Шкловский В
Революционер формы и автор теории остранения, Виктор Борисович Шкловский приезжал в Куоккалу в гости к Корнею Ивановичу Чуковскому не как все, по железной дороге, а на лодке по морю из Сестрорецка. Лодка у него была собственная, и, пока он гостил на даче, лодку, оставленную без присмотра на берегу, у Шкловского всякий раз крали. Действовали грабители своеобразно, но всегда одинаково: отводили лодку в другое место, вытаскивали на берег и перекрашивали. После чего Шкловский долго бегал по берегу в поисках своей похищенной собственности.
Так вспоминает об отце русского формализма сын Чуковского Николай Корнеевич. Правда, ни знаменитой лысины, ни знаменитых "ZOO" и "Сентиментального путешествия" тогда, в 1916 году, у Шкловского и в помине не было. Лысина появилась в девятнадцатом, три года спустя, а две его первые книги прозы – еще позже, в 1923 году, в Берлине.
Отец Шкловского был учителем. На Надеждинской в Петрограде, на доме, где отец жил, висела вывеска: "Школа Б. Шкловского". Иначе как "кретинами", "дураками" и "дурами" своих воспитанников Шкловский-старший не называл, но науку вдалбливал в их головы крепко.
Учителем в прозе был у Шкловского Велимир Хлебников. В этом он признается в "ZOO": "Прости меня, Велимир Хлебников… за то, что я издаю свою, а не твою книжку. Климат, учитель, у нас континентальный". И эпиграф к "ZOO" длинный, из хлебниковского "Зверинца": "О Сад… где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в Часослов Слово о Полку Игореве".
Шкловский парадоксален и современен. Проза его отрывочна и кинематографична. Это стиль Розанова, всех его знаменитых записочек на манжетах, папиросных коробках и "выйдя на лестницу покурить". Недаром "русскому Ницше" (так говорили о Розанове современники) Шкловский посвятил отдельную книгу.
Возьмите "ZOO", "Третью фабрику", "Гамбургский счет", что угодно. Это частокол афоризмов, каждому из которых позавидовал бы не только Розанов, но и великий острослов Тютчев.
Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимает по-человечески.
Римские солдаты, которые прибивали руки Христа, виноваты не больше, чем гвозди.
Лучше других смысл редкого художественного явления под названием "Виктор Шкловский" передал его товарищ по историко-литературному цеху Борис Эйхенбаум:
Шкловский совсем не похож на традиционного русского писателя-интеллигента. Он профессионален до мозга костей – но совсем не так, как обычный русский писатель-интеллигент. О нем даже затрудняются сказать – беллетрист ли он, ученый ли, журналист или что-нибудь другое. Он – писатель в настоящем смысле этого слова: что бы он ни написал, всякий узнает, что это написал Шкловский.
За долгую свою жизнь (1893–1984) чего только Шкловский не писал – чего и о чем: статьи и книги по теории и истории литературы, фантастические романы ("Иприт" в соавторстве с Вс. Ивановым, 1926) и исторические повести ("Минин и Пожарский", "Житие архиерейского служки", "Марко Поло"), мемуары ("О Маяковском", "Жили-были") и книгу об Эйзенштейне, рецензии, газетные очерки и так далее.
Он не мог и не умел писать об одном; ему нужно было меняться, иначе труд превращался в гнет.
Как корова съедает траву, так съедаются литературные темы, вынашиваются и истираются приемы… Писатель не может быть землепашцем: он кочевник и со своим стадом… переходит на новую траву.
Шкловский первый ввел в литературу понятие "гамбургский счет", назвав так самую, может быть, лучшую свою книгу.
Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.
Они борются при закрытых дверях и занавешенных окнах.
Долго, некрасиво и тяжело.
Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться.
Гамбургский счет необходим в литературе.
По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет.
Они не доезжают до города.
В Гамбурге – Булгаков у ковра.
Бабель – легковес.
Горький – сомнителен (часто не в форме).
Хлебников был чемпион.
Чтобы быть постоянно в форме, нужно много и упорно работать.
Лидия Гинзбург рассказывает, как Борис Эйхенбаум после одного московского литературного диспута отправился к Шкловскому ночевать. "А знаешь, Витя, хорошо бы было чего-нибудь выпить", – намекнул Эйхенбаум Шкловскому. "Да у меня ничего нет. И поздно теперь. Вот приедешь в следующий раз – я тебе приготовлю горшок вина", – ответил Эйхенбауму Шкловский. И сразу же после ужина начал укладываться спать. Эйхенбаум, который на другой день уезжал, удивленно ахнул: "Помилуй, ведь мы еще не успели двух слов сказать!" – "Ты как знаешь, а я должен выспаться", – категорически сказал ему Шкловский.
