В России построена уникальная ситуация, при которой реальная оценка качества - пресловутый рейтинг - от этого качества никак не зависит. Рейтинг, по сути, показывает только одно: степень совпадения нашего собственного вектора с доминирующей тенденцией. Если это тенденция к оглуплению, рейтинг демонстрирует, насколько мы тупы. Если ко лжи - насколько мы лживы. Объективное качество продукта оценивается по совсем другим критериям, но почти все, что в России делается хорошо, ей не нужно. Общество и радо бы потреблять что-нибудь хорошее, и платить за это потребление, и при нормально работающем рыночном механизме хорошее оплачивалось бы пристойно, а плохое - плохо. Но поскольку в силу особенностей российской экономики окупаться тут не может ничего - это касается и хороших книг, и хороших фильмов, и пристойной прессы, задавленной распространительскими тарифами, и пристойных продуктов, забитых импортной конкуренцией, - мы все бьемся не за оплату, а за дотацию; не за прибыль, а за подачку. Если нам разрешат, мы чуть-чуть посуществуем, тихо, при условии, что никому не будем мешать. Но если помешаем - нас живо лишат дотаций, отвадят рекламодателей или пришлют Санэпиднадзор, и читатель-зритель-слушатель-кушатель, которому мы нужны, ничего не сможет сделать.
Я знаю, что у российского кино есть зритель - я и миллионы таких, как я. Знаю, что у толстого журнала есть читатель, готовый его хранить и перечитывать, а у Дэна Брауна его нет - просмотрел и выбросил. Знаю, что в России есть сотни тысяч талантливых выпускников, готовых тут работать, но ни в науке, ни в культуре нет достаточного количества рабочих мест. Но все мы ничего тут не значим, ибо мы нерентабельны. Мы будем лопать что дают, ибо вся страна в совокупности производит меньше прибыли, чем нефть и газ, и, соответственно, стоит гораздо меньше нефти и газа. Правда, есть еще никель и редкоземельные элементы. Во всем остальном мы не в силах конкурировать с прочим миром. И это положение дел вполне устраивает нынешнюю российскую власть, которая для себя-то, положим, пишет постмодернистские романы и устраивает "пионерские чтения", но для прочего населения установила образовательный ценз ниже плинтуса. ЕГЭ тут тоже поможет. Для прочего населения - "суверенная демократия", "Наши", байки про коварную Америку и фильм "12".
Не поверите, но ужасно надоело выживать из милости. Слышать от начальников разного уровня "народу не надо", "это не рейтингово", "этого не поймут". Вы дайте народу самому решать, как одеваться, что читать и что смотреть: чай, не восемьдесят девятый год, не станут отрывать с руками иностранную дрянь, хотят уже и чего-нибудь своего и, главное, готовы это делать! Почему надо сначала сделать из страны этот самый придаток, а потом, в виде компенсации, дурить ей голову вставанием с колен и криками о нашей судьбоносной роли в ликвидации ПРО в Европе? Почему не попробовать сделать хоть что-нибудь, дабы самоуважение вернулось на законных основаниях? Почему не дать нормально распространяться и окупаться умному журналу, почему надо задушить налогами частное образование, внушить мелкому бизнесу панический ужас перед государством - иными словами, почему надо все время заставлять страну лежать на брюхе и при этом кричать, что она встала в полный рост? Ведь каждый, кто работает тут в любой сфере, от машиностроения до теледокументалистики, искренне желал бы приносить пользу Отечеству. И каждому на протяжении добрых двадцати лет внушают: работайте как можно хуже, это рейтингово, а хорошо делать то, что вы умеете, - забудьте и думать. Страна все равно будет пить колу и ездить на "рено", мировое разделение труда устаканилось, смиритесь. Кончится нефть - начнется битва за воду. Ее у нас тоже очень много.
Сил никаких уже нет терпеть этого титана на глиняных ногах, которого собственные же власти все время бьют под дых при попытке отрастить себе нормальные ноги. Свободу не дают, свободу берут, скажете вы. Но очень не хотелось бы доводить до ситуации, в которой ее берут. Ибо как это бывает - мы слишком хорошо помним. Боюсь, однако, что здоровая страна никак не устроит нынешнюю власть. Ибо страна, в которой население не просто выживает и ждет подачек, а обеспечивает себя осмысленным трудом, - вряд ли стала бы терпеть такое убожество наверху. Чтобы им было лучше, мы должны быть хуже.
