Задавать вопросы в России опасно - немедленно прослывешь предателем идеалов, не одних, так других. И все-таки позвольте вопрос: допустим, сейчас уже видно, что вертикаль хрупка и легитимной защиты у нее нет. Куда уж дальше, если в МВД тотальный бардак, чреватый разгоном, а ОМОН пишет в прессу жалобы на своего начальника? Расшатать эту вертикаль сегодня - дело довольно плевое: нервы у ее хранителей сдают, ничем никому не угрожающие митинги в защиту 31-й статьи разгоняются все ожесточенней, оппозиция, со своей стороны, научилась привлекать стариков, детей и ВИПов, - короче, техника с обеих сторон отработана, а результат предсказуем. Локальный калининградский успех легко повторить сегодня в любом российском городе, включая Петербург. Устроить большую бучу, или, научно говоря, бифуркацию, с предсказуемым результатом сегодня абсолютно не проблема: как показал еще Юрий Арабов в книге "Механика судеб", на которую я люблю ссылаться, потому что там угаданы важнейшие фабульные и исторические закономерности, - у тирана все получается, пока он не сомневается и окружение его монолитно. Наша тандемная конструкция, сколь бы прочна она в действительности ни была и какими бы взаимными обязательствами ни скреплялась, обречена на догадки и споры о внутренних конфликтах, а слова в России быстро становятся реальностью. Решимости на масштабные репрессии на самом верху нет уже потому, что возникают проблемы с адресностью: пробовали давить на неправительственные организации, на невинные западные конторы вроде Британского совета, - но выяснилось, что вирус недовольства распространяется не ими, что он гнездится в самых что ни на есть отечественных головах. Брать всех подряд не позволяет ни опыт, ни Запад, ни состояние правоохранительной системы: навыки самоорганизации и самозащиты общества уже таковы, что даже уничтожение кооператива "Речник" - боюсь, тестовое, судя по откровенности и запредельности, - не удается провести безнаказанно. Так что если кто-то действительно сильно этого захочет, - а таких сил в обществе хватает, от либеральных реваншистов до скрытых покамест фашистов, - каша заваривается на раз-два-три. Встает вопрос: дальше что?
У кого есть реальный проект будущего? Изучение российской истории - которая в буквальном виде, конечно, не повторяется, но в переносном обнаруживает исключительную переносность, свободную транспортабельность из шестнадцатого века в двадцатый, - наводит на неутешительный вывод: в критических точках эта история расшатывается без проблем, и то, что вчера выглядело монолитом, обнаруживает исключительную гнилость. "Стена гнилая, ткни - и развалится", - замечал великий тактик Ульянов-Ленин. Но победителями из таких ситуаций выходят, как правило, самые радикальные и темные силы - а отнюдь не либеральные противники диктатур. Это же элементарно, стоит пересмотреть феллиниевскую "Репетицию оркестра", а то и просто зайти в любой школьный класс: опрокинуть власть дирижера и учителя - временами тоталитарную, порой туповатую, - не проблема. Проблема - сделать так, чтобы эту власть немедленно не подобрали хорошо организованные молодчики из тех, что до поры до времени тихо сидят на "камчатке".
Смута сейчас произойдет не по экономическим причинам: вообще, как ни относись к Марксу, его теорию стоило бы подкорректировать в одном - революции случаются не из-за базисов, а из-за надстроек. Сегодня у нас никакого кризиса нет - до кризиса, как сказала экономист и поэт Виктория Иноземцева, дорасти надо. На трубе можно сидеть еще долго, а вот смотреть такой телевизор и слушать таких идеологов можно лет десять, не более. Хочется себя уважать. Хочется, чтобы на тебя не плевали. Хочется хотя бы иллюзорного участия в истории. Эта тоска по осмысленности стала сегодня всеобщей. И если где-нибудь начнется настоящая уличная политика, как в Калининграде, - то уж, конечно, не из-за ЖКХ. Детонатором может послужить что угодно - хоть транспортный налог. Но динамитом служит копящееся отвращение к себе, достигшее сегодня критической точки. В семнадцатом, думается, она была не такой всеобщей - потому что и дурили нас не так нагло, и циники на верхах сидели не столь откровенные.
Так что все готово и даже перекипает.