"Вот человек, который не может быть несчастным", – сказала о Шкловском актриса Рина Зеленая.
Та же Лидия Гинзбург в своих записях 1920–1930-х годов пишет о Шкловском: "Совершенно неверно, что Шкловский – веселый человек (как думают многие); Шкловский – грустный человек. Когда я для окончательного разрешения сомнений спросила его об этом, он дал мне честное слово, что грустный".
Как-то грустный человек Шкловский, работая в дирекции 3-й Госкинофабрики, телеграфировал в Ленинград Тынянову: "Все пишите сценарии. Если нужны деньги – вышлю. Приезжай немедленно". На что Тынянов ему ответил: "Деньги нужны всегда. Почему приезжать немедленно – не понял".
Что касается веселья и грусти, то однажды некий читатель прочел "Третью фабрику" и растрогался. Потом увидел плотного и веселого автора – и обиделся.
Сам Шкловский в "Третьей фабрике" говорит:
Если перед смертью я оторвусь на минутку к делу, если я напишу историю русского журнала как литературной формы, и успею разобрать, как сделана "Тысяча и одна ночь", и сумею еще раз повернуть свое ремесло, то, может быть, возникнут разговоры о моем портрете в университетском здании.
Вешайте мой портрет, друзья, в университетском коридоре, сломайте кабинет проректора, восстановите окно на Неву и катайтесь мимо меня на велосипедах.
Эти фразы вовсе не значат, что Шкловский отрицал университет. Просто, как он сам признавался, "университет работал не по моей специальности. Здесь не проходили теории прозы, а я над ней уже работал".
"Поступив в университет, – пишет Шкловский в мемуарном сборнике "Тетива", – я написал для Семена Афанасьевича Венгерова анкету на тему, что хочу сделать: заявил, что собираюсь основать новую литературную школу, в которой среди прочих своих достижений в первый раз докажу, что работа Венгерова не нужна".
В этом много от картинной непримиримости Маяковского, с которым Шкловский был дружен и которого высоко ценил как революционера поэтической формы.
Мы работали с 1917-го по 1922-й, создали научную школу и вкатили камень в гору.
"Мы" – это Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, веселый триумвират, создавший новую науку о литературе.
Нас язвительно называют "веселыми историками литературы".
Что ж? Это не так плохо. Быть "веселым" – это одно теперь уже большое достоинство. А весело работать – это просто заслуга. Мрачных работников у нас было довольно – не пора бы попробовать иначе?
Это формула жизни Шкловского. И формула для любой работы, для любого человека и дела, применимая для любой эпохи.
А "если ты не согласен с эпохой – охай", как говорил Тынянов.
Ыы
Ыкономия, индивидуальность, ыпонец
Букве "Ы" с трепетом и любовью
В русском языке самые хорошие слова на букву "Ы" – "ыкономия", "ыпонец", "индивидуальность". Есть еще "ынергия" с "ылектричеством", но я с детства боюсь розеток, гудящих трансформаторных будок и черепов, пробитых зигзагом молнии, на опорах высоковольтных линий. Никогда не завидовал воробьям, облепившим эти сомнительные насесты, и Баранкину, который будь человеком.
Однажды на крымском пляже мы играли с моей Ульяной в слова. После слова "штаны" ей досталось придумать слово на букву "Ы". "Ыкономия", – не задумываясь, сказала Ульяна. Я подумал, выскреб из головы песок и недоверчиво ей ответил, что, кажется, это слово не на "Ы", а на "Э". "Тогда "ыла", – не заставила себя ждать Ульяна и добавила в ответ на мой вопросительный взгляд: – Ну, это когда много кучек камней".
Лично мне слово "ыла" не нравится. Другое дело "ыпонец", житель страны Ыпонии. Низкоросл, мягкоголос, остроглаз, пахнет дальневосточной сайрой. Писатель Рыбаков был в Ыпонии и рассказывал, что вместо деревьев ыпонцы сажают камни, потому что они растут медленно и не требуют ни полива, ни удобрений. Сад камней – так они называют это. Я тоже посадил дома камень и все жду, когда он начнет цвести. Самое обидное, если камень зацветет ночью и я пропущу момент рождения каменного цветка.
"Ындивидуальность" мне просто нравится – не за что-то, а сама по себе. Особенно она мне любезна своей яркой и пестрой выраженностью, непохожестью на остальные слова, начинающиеся с этой редкой красивой буквы.
