Макару было не до веселья. Выбежавшая на крики толпа привязала его пальмовыми ветками к носорогу и с криком "Пошел назад в Англию!" погнала по направлению к Британскому королевству.
Понятно, что все кончилось хорошо. Макар Свирепый показал африканцам свой ежовый мандат и быстренько убедил всю Африку, что "Еж" – слово, обозначающее все самое лучшее в мире.
С тех пор все хорошее африканцы называют ежом. И даже сладкие финики они стали называть ежевикой.
Когда свирепый Макар Свирепый появлялся в редакции "ЕЖа" с очередным своим сочинением, это всегда вызывало переполох и долгие споры и возражения.
Вот, например, принес он как-то товарищам по редакции рассказ "Блошиный учитель". Про то, как Макар Свирепый побывал в театре и познакомился там с одним человеком. Человек был огромного роста и ел апельсин. Вдруг к этому огромному человеку подходит какой-то маленький старичок и шепотом говорит:
– Алексей Лукич, одолжите мне парочку блох. Я вам во вторник отдам.
А огромный старичку отвечает:
– Парочку? Это можно.
Они выходят ненадолго из зала, потом огромный человек возвращается и усаживается как ни в чем не бывало в кресло.
Зрители, конечно, заволновались, а тощая дама справа даже пересела на другой ряд.
Один Макар Свирепый не испугался. Разговорившись со странной личностью, он выяснил, что блохи у человека не где-нибудь, а в специальной коробочке, потому что он – блошиный учитель и учит этих мелких созданий всяческим акробатическим номерам. Блохи у него ходят по ниточке, качаются на блошиных качелях, играют театральные пьесы. Крохотное с виду создание способно поднимать тяжести, в 80 раз превышающие ее собственный вес.
Когда Макар Свирепый рассказал все это в редакции, среди сотрудников разгорелся спор, можно ли заставить блоху выделывать такие хитрые штуки.
– Можно, – сказал Иван Топорышкин.
– Нельзя, – сказал Сергей Бочков.
– Можно, можно, можно, – сказала тетя Анюта.
– Гав, гав, гав, – сказала собака Пулемет.
Спорили 2 часа 23 минуты и 10 секунд, но так ничего и не решили.
В общем, осталось неясным, правду рассказал Макар Свирепый или все это его глупые выдумки.
Николай Макарович Олейников, он же Макар Свирепый, создавший "ЁЖ" ("Ежемесячный журнал"), "ЧИЖ" ("Чрезвычайно интересный журнал"), организовавший в конце 20-х годов первые радиопередачи для детей и участвовавший вместе с Евгением Шварцем в создании первых советских детских многосерийных фильмов ("Разбудите Леночку", "Леночка и виноград", "На отдыхе"), сам был из донских казаков. Первая газета, в которой он работал литературным редактором, так и называлась – "Красный казак". Газета была стенная, ее печатали на плотной бумаге и расклеивали на тумбах и на заборах. Вряд ли, я думаю, где-нибудь сохранился хотя б один ее экземпляр.
В 1925 году Олейников приезжает в Ленинград, вернее, его привозят сюда Шварц со Слонимским, ездившие на заработки в Кузбасс, где Олейников работал в местном журнале "Забой". Справка, с которой он прибыл на невские берега, сообщала:
Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в Академию художеств.
Ни в какую академию писатель, конечно, поступать и не думал, а устроился работать в журнал "Новый Робинзон", выпускавшийся С. Маршаком и Б. Житковым. Потом он работает с теми же Маршаком и Житковым в Детском отделе Госиздата, располагавшемся на Невском проспекте в доме бывшей компании "Зингер" (ныне Дом книги). С 1928 года Олейников вместе с Шварцем редактируют "ЁЖ" и "ЧИЖ".
Стала хрестоматийной история о том, как молодые авторы Г. Белых и Л. Пантелеев принесли в Детский отдел Госиздата свою повесть "Республика ШКИД".
Первое, что они увидели в коридоре редакции, – это двух бегущих мимо них на четвереньках людей.
"Что вам угодно, юноши?" – спросил один из четвероногих.
"Маршака… Олейникова… Шварца…" – неуверенно ответил им Пантелеев.
Тогда один из стоящих на четвереньках подает писателю руку со словами: "Очень приятно… Олейников!"
Вторым был автор тогда еще не написанных "Дракона", "Тени" и "Обыкновенного чуда".