В истории России еще не было смуты, из которой страна вышла бы более свободной, прогрессивной и обновленной. Всякая смута отбрасывает Россию на десять, двадцать, а то и сто лет назад. Народ может привести к власти освободителя, но через двадцать-тридцать лет (а чаще всего гораздо быстрей) получит тирана. Вопрос о том, в какой степени российские поборники условно-западного пути (в наших условиях западность осуществляется с существенными поправками) готовы предложить альтернативу, - лично для меня открыт. Я действительно не знаю, что варится в их котлах. Не исключаю, что Анатолий Чубайс под крышей Роснано, как некогда в клубе "Перестройка" накануне этой самой перестройки, тайно растит преемников нынешней власти, молодых прагматиков, которые железной рукой поведут Россию к модернизации. Не думаю, что диктатура эффективных менеджеров окажется намного мягче диктатуры бывших силовиков, но надеюсь, по крайней мере, что в их-то глазах массовые репрессии будут уж точно неэффективны (гуманизм для них, кажется, - пустое слово). Но если Чубайс в самом деле не заготовил мощного контрплана, который немедленно начнет осуществляться на руинах нынешней госсистемы, - мы со стопроцентной гарантией получаем нормальную неофашистскую диктатуру, как бы она ни называлась. Лозунгом ее может стать не национальная чистка (национализм, кажется, даже для радикалов уже не актуален), но все тот же модернизационный рывок - только петровский, сопряженный с подъемом на дыбы. Иными словами, если у российской оппозиции - весьма пестрой и консолидированной пока исключительно ОМОНом, - нет конкретного плана и общепонятных лозунгов, - на выходе из нынешней бифуркации, как и из любой русской неразберихи, мы увидим современный большевизм, и тут уж не принципиально, будут ли это законспирированные фашистики из тех, что убивали Маркелова и Бабурову, или национал-технократы с ностальгией по имперскому величию. Факт тот, что свободы в этом режиме будет меньше, разрухи - больше, и у него не останется даже тех сдерживающих центров, которые есть у нынешней - нет слов, чрезвычайно постыдной и противной - российской власти.
Разумеется, люди, выходящие на площади, немедленно упрекнут меня в трусости, а то и в проплаченности. Меньше всего хочется вставать в один ряд с Владимиром Соловьевым, упрекающим оппозицию в том, что она неэффективна, неконструктивна и разобщена. Но от обязанности анализировать ситуацию и проводить аналогии нас никто не освобождал. Все телодвижения власти, направленные на модернизацию и демократизацию, остаются пока пуфом и сопряжены с интенсивным распилом последнего бабла. Все модернизационные мероприятия вроде молодежного "прорыва" оборачиваются профанацией. Механизмов обратной связи между обществом и государством как не было, так и нет. Готовности сменить "тандем" сверху или по крайней мере пустить наверх свежие лица тоже не наблюдается. Диалог осуществляется на площадях, и весьма жестко. Смягчение ситуации сверху, как видим, проблематично. Я хочу лишь, чтобы люди, готовно и радостно ждущие расшатывания этой ситуации (а рады будут все, потому что очень уж стыдно), представляли себе альтернативу. Альтернативой монархии в 1917 году оказались не кадеты, не эсеры, не Временное правительство и даже не Учредительное собрание. Альтернативой была Гражданская война - то есть та же смута - и победа большевиков, реставрировавших монархию в значительно ухудшенном виде.
И я, честно, не знаю, устроит ли меня очередная сверхдержава с очередными ракетами, оплаченными террором. Тем более что до ее прекрасной старости - с Тарковским, Любимовым, Стругацкими, Трифоновым и самиздатом, - я точно уже не доживу.
№ 4, апрель 2010 года
Зачем взрослому идти в школу?
В: Зачем взрослому идти в школу?
О: Чтобы не бояться.
С тех пор как школьная тема вошла в моду, а сериал Гай Германики стал таким же символом перестройки, как "Не хлебом единым" (какова оттепель, таков и символ), - меня не покидает страх за школу. У нас если чем начинают заниматься, мало не кажется: продовольствие окончательно исчезло с появлением Продовольственной программы, школа загнила с началом черненковской школьной реформы, а горбачевская борьба с алкоголизмом привела к стремительному росту последнего. Как замечает Александр Лукашенко, верный наследник советской штурмовщины, "только я взялся за яйца, пропало масло". Мне очень не хочется, чтобы на школу обратилось приоритетное внимание властей, и особенно страшно, что к детям придут люди, совершенно для того не предназначенные. Сам я вернулся к любимому роду деятельности ― преподаванию русского и литературы - за два года до того, как образование было провозглашено национальным приоритетом. В принципе нет ничего дурного в медведевском призыве запустить в школу профессионалов в разных областях, от математики до политологии, даже если у них нет методических навыков: навыки, в конце концов, приобретаются, а педагогического образования у меня у самого нет и не предвидится: учительские дети обучаются ремеслу дома.
