Доносы солдат на офицеров можно объяснить протестом против муштры и дисциплины, но служивые столь же исправно доносили и на своего брата рядового. Можно полагать, что это было вызвано не только верностью присяге и знанием законов, но и честолюбием - ведь именно в армии или гвардии вчерашний мужик мог реально стать если не обер-офицером, то хотя бы "господином подпрапорщиком". Донос подрывал полковое братство, но давал возможность командирам знать настроения в полку и не позволять существовать круговой поруке нижних чинов роты или батальона.
Отличиться в государственном радении спешили и молодые, и старые. Почтенный коллежский асессор Коммерц-коллегии Игнатий Рудаковский не поленился обвинить в оскорблении величества простого адмиралтейского столяра, заявившего, что будет жаловаться на обиды самой "Анне Ивановне", не указав надлежащего титула. Тринадцатилетний ученик Академии наук Савка Никитин донёс на караульного солдата, укравшего стаканы из адмиралтейского "гофшпиталя", - какое-никакое, а всё же государственное имущество.
Порой жажда мести или славы заставляла доносчиков идти на поступки, в буквальном смысле дурно пахнущие. Октябрьским утром 1732 года на дворе Максаковского Преображенского монастыря объявился иеродьякон Самуил Ломиковский. "Вышед из нужника", учёный монах держал в руках две "картой, помаранные гноем человеческим, на которых написано было рукою его, Ломиковского, сугубая эктения, по которой де воспоминается титул её императорского величества и её величества фамилии, а признавает он, Ломиковский, что теми картками в нужнике подтирался помянутой иеромонах Лаврентий". Можно себе представить, каких усилий стоило узреть злополучные "картки" в выгребной яме и вытащить их оттуда. После проделанной операции торжествующий иеродьякон продемонстрировал инокам пахучие доказательства преступления.
Иеродьякон решил сжить врага любой ценой. "Я де знаю, как донесу; то де мне кнут, а тебе голова долой!" - кричал он. Но угрозы не сбылись - Петров наглухо "заперся", а доказать его вину в осквернении выисканных в сортире "карток" Ломиковский не смог, ибо его оппонент не был уличён непосредственно в процессе их преступного употребления. Для доносчика вендетта закончилась лишением сана, поркой кнутом и ссылкой "в Сибирь на серебреные заводы в работу вечно". От непримиримой вражды осталось только дело "о подтирке зада указом с титулом её императорского величества" с пресловутыми вещественными доказательствами.
А подьяческой жене, "чухонке" из Петербурга Дарье Михайловой настолько запал в душу образ великого дяди государыни, что она рассказывала квартирным постояльцам: "Такой видела я сон… кабы де я с первым императором гребусь". Бабёнка не скрывала незабываемых ощущений от виртуального контакта - скорее наоборот; но от серьёзного наказания её спасла беременность - явно не от императора, поскольку дело "следовалось" в 1733 году. Ушаков принял гуманное решение: дабы "не учинилось имеющемуся во утробе её младенцу повреждения", наказать впечатлительную даму плетьми позже; с её мужа была взята расписка с обязательством "представить" супругу для порки в Тайную канцелярию после рождения ребёнка.
Перечислять подобные смешные и горькие казусы можно до бесконечности; в документах Тайной канцелярии их было так много, что чиновники стали отдельно группировать дела "о лицах, суждённых за бранные выражения против титула", за оскорбления указов, учреждений, монет - вплоть до обвинений в "непитии здоровья" императрицы. Состоят эти дела из типовых ситуаций, когда у кого-то в раздражении - а бывало, и с радости - в неподходящий момент с уст срывалось неприличное слово, соседствуя с упоминанием царствующей особы. Но иногда для появления повода для доноса даже ругани не требовалось. В 1737 году петербургский воевода Федосей Мануков, не приняв очередное сутяжное челобитье отставного поручика Николая Дябринского, имел неосторожность бросить бумагу на пол - и тут же был обвинён просителем в неуважении к "высокому её императорского величества титулу". Воеводе пришлось доказывать, что злополучную бумагу он всего лишь "тихо подвинул", а она возьми и упади.
Порой и явное "умопомешательство" носило политический характер. Майор Сергей Владыкин в 1733 году написал Анне Иоанновне послание, в котором называл её "тёткой", а себя - "Божией милостью Петром Третьим"; просил определить его в гвардию и дать "полную мочь кому голову отсечь". Честолюбивый магазейн-вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский поведал, что офицеры подговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: "Она таких хватов любит - так будешь Гришка Рострига". Отставной профос Дмитрий Попрыгаев в 1736 году отправил письмо бывшему лидеру Верховного тайного совета князю Д.М. Голицыну с обещанием: "Великим монархом будеши!"