Жаль, что выправить ситуацию может только очередная национальная катастрофа, от которой первыми пострадают именно те, кто еще хоть что-то умеет. Так было в 1917-м, так было в 1991-м, также будет и в неизвестном, но неуклонно приближающемся году, после которого России может не быть вообще.
№ 12, декабрь 2009 года
Как выйти из цугцванга?
В: Как выйти из цугцванга?
О: Не бить детей.
О кризисе в обществе принято судить по внешним и, в общем, вторичным приметам: ни иены на нефть, ни процент инфляции, ни количество денег и продуктов на душу населения, ни даже частота употребления слов "враги" и "тайные агенты" в речи главы государства не дают истинного представления о том, здорова страна или больна. Вдобавок у России своя специфика: у нее чем выше цены на нефть и, соответственно, чем успешней экономика, тем чаще упоминаются враги. Связано это с тем, что на фоне относительного благополучия власть распоясывается, а на экономических спадах, напротив, боится народного гнева и даже начинает дозволять кое-какие свободы. Вот почему периоды экономических болезней у нас становятся временами наиболее благотворными в нравственном отношении. Незабудем, например, что 60-е были временем экономически очень плохим, 70-е, застойные, были куда сытней и стабильней. Отсюда возникает в воображении ложная связка: нищета наступает вследствие свободы. Нет, братишечки, это свобода наступает вследствие нишеты, когда власть нарулит чего-нибудь такого, что приходится срочно открывать клапаны. О высшей свободе времен Великой Отечественной, когда даже Платонова печатали и патриарха в Кремле принимали, я уж и не говорю.
Но я сейчас не об этом, а о приметах системного кризиса - приметах внеэкономических и не совсем моральных, а каких-то, что ли, психологических. Они не универсальны, все это субъективные наблюдения, и все-таки, надеюсь, они хоть кому-то помогут вовремя зафиксировать опасные тенденции - если не в общественной, так в личной жизни.
1. Никто не прав. То есть в любой дискуссии "оба хуже", а противопоставить плохому можно только омерзительное. Нет ни одной общественной, литературной, даже религиозной силы, с которой стоило бы - и хотелось бы - отождествляться приличному человеку. Доносчика осуждает убийца, с вором борется инквизитор, конформиста ругает сектант, на гламур нападают хунвейбины, ведутся кампании по выжиганию кампанейщины.
2. Ничего не нужно. Общественная активность сама по себе становится подозрительной: всякий, кто активен, вызывает подозрения. Подозрения эти во все времена одинаковы: это все ради бабла, ради пиара, - словом, вместо нормального восхищения человеком, не желающим мириться с общественным злом, этого человека преследует солидарная травля. Не стану сам приписывать таким оценщикам чужой работы какой-нибудь низменный мотив: думаю, дело в подспудном ощущении, что любая деятельность усугубит кризис. Такое ощущение бывает у тяжелобольных - им страшно даже переворачиваться, чтобы не стало хуже. Так что всех можно понять - это у нас не от подлости, а от того печального состояния, которое называется цугцвангом: всякий ход ухудшает положение. Это, впрочем, не повод ругать любую деятельность - ибо, зачастую разрушая хрупкий уют болотца, субъективно она остается благотворной, то есть идет на пользу самому делателю. Однако благо этого делателя волнует его современников в последнюю очередь, да и личным благом они мало озабочены, потому что…
3. …ничего не хочется. Последней, как известно, умирает злость - она сильнее даже страха, - и потому главным занятием общества становится выяснение отношений, но и оно уже почти не вызывает энтузиазма. Вот вам пример: есть у меня несколько друзей, замечательных поэтов и прозаиков. Ссылаюсь не только на собственный вкус, который меня вообще-то редко подводит в литературе, но и на множество чужих оценок. Хожу с этими рукописями по разным издателям. Не нужно. Не купят, не хочется шевелиться, нет желания поднимать волну, внедрять новое имя в ленивый мозг читателя. В России, особенно зимой, нужен довольно серьезный стимул, просто чтобы выпростаться из-под одеяла: если финансовые и карьерные стимулы не работают, нужно хотя бы самоуважение. А его нет, см. п. 1.
4. Нет будущего. То есть оно, безусловно, есть, что-нибудь да будет, "никогда так не было, чтобы никак не было", - но отсутствует проект будущего, который нравился бы большинству или по крайней мере позволял мечтать.