Смущает меня другое: самые тонкие вещи особенно уязвимы. В них критерий не то чтобы отсутствует - он именно тонок и трудноразличим. Почему, скажем, такое количество бездарей рвется в литературу? Им кажется, что здесь легче самоутвердиться: растолкаешь локтями наиболее талантливых и потому наиболее уязвимых, наговоришь им мерзостей - и царствуй. К счастью, у особо талантливых имеется та самая слоновья шкура, о которой любил говорить Бродский, да и читателя так просто не проведешь - рано или поздно надо предъявлять тексты, и тогда пиши пропало. В педагогике все еще сложней: сюда весьма часто устремляются люди, остро нуждающиеся в любви и преклонении, в горстке фанатичных последователей. Так они пытаются компенсировать свои жизненные неудачи, бытовые катастрофы и даже отсутствие женского внимания. Человек, стремящийся к созданию микросекты вокруг себя и своих идей, чаще всего весьма тривиальных и служащих оправданием личных пороков, - для школы опасней любого невежественного педагога, любой рутинной программы. Так в церкви самый консервативный красноносый батюшка лучше фанатичного неофита со взором горящим. Насколько могу судить, в школу - как и на многие другие прорывные направления - устремляются сегодня главным образом те, кто нуждается в обожании (а также в одобрении своего духовного подвига). И как поставить барьер на их пути - я не представляю.
Штука в том, что в педагогику люди идут главным образом по трем причинам, которые по внешним своим проявлениям почти неразличимы. Первая - собственно методический талант: таким людям нравится учить, делиться ощущениями, которые вызывает у них эстетически безупречное доказательство или мощно написанный текст. Это дарование сродни артистическому - транслировать собственные ощущения, совместно переживать интеллектуальные радости. Это дар редкий, я встречал в жизни не более десятка таких учителей, которые при доказывании теории относительности испытывают истинно эйнштейновский восторг, а при пересказе позднего Толстого рыдают, как дети: такая интенсивность интеллектуальной жизни, такой восторг, требующий немедленно поделиться, - явление редкое, одинаково часто случающееся среди интровертов и экстравертов, трогательное и прекрасное; однако назвать это самой частой причиной обращения к педагогике я бы не рискнул. Думаю, таких учителей в современной России - никак не больше четверти.
Второй случай - самый опасный: человек идет в школу потому, что нуждается в чужой любви и восхищении. Чужая любовь в самом деле обволакивает и хранит: я по себе знаю, что настроение мое, да и дела значительно улучшились с тех пор, как в моей повседневной жизни прибавились ежедневные 12 часов общения с людьми молодыми, веселыми, симпатичными и действительно неплохо ко мне относящимися. В принципе лет эдак за 25 журналистской работы привыкаешь к тому, что многие тебя не любят, - это, в конце концов, профессиональный навык, в нашей профессии необходимый. Журналист, которого любят все, должен менять профессию на первую древнейшую - в ней как раз всеобщая любовь служит серьезным критерием. Однако когда вас вдруг начинают уважать человек пятьдесят - только за то, что вы кое-что знаете и не слишком строго спрашиваете, - это серьезный стимул. За этим - за самым редким веществом - идут в школу очень многие, по моим ощущениям - не меньше половины нынешних педагогов. Особенно это касается словесников, среди которых потенциальные сектанты встречаются чрезвычайно часто. Математика ведь штука объективная - полузнание харизмой не компенсируешь. В истории, а особенно в литературе, все проще: болтай с увлечением, изображай пылкость, строй фантастические гипотезы, умей подольститься к детям и восстановить их против других взрослых, якобы косных и непонимающих, - и ты король.
В школе я вижу полно людей, идущих туда за авторитетом; дети отличаются сниженной критичностью, им проще задурить голову - а потому несостоявшиеся гении в любых областях, прежде всего в гуманитарной, могут получить здесь нешуточное влияние. Именно из этого теста делается большинство педагогов-новаторов, борющихся с "равнодушием" и "косностью" коллег. Результаты общеизвестны - из места социализации школа превращается в место инициации, в капище жестокого и опасного культа, и "Ключ без права передачи" Георгия Полонского предупредил об этом давно. Начинается невинно - со сборищ после уроков, чтения стихов и пения под гитару. Кончается разделением класса на "своих" и "чужих", экзальтацией и крахом - как всякий раскол.
Какую же мотивацию оптимальной признаю я? Наверное, свою собственную: о ней исчерпывающе высказался когда-то мой старый друг, ныне покойный гендиректор "Артека" Михаил Сидоренко. Я спросил его однажды: что его подвигло пойти в педагогику? Он ответил очень просто, ибо вообще не любил пафоса: страх перед будущим. Я увидел, какая старость мне предстоит в новом мире, увидел взрослых, какими станут нынешние дети, и понял, что единственным смыслом моей жизни может стать попытка этот процесс как-то остановить или перенаправить. Они могут быть другими - по крайней мере те, кто приедет сюда. И только страх перед будущим заставляет меня выдумывать для них любые новые формы работы, учить тому, что знаю я, и брать на работу таких же запуганных современников. Я не могу жить с ощущением, что все прервется на нас.