"График на фиг" – таким плакатом встречал посетителей редакторский кабинет "ЕЖа". А когда ленинградская кондитерская фабрика имени Самойловой решила выпустить новый сорт конфет и назвать их "ЁЖ" – в честь журнала, – то Олейников по просьбе работников фабрики написал для конфетной обертки следующие стихи:
Утром съев конфету "ЁЖ",
В восемь вечера помрешь!
Наконец-то мы дошли до стихов.
Сам Олейников поэтом себя никогда не считал. Стихи он начал сочинять уже будучи в Ленинграде, по подначке того же Шварца.
Хотя всегда был активным пропагандистом поэзии. У него была даже собственная коллекция стихотворных произведений, наиболее ему созвучных по духу.
Когда мне было лет семнадцать,
Любил я девочку одну,
Когда мне стало лет под двадцать,
Я прислонил к себе другу… -
вот оттуда характерный образчик.
Сами понимаете, что пародия, литературная мистификация и игра, которыми буквально пропитана стихотворная стихия Олейникова, – для автора не что иное, как жизнь. Или, может быть, защита от жизни, от тех ее уродливых проявлений, сводящих человека с ума.
Прочитайте олейниковских "Жука-антисемита", "Блоху мадам Петрову", знаменитого "Таракана", пародирующего лебядкинский стиль, "Муху", "Перемену фамилии". Да хотя бы эти вот строчки из стихотворного "Послания":
Я страстию опутан, как катушка,
Я быстро вяну сам не свой,
При появлении твоем дрожу, как стружка…
Но ты отрицательно качаешь головой.
Слышится голос Козьмы Пруткова, видятся глубокомысленные морщины на его высоколобом челе.
Известно – чтобы обезопасить себя от пошлости и уродства мира, надо вознести их на пьедестал трагедии. Представить хамоватую тетку Федрой или, скажем, Юдифью. Мелкого уличного подонка – Гарибальди или хотя бы Зорро. Даже обыкновенного докучного таракана сделать венцом творения. Смех развенчивает и уничтожает не хуже, чем пуля или электрический стул. К несчастью, он не спасает автора.
Олейников погиб, как и многие. Арестован в 1937 году, обвинен в контрреволюционной деятельности и расстрелян. Смех кончился, власть унылых людей надвинулась на человека вплотную. Впереди были годы мрака. Погибли его друзья: от болезни – Борис Житков, от ареста – Хармс и Введенский.
Та пучина тараканьих страстей, от которой он убегал в стихах, настигла его в жизни и отомстила.
Заканчиваю свой очерк словами, сказанными о Николае Олейникове его другом Евгением Шварцем:
Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил… И в страсти, и в трезвости своей был он заразителен. И ничего не прощал. Если бы, скажем, слушал он музыку, то в требовательности своей не простил бы музыканту, что он перелистывает ноты и в этот момент не играет… Был он необыкновенно одарен. Гениален, если говорить смело.
Оправданный Брюсов
Шел Саша по шоссе и читал книжку. Книжка называлась "Цветаева", Саша назывался Етоев. Шоссе было в районе Девяткино, это такая окраина бывшего города Ленинграда, где в дикие советские годы (вторая половина 70-х) жил выжитый за черту города книжный спекулятивный рынок. Книжку я у кого-то выменял, это была машинопись (как писали тогда в протоколах обыска, "книга, размноженная машинописным способом"): тонкие листы полупрозрачной бумаги, одетые в коричневый переплет. В томик входила цветаевская мемуарная проза – "Герой труда" и "Нездешний вечер", в то время недоступные в СССР. Вот тогда-то, прочитав "Героя труда", я как-то отвернулся от Брюсова, безоговорочно поверив Цветаевой в ее резкой и пристрастной оценке. Плюс еще старания Мандельштама, не нашедшего у поэта Брюсова ни одной стихотворной строчки, достойной вечности.
Теперь-то я понимаю, что юношеская наивность – порок, слепая вера кумирам приводит к несвободе и чванству: "Я не стану это читать, мои боги сказали, что это скверно".
Словом, как написал М&Б, двуликий янус новой русской поэзии:
…порою случаются казусы,
Не сразу решаются ребусы -
То жизнь нам подсунет безмазусы,
То смерть принесет непотребусы.
Но мы выбираемся весело,
Сигнально светя сплифандосами
Тебе, что свой шнобель повесила
Пред, в общем, ваще не-вопросами…
Закурсивленное мною "тебе" (в оригинале курсива нет) в данном случае означает "Цветаевой". Ребус, ею для меня приготовленный и подаренный в виде машинописной книжки, разрешил Мирослав Немиров, самый первый осумасшедшевший из безумцев, как он сам себя называет в жизни. Вот что он отыскал у Брюсова, бывшего героя труда:
Кенгуру бежало быстро -
Я еще быстрей.
Кенгуру не убежало -
И я его съел.
Это "Песня австралийского аборигена".
"Все, – сказал я себе, когда эту песню спел, – Валерий Брюсов прощен". Прежний максимализм изжит, книжка "Герой труда" отправлена на дальнюю полку, пусть пока пососедствует с лауреатами Сталинских премий.
P. S. Кстати, а вам известно, что остров Нетландия в "Питере Пэне" берет начало из Neverland – так сто лет назад называлась малонаселенная северная и западная часть австралийского штата Квинсленд?
О посмертных приключениях тела поэта Бродского
Совершенно фантастическую историю о посмертных приключениях тела Бродского рассказал Илья Кутик, малоизвестный русский поэт, живущий ныне в Америке.
Идея перезахоронения тела Бродского на кладбище Сан-Микеле в Венеции, по слухам, взята из стихотворного послания Андрею Сергееву 1974 года:
Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины
оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же…
Вдову поэта, итальянку Марию Соццани-Бродскую, это вполне устраивало, и в июне 1997-го, спустя почти полтора года после смерти и временного упокоения на кладбище Тринити-Черч в Нью-Йорке, гроб с останками грузят в самолет, направляющийся в Италию. Вот тут-то и начинается чертовщина. Гроб в полете вдруг возьми и откройся. Кутик в связи с этим напоминает, что крышки американских гробов крепятся шурупами и болтами и открыться не могут даже от перепадов высоты и давления. Тем не менее физические законы в случае с перезахораниваемым поэтом работать отказывались. Когда уже в Венеции гроб грузили на катафалк, металлом обитая домовина переломилась надвое, и останки пришлось перекладывать в новый гроб. Доставленное на гондолах на остров Мертвых тело по первоначальному плану собирались упокоить на русской стороне кладбища между могилами Дягилева и Стравинского, но кладбищенское начальство разрешение на это не дало, поскольку покойник не был крещен в православную веру. Далее цитирую Кутика:
Гроб стоит, люди стоят, ждут. Начались метания, часа два шли переговоры. В результате принимается решение похоронить его на евангелистской стороне кладбища. Там нет свободных мест, в то время как на русской – никаких проблем. Тем не менее место нашли – в ногах у Эзры Паунда.
Но покойный Паунд, бывший не только большим поэтом, но и откровенным антисемитом, видимо, не стерпел будущего соседства и выкопать могилу не разрешил ("Начали копать – прут черепа да кости, хоронить невозможно").
В конце концов, – сожалеет Кутик, – бедного Иосифа Александровича в новом гробу отнесли к стене, за которой воют электропилы и прочая техника, положив ему бутылку его любимого виски и пачку любимых сигарет, захоронили практически на поверхности, едва присыпав землей.
И еще одна примечательная подробность: тогдашний президент Ельцин прислал в Венецию на похороны Бродского шесть кубометров (!) желтых роз. Михаил же Барышников, которому было поручено возложить эти розы на могилу поэта Бродского, перепутал и все шесть кубометров возложил на могилу антисемита Паунда.
Уж не знаю, кто из двух великих покойников смеялся громче – Эзра Паунд или Иосиф Бродский, – но, согласитесь, повод для смеха был.
Открытие Индии
Главное открытие Индии для русского человека было сделано в 1917 году, когда индусская делегация приехала со специальным воззванием в Петроград, и прибывшие слезно просили новое Временное правительство срочно освободить их, индусов, из-под каблука англичан. Что было оглашено публично в Александрийском театре на большом Народном собрании в присутствии Верховного главнокомандующего всех сухопутных и морских сил Российской Республики господина Керенского осенью 1917 года незадолго до большевистского переворота.