5. Нет табу. Под табу я понимаю не внешние запреты, но именно внутренние барьеры: нельзя бить детей, нельзя предавать друзей и т. д. Любая попытка напомнить о табу вызывает вопрос: "А почему?" Проблема в том, что нравственные постулаты вытекают не из конкретных логических посылок, а из человеческой природы: "Почему нельзя читать чужие письма? Нельзя, и все!" (Н.Рязанцева). Но этот кризис, о котором я говорю, тем и характерен, что подвергает сомнению аксиоматику. А доказать аксиому нельзя - просто либо ты человек, либо, увы.
Что делать - вопрос не совсем ко мне, но поскольку его коллективное обсуждение в силу описанных причин проблематично, осмелюсь предложить личный рецепт. Преодолевать проблемы надо в обратном порядке. Начать с утверждения простейших табу: не воруй, не бей детей. Потом - нарисовать проект будущего, в котором просто хорошо было бы жить. Потом - начать личный проект, позволяющий себя уважать. Вслед за этим - захотеть чего-нибудь внешне невозможного. И уж тогда сам собой осуществится "пятый пункт" - вернутся понятия о добре и зле, позволяющие начать жизнь осмысленную, добродетельную и веселую.
№ 1, январь 2010 года
Как понять Россию?
В: Как понять Россию?
О: Читая сказки.
Мне кажется, настала пора изучать русский народ не по литературе, всегда субъективной, и не по публицистике, оперирующей главным образом клише, а по фольклору - тогда по крайней мере станет понятно, что предлагать, а чего не предлагать этой нашей стране (компромиссное определение "эта наша" я предложил после долгой дискуссии между сторонниками дистанцированного "эта" и грозно-патриотического "наша"). На мысль поискать корни национальной психологии - а стало быть, и государственного устройства - в старых добрых русских сказках навела меня коллега Катя Попова, в прошлом журналист и пиарщик, а теперь пропагандистка национального менталитета, каким он раскрывается в старых добрых сказках.
И вот почитал я эти сказки, а заодно и собранные Далем пословицы - и вижу, что русский социум в самом деле не христианский, но и не совсем языческий; не воровской, но и не правовой; не идеологический и не слишком моральный, но и не беспринципный. Ценности его лежат, конечно, не в сфере идей, с лекалами традиционной нравственности к нему тоже не больно полезешь, но законы, управляющие тут человеческим поведением, строги и нерушимы, хотя нигде вслух не сформулированы. Изучение этого социума позволило бы избежать множества вредных социальных экспериментов - и, напротив, поставить другие, от которых была бы очевидная польза. Понятно, что при советской власти изучение национального характера не поощрялось, поскольку национальное вообще игнорировалось, ставилось в подчинение классовому, а потом стране было вовсе уж не до того, чтобы изучать себя, - она усиленно примеряла чужое. Но Даль и Афанасьев кое-что успели, Ремизов с Розановым подметили остальное - в общем, фундамент заложен, осталось посмотреть, что уцелело.
Судя по фольклору, да и просто по жизненной практике, русские не способны к систематической мелкой и придирчивом, тщательной и аккуратной деятельности: они предпочитают решать задачи глобальные и лучше бы неразрешимые. Это связано с тем, что в русских природных условиях для любой деятельности необходим исключительно сильный стимул. Русские не космополитичны - для них чрезвычайно важно понятие дома, а в доме - понятие тепла: это тоже не нуждается в обоснованиях, поскольку русская зима даже вошла в фольклор других народов. Печь - символ дома, покоя, уюта, русские во всем пляшут от печи и, будь их воля, не слезали бы с нее вовсе: чтобы с нее слезть, нужны два условия. Первый вариант - наличие великой сверхзадачи, непосильной для остальных народов. Второй - категорическое запрещение слезать с печи, ибо русский дух не выносит ограничений, особенно искусственных. Никакие официальные запреты в России не действуют, именно этой инакостью, называемой также вопрекизмом, порожден известный анекдот о том, как заставить иностранца прыгнуть с Бруклинского моста. Французу надо посулить денег, англичанину - приказать именем королевы, а русскому достаточно сказать, что с моста прыгать запрещено, чтобы услышать в ответ непременное: "Е…л я ваши законы".