Так вот, этот страх и есть самая надежная мотивация. По нему я и отбирал бы педагогов. Это критерий надежный - потому что, в отличие от мессианства, ужас "последних представителей" виден сразу и распознается при первом же собеседовании в директорском кабинете.
№ 5, май 2010 года
Есть ли Бог?
В: Есть ли Бог?
О: Не сомневайтесь.
С доказательствами бытия Божия, а также бессмертия души у меня традиционно возникали проблемы. Не чувствовать Божественного присутствия в мире я не могу, а представить механизмы его осуществления не могу тем более. Думаю, интрига бытия состоит в том, что в жизни как таковой никаких чудес нет, зато в самом ее основании, в ее зарождении и чудесном сохранении лежит такое чудо, которого не объяснит никакая наука. В объяснении частностей и создании полезных устройств она как раз здорово продвинулась, но относительно главных тайн бытия, которые мы все интуитивно чувствуем, но никогда не разгадаем, все пребывает примерно на том же уровне, о котором так хорошо сказал Кушнер: "Толстой не высмотрел, не разглядел Паскаль. А то, что поняли, то знала баба Фекла". Отсюда и надежда узнать все после смерти ― то есть вырвавшись из человеческого статуса; боюсь, однако, что это только отдалит нас от разгадки. Здесь-то нам хоть хвост ее виден.
Брак многое изменил - я женился на девушке, которая прошла свой непростой путь к вере и утвердилась в ней прочно, что вообще характерно для сибирского характера: они там долго колеблются, но решившись ― не отступаются. Первый год брака прошел в интенсивных дискуссиях, во время которых я с радостью убедился в правоте БГ, ответившего как-то на вопрос о ссорах с женой: "Иногда у нас бывают разногласия из-за трактовки священных текстов". Беря у БГ очередное интервью, я припомнил ему эту фразу, и он искренне удивился: разве это не самоочевидно? Из-за чего, кроме священных текстов, вообще возможны разногласия ― не из-за посуды же? И вот жена год с лишним сражалась с моим агностицизмом, а потом ей это надоело ― не я, но агностицизм. И когда я в очередной раз часа в четыре утра разбудил ее требованием немедленно доказать мне возможность загробной жизни (страх небытия особенно меня пробивал именно перед рассветом), она вместо душеспасительной беседы процитировала Святых Отцов, рекомендующих вразумлять до двух раз, а потом отступаться в ожидании, когда Господь сам вразумит. А вообще-то дочери рано в школу, спокойной ночи. Сибиряки очень любят спать, что там еще делать-то долгими зимами.
Пошляки сейчас непременно скажут что-нибудь о том, что вот, мол, чем автор занимается по ночам с женой вместо того, что положено,― отсюда и неверие, и прочие болезни духа. Успокойтесь, ребята, эти прекрасные занятия отвлекают от страха смерти лишь до известного возраста. А потом, лет эдак после 28, они напоминают все о том же. В 20 так хочется трахаться, что о метафизике не думаешь вовсе. А после тридцати мировые вопросы так императивно требуют разрешения, что все прочие занятия либо приводят к ним же, либо временно оглушают, как выпивка, чтобы потом ужас нахлынул с прежней остротой.
И лежа рядом с безмятежно дрыхнущей христианкой, которая раз навсегда ответила себе на главный вопрос, я постепенно себя как-то уговорил, что душа бессмертна. У меня был в этом смысле серьезный аргумент: если эта христианка, в обычной жизни существо чуткое и нервное, мнительное до самоедства и требовательное до перфекционизма, если вот эта отличница, никогда ни в чем не уверенная, так уверена в бессмертии души - не может же это быть просто так? Да и вообще без него как-то совсем глупо получается. А мир, по моим наблюдениям, построен так, что если какая-то версия эстетически красива и осмысленна, то она, скорее всего, верна.
Впрочем, все эти самогипнозы срабатывали далеко не всегда - иной раз на меня нападало такое неверие во все хорошее, такая твердокаменная убежденность в материальности всего на свете и абсолютной загробной пустоте, что я начинал сперва тихо, а потом все громче ворчать на жену: вот, некоторые уже все поняли и закоснели, их ничто больше не волнует, а люди ищущие, мыслящие все бьются головой об стену, и хула мыслителя, как сказал Ренан, угодней Богу, чем корыстная молитва пошляка… а некоторые так и сидят, сложив лапки, и повторяют, что Божий мир хорош, в то время как в нем есть и то, и се, и вот еще вспомнил, и при этом сама мысль о бессмертии выдает такой безнадежный инфантилизм, такой страх перед реальностью, что… а, что стобой вообще говорить!