Суровое правление Анны Иоанновны пресекло попытки изменения политической системы, но репрессии против одних представителей знати и перетряска кадров порождали неуверенность в завтрашнем дне. Да и "женское правление" "снижало" в массовом сознании подданных сложившийся в прошлые века образ "великого государя царя". В не слишком изысканном обществе "земной бог" порой - особенно с досады - представал в обыденном варианте бабы, которая, как и все, "серет" и "мочитца".
Народным откликом на большую политику стало дело посадского человека московской Басманной слободы Ивана Маслова. В 1732 году, за какую-то провинность сидя под следствием в Камер-коллегии, он вдруг заявил, что в конце прошлого года другой "колодник", "артилерской столяр" Герасим Фёдоров, рассуждал о придворных событиях: "А государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде (очевидно, имелся в виду один из братьев Левенвольде - обер-шталмейстер Карл или обер-гофмаршал Рейнгольд. - И.К.), да она же де, государыня, и на сносех, и ныне де междоусобной брани быть". На следствии Фёдоров показал, что такой анализ внутриполитической ситуации стал ему известен со слов Никиты Артемьева - дворового человека капитана Алексея Воейкова. Артемьев объяснил ему, что фельдмаршала Долгорукова отправили в ссылку "за то, что государыня брюхата, а прижила де с ыноземцем з графом Леволдою, и что де Леволда и наследником учинила, и князь Долгорукой в том ей, государыне императрице, оспорил". После такого признания за Фёдорова взялись всерьёз. Он сначала заявил, что оклеветал Артемьева "с пьянства", потом вернулся к прежним показаниям - и поменял их ещё раз. Следствие затянулось; по крайней мере в 1738 году все фигуранты ещё сидели "под караулом".
Беспечный матрос Парфён Фролов на исповеди у попа "морского полкового двора" Ивана Иванова покаялся в неприличном "греховном помысле" о самой императрице Анне Иоанновне, а батюшка донёс куда следует. Другой матрос, Семён Котельников, увидя в трактире пьющих за здоровье императрицы гвардейцев, неодобрительно брякнул: "Зачем ты бабу поздравляешь?" Преображенцы не обиделись (за что были прогнаны "спицрутен" и переведены в армию), но разъяснили, что государыня их уважает и допускает "к ручке", что и подавно возмутило грубого матроса: "Приходя к бабе, ручку целуете!" Возжелавший государыню Фролов получил плетей и три года каторги за то, что "мыслил непристойно", а неполиткорректный Котельников - кнут, вырезание ноздрей и ссылку "в Оренбурх в шахты вечно".
Канцелярист Андрей Лякин в 1736 году ляпнул во время застолья прямо на рабочем месте в "палате" Коммерц-коллегии, что государыня "на престоле серет". Собутыльники-копиисты заложили сослуживца, тот сразу признался, а потому отделался всего лишь батогами - по современным меркам, строгим выговором. Порка оказала на него благотворное действие в смысле воздержания от хмельного и даже подвигла к государственному мышлению. Через 15 лет Лякин осмелился подать в Тайную канцелярию проект "О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе", где сожалел, что нельзя "вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить", так как народ к нему "по воздуху природный и склонный", однако полагал, что злоупотребления откупщиков можно пресечь переходом к свободе винокурения с уплатой в казну налога, ибо "где запрещение - там больше преступления".
На следствии по делу секунд-майора Афанасия Протасьева, бившего молодую жену за измену и хранение приворотного зелья, открылись его резкие слова в адрес царственной особы ("государство у нас безглавое", "её ли дело войну начинать"), за что в 1737 году офицер поплатился головой.
В следственных делах того времени порой всплывают неожиданные подробности частной жизни Анны Иоанновны. Так, летним вечером 1732 года один из служивых Новгородского полка в казарме пересказал историю, услышанную от солдат соседнего Ладожского полка: находясь на работах в Петергофе, они и стали свидетелями того, как сама императрица, стоя у раскрытого окна, подозвала проходившего мимо мужика: "Чего де для у тебя шляпа худа, а кафтан хорошей?" - после чего "её императорское величество пожаловала тому мужику на шляпу денег два рубли". Рассказчик умилялся, до чего государыня "до народу всякого звания милостива", но не все слушатели с ним согласились - солдат Иван Седов в сердцах брякнул: "Кирпичом бы её сверху ушиб, лутче де те денги салдатом пожаловала!" Едва ли однополчане Седова считали, что жаловать надо не находившихся на тяжёлых работах солдат, а шлявшихся без дела "штатских" мужиков, но всё же донесли. Седов не стал "запираться" - только утверждал, что говорил "простотою" и в обиде: "Изволит её величество, кроме салдат