В России самым опасным грехом считается - и является - страх: тут работает тройственный блатной закон "Не верь, не бойся, не проси" - причем верить и просить в крайних ситуациях еще можно, однако бояться нельзя в принципе. С этим тесно связано другое табу: чтобы не бояться, не нужно слишком внимательно смотреть по сторонам и даже в себя. В России не поощряется трезвая самооценка, и тем более опасны - и относительны - оказываются любые выводы об окружающем мире: все не то, чем кажется. Рефлексия - долгие раздумья перед поступком - здесь опять же не одобряется, поскольку русским в высшей степени присущ фатализм, доверие к судьбе, а еще точней - сознание человеческого бессилия перед ней. Когда кто-то слишком долго обсчитывает-высчитывает, а потом с размаху садится в лужу - это вызывает общий восторг. Вертикали в России работают неэффективно и недолго, зато горизонтали - семейственные, земляческие, однокласснические и другие связи - абсолютно надежны: свои опознаются по тысяче тонких признаков, с долгим церемониалом инициации, с проверками на вшивость - зато уж, когда признание совершилось, разорвать эту связь практически невозможно. Я не знаю, что должен сделать земляк, родственник или однополчанин, чтобы его разжаловали из братства (а одноклассник - это вообще на всю жизнь, к сожалению). Карьеризм в России не поощряется, а богатство, напротив, приветствуется, - но опять-таки если оно не было добыто тяжким трудом или иным честным путем, а только если свалилось. Объясняется такой подход тем, что шанс честно разбогатеть в России стремится к нулю, а потому гораздо больше нравственный авторитет того, кто все получил дуриком. Для русских естественно презрение к смерти и та особая ионизация личности, готовность к подвигу, к переходу в особо вдохновенные или рискованные состояния, какая сопряжена либо с очень крепкой верой, либо с сознанием безвыходности положения. Отсюда склонность большинства делать все в последний момент, когда не отвертишься, или вдохновляться высокими, масштабными целями; когда поводов для такой ионизации нет, русский человек охотно прибегает к бутылке. Вообще, чувство готовности к подвигу - сильнейший местный наркотик. Что-либо делается лишь в коллективном вдохновенном порыве, который Твардовский называл "артельным". Виталий Найшуль точно сформулировал русскую национальную - не знаю уж, идею или матрицу: если что-то должно быть сделано - оно будет сделано любой ценой. Если что-то может быть не сделано - оно не будет сделано ни при каких обстоятельствах.
Перефразируя известную фразу Ильи Кормильцева "зачем слово "эгоист", если есть слово "человек"?", заметим, что "русский" - тоже, в сущности, синоним слова "человек", но в самом его первозданном виде, не облагороженном ни приличиями, ни цивилизацией, но и не испорченном лицемерием. Для человека вообще, но для русского человека в особенности естественно либо стремиться к самоусовершенствованию, доходящему до мечты о сверхчеловечности, - либо стагнировать, топчась на месте. Стандартный европеец способен просто жить, но стандартный русский обязан все время получать - а лучше бы ставить самому себе - все более и более грандиозные, желательно рискованные задачи. В условиях так называемого "достойного существования", как любят либералы называть существование застойное, - русские стагнируют и разлагаются, иногда занимаются взаимным истреблением, но в любом случае пребывают в разброде и депрессиях. От власти они не особенно зависят и относятся к ней немного свысока, поскольку русский социум принципиально щеляст, это такая же значимая его черта, как наличие дыр в швейцарском сыре или в брюссельском кружеве. "Проколы, прогулы", умилялся Мандельштам. Ворованный воздух. В России всегда можно укрыться в щель, и могучим средством национальной саморегуляции является коррупция. Тем не менее власть необходима - чтобы было на кого валить; те, кто эту ее функцию хорошо понимает, туда не рвутся.
И главное: в России нет прямых путей. Только окольные, спиральные, как вот яблочко по блюдечку. Идя прямо, все равно придешь не туда, съедешь по диагонали. Хорошо бы это помнить. Подводя итог сказанному, я, пожалуй, не назвал бы народ, обладающий такой совокупностью качеств, идеальным и даже попросту комфортным для пребывания в нем. Но никакого другого я бы лично себе не пожелал - остается лишь повторить вслед за Кушнером: "Как мы с тобой угадали страну, где нам родиться?"
№ 3, март 2010 года
Кто прячется за гнилой стеной?
В: Кто прячется за гнилой стеной?
О: Новые большевики.