Ээ
Эксплуатация оборудования (поэтические инструкции)
Сволочнейшее на свете занятие – читать инструкции по эксплуатации оборудования. Как правильно размотать/смотать пожарную кишку на пожаре; каким способом в условиях корабельной качки по промежуткам между стрендями и первой тренцовкой быстро перетренцевать трос; как, не останавливая работу станка, разжать вручную зажим на шпинделе… Даже такое, казалось бы, нехитрое дело – обыкновенный детский конструктор, купленный на день рождения сыну, – а как начнешь читать прилагаемую к нему инструкцию, так и хочется занудного ее составителя засмолить в бочку, как в сказке Пушкина, и бросить в окиян-море, чтоб другим неповадно было. "Возьмите в левую руку монтажный элемент А и одновременно, используя большой и указательный пальцы правой руки, наверните крепежный элемент Д…" Такой суконно-невозможный язык вызывает у нормального человека в лучшем случае явление метеоризма, в худшем… ладно, обойдемся без худшего.
Представляете, каково рабочему читать подобную словесную мертвечину. Другое дело, если та же инструкция написана языком поэзии. Во-первых, это приятно слуху. Во-вторых, приобщает труженика к миру поэтических образов. В-третьих, подвигает его на собственные поэтические эксперименты.
Вот что я отыскал однажды в переизданной Михаилом Сапегой книжке 1924 года "Поэзия рабочих профессий":
Почему же вода в водомере стоит?
Водомер у тебя засорился.
Отверни и продуй, пусть вся грязь убежит,
Чтоб вода в нем всегда шевелилась.
Арматурный ли кран туго вертится, знать,
Эвон, сколько на нем накипело.
Как механик придет, не замедли сказать,
Это, брат, неотложное дело.
И за краном спускным ты, товарищ, следи,
Чтобы тоже свободно вертелся.
Чуть заело, сейчас в мастерскую сходи,
Чтобы вечером он осмотрелся.
А питательный кран, а манометр не врет?
А инжектор качает исправно?
Вентилятор у вас хорошо ли берет?
Знаешь, время бывает неравно.
Строго стой на посту! твой малейший промах -
И котел может в воздух взорваться,
Государству ущерб, разнесет зданье в прах,
Сам рискуешь без жизни остаться.
На мой взгляд, замечательнейшая стихотворная инструкция по правилам эксплуатации паровых котлов. Сочинил ее В. Куканов, рабочий поэт. Будучи абсолютно далеким от всего, что связано с промышленным использованием пара, я интереса ради показал стихотворение знакомым специалистам по котельному оборудованию Дмитрию Григорьеву и Владимиру Кучерявкину. Оба они подтвердили справедливость моей оценки – и со стороны поэтической, и тем более в плане практическом инструкция вполне отвечает как требованиям стихотворной техники, так и правилам работы с котлами, отраженным в соответствующих стандартах.
Энциклопедия русской души
Быт – это дом, тарелки, выпивка, мордобой по праздникам, музыка, птичка в клетке, снова выпивка, одежда, еда. И энциклопедию российского быта, в общем-то, составить нетрудно. "А": авось, абажур, анчутка… "Б": балбес, балясина, борода… И так далее, до "ябеды", "яги" и "ярилы". А вот пробовал ли кто-нибудь написать энциклопедию русской души? Я такой, признаться, не знаю. Поэтому считайте мою заметку заявкой на такую энциклопедию.
Очень живо помню виденную однажды кинохронику похорон в Нью-Орлеане. Большущая процессия чернокожих движется вприпляску за катафалком, джазмены, тоже вприпляску, лихо играют джаз, народ поет, веселится, радуется, не похоже, что это похороны. Так у американских негров.
А я недавно был в Питере на поминках – хоронили одну дальнюю родственницу моих не очень-то знакомых знакомых. Короче, был на поминках вынужденно, чтобы создать иллюзию коллективной скорби. Сидел, скучал, поминал не чокаясь – словом, соблюдал ритуал. Напоминавшись, народ запел, и кто-то из родственников умершей вспомнил про караоке. Тут же заработал экран, и присутствующие запели хором сначала что-то долгое и унылое, из репертуара сибирской каторги. Затем, по мере убывания алкоголя в бутылках, люди вспомнили, что покойница баба Нюра была большая любительница застолий. А как пела, как плясала усопшая, когда выпьет и закусит грибами! Поэтому не грех и присутствующим перейти от печали к танцам.
Дальше было примерно то же, что в кинохронике про негритянские похороны. Только лица были красные, а не черные. И отсутствовали саксофоны и катафалк. Зато было караоке по-русски. Не знаю, чем все закончилось – мордобоем или как в анекдоте – помните, когда "медленно и печально", – до конца я не досидел, ушел. Поэтому не знаю финала. А за рассказанное выше ручаюсь.
Это первая монета в копилку будущей энциклопедии русской души – про отношение русского человека к смерти. По мере поступления информации обещаю знакомить интересующихся с новыми примерами из копилки.