Лет двадцать тому назад писатель Валерий Залотуха написал "революционную хронику" "Великий поход за освобождение Индии", посвященную "красноармейцам, командирам и комиссарам Первого особого ордена Красного Знамени революционного кавалерийского корпуса им. В. И. Ленина", отправленного в 1920 году с секретной миссией освободить Индийские штаты. Роману-хронике предпосланы несколько вступительных строчек:
Все тайное однажды становится явным. Пришло время узнать самую большую и самую сокровенную тайну великой русской революции. Она настолько невероятна, что у кого-то может вызвать сомнения. Сомневающимся придется вспомнить слова вождя революции Владимира Ильича Ленина, сказанные им накануне этих пока еще никому не известных событий: "Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии".
Я бы принимал роман В. Залотухи за обычную историческую фантазию, не прочитай опубликованные недавно публицистические заметки Пришвина из газеты "Воля народа", с которой писатель сотрудничал в 1917 году. Рассказ про индусскую декларацию я передаю по сообщению Пришвина. Но самый здесь пикантный момент – именно большевики и никто другой использовали призыв индийцев для поддержания своего липового авторитета.
Пришвин по этому поводу вспоминает случай из своей жизни. В Елецком уезде летом 1917 года местный говорун Федька по прозвищу Большевик ормя орал на крестьянских сходках, призывая крестьян срочно поделить землю, уничтожить хозяйства людей зажиточных и забрать их добро себе. Так вот, этот самый Федька, когда увидел, что мужики не очень-то поддаются на его большевистскую агитацию, выдал им решающий аргумент:
– Не думайте, что наши враги – немцы, нет, германцыприятели наши, а враги наши англичане, нам с англичанамивоевать нужно, и тогда за нами двинется Индия… Земнойшар, товарищи, создан для борьбы, за нас индейцы, не робейте, индейцы с нами, а Индия еще больше России.
До того заговорил, – пишет Пришвин далее, – что хорошие степенные люди и те ошалели.
– Дружнее, товарищи, не робей, за нас индейцы.
То есть, если что, только свистни, и сразу на боевых слонах выскочит индийская кавалерия и затопчет к едрене фене контрреволюционную шушеру.
Косвенное подтверждение правды залотуховского романа дает давняя, 1918 года, статья Велимира Хлебникова "Индо-русский союз", где в пунктах-параграфах излагаются первоочередные задачи русско-азиатского братства. Вот некоторые из хлебниковских параграфов:
1. Общество ставит своей целью защиту берегов Азии от морских разбойников и создание единой морской границы.
<…>
4. Пока во всех государствах пролетарии не взяли власть, государства можно разделить на государства-пролетарии и государства-буржуа.
5. К угнетаемым государствам относятся великие народы материка Азия (Китай, Индия, Персия, Россия, Сиам, Афганистан).
<…>
8. Из пепла великой войны родится единая Азия.
Далее, отдельно, вне пунктов:
Начиная нашу жизнь, мы вырываем Индию из великобританских когтей. Индия – ты свободна!
Значит, если однажды Индия помогла большевикам победить, то и большевики в ответ, в качестве благодарности за победу, вполне могли отправить на помощь братьям-индусам секретный кавалерийский корпус.
Пп
Пародия
Пародировать можно все – походку Чаплина, манеры Лайзы Минелли, папину привычку гасить окурок о каблук ботинка ленинградской фабрики "Скороход".
Хорошее и плохое, круглое и квадратное – любой предмет, одушевленный или стремящийся таковым стать, любое действие и явление, любая мелкая летучая тварь, вьющаяся возле нашего тела и стремящаяся выпить остатки соков, питающих наш ослабленный организм, – заслуживают того, чтобы быть осмеянными, как трактует понятие пародирование словарь иностранных слов.
Главное, чтобы сделано это было весело и со вкусом, иначе пародия в лучшем случае превращается в шарж, а в худшем – в грубое обезьянничанье, чреватое скандалом и мордобоем.
Паскаль Б
Однажды ночью, мучаясь зубной болью, Паскаль, чтобы как-нибудь от нее отвлечься, вспомнил математическую задачу, не решенную на ту пору никем. В ту же ночь он находит ее решение и излечивается от зубной боли. Паскаль не собирается публиковать свои выкладки и пути решения, но его покровитель, герцог де Роаннез, настаивает на этом, причем делает главный упор на то, что публикация работы будет сильным ударом по атеизму. Паскаль упорствует, но в результате соглашается на следующий компромисс: они с герцогом объявляют конкурс, что если кто-нибудь за полтора года найдет решение этой задачи, то победителю вручат шестьдесят пистолей, немалые по тем временам деньги. Решения не нашел никто, и тогда вся призовая сумма пошла на издание математического труда самого Паскаля.