"Эфиоп" Б. Штерна
Моя б воля, я бы этот роман издавал массовым тиражом к каждому юбилею Пушкина. И раздавал бы его бесплатно на всех площадях и улицах, носящих и не носящих имя поэта. Потому что этот роман достоин имени Пушкина. Сам Александр Сергеевич катался бы на диване от смеха с книжкой Штерна в руках. Ведь Пушкин не был пушкиноведом. И слава богу, потому что пушкиноведы "Эфиопа" никогда не прочтут. Они и Пушкина-то читают за деньги – работа у них такая: читать Пушкина. А если прочтут – вполне вероятно, повторится та же история, что и с книгой Абрама Терца. Жаль только, что сам Боря Штерн никогда уже больше не посмеется над их "праведным всенародным гневом".
Между прочим, Штерн был не только прекрасным писателем, еще он был замечательным знатоком, историком и ценителем литературы. Правда, и тут он не мог обойтись без смеха – и в этом был абсолютно прав. Ибо история литературы слишком серьезна и поучительна, чтобы смотреть на нее слишком серьезно и поучительно.
Пушкин, Чехов, Уэллс, Гумилев… Тот, кто Штерна читал, может сделать длинный список имен, который сам по себе вызовет уважение к писателю.
Штерн литературен насквозь, ибо литература много больше, интереснее и – увы! – опаснее жизни. Действительно, что мы в жизни? Ходим, ездим, глупо и плоско шутим, вечно залезаем в долги… А живем, то есть дышим, любим, отчаиваемся, ненавидим по-настоящему, именно в книге, в литературе. И литература нисколько не слепок, никакое не отображение жизни. Наоборот. Жизнь – слепок с нее. Помните, что сказано у евангелиста? В начале было Слово. И не просто слово, а с большой буквы Слово. Потому что Слово есть Бог. Так вот – литература подобна Богу, и тот, кто для нас ее делает, удостоен Божественной благодати. И Боря Штерн – среди первых, кому даровано это счастье. К сожалению, не на земле.
Эфиопский поэтический стиль
Сижу, никого не трогаю, листаю "Альбом новейших декадентских узоров, вышивания орнаментов в древнерусском, эфиопском и других стилях, птиц, животных и сцен", изданный Товариществом И. Д. Сытина в 1900 году, и вдруг получаю по электронной почте следующее странное сообщение:
10.10.08, пятница, 19.00, ПЕН-клуб (Думская, дом 3, 5-этаж)
Презентация четвертого выпуска альманаха "Транслит". (В новом выпуске проблематизируется противостояние современной тенденции новой ауратизации поэзии и проекта ее секуляризации. Суверенной эффектности модернистского высказывания коллектив авторов противопоставляет эффективность функциональной поэтики, преодолевающей саму автономию поля литературы путем создания конструктивных утопических сообщений и прямых критических высказываний. Секулярная литература отдает себе отчет в том, что всякое художественное высказывание является актом моделирования социальной реальности, то есть актом перформативным, и не может продолжать исповедовать миф об автономии творца, эволюционировавшего от неповиновения господствующему дискурсу к застывшей позе невменяемости и независимости от контекста. Инструментализируя свой сакральный статус, секулярная поэзия специализируется не только в герменевтике социальных очевидностей, но и стремится преодолеть институциональные рамки <всего лишь литературы> напрямую сообщаясь с социальной действительностью и производя инструменты познания и сопротивления.) Участники: Александр Скидан, Роман Осминкин, Вадим Лунгул, Александр Смулянский, Павел Арсеньев, Кети Чухров, Кирилл Медведев.
Ничего себе, думаю, приглашение. Да уж, думаю, по части новейших декадентских узоров и вышиванию орнаментов в эфиопском стиле наш литературный Парнас даст фору любому греческому.
Действительно, вы что-нибудь поняли из прочитанного? Я тоже. Откровенно издевательский стиль этого поэтического манифеста явно направлен на провокацию. Он провоцирует во мне, как в читателе, агрессивное его неприятие. Я бешусь, я хватаюсь за пистолет, я поименно расстреливаю сектантов. Уже потом, когда кровь пролита, я вдруг думаю: а если это прикол? Я всматриваюсь в мертвые лица, ищу сочуствия, но трупы молчат. И тут медленно воскресает Скидан.
"Саша! – кричу я Саше. – Если вы, участники альманаха, суверенной эффектности модернистского высказывания противопоставляете эффективность функциональной поэтики, преодолевающей саму автономию поля литературы путем создания конструктивных утопических сообщений и прямых критических высказываний, то нам-то что делать, нам? Тем, которые ничего такого не противопоставляют?"
"Вам? – печально отвечает Скидан. – Жить как жили".
И возносится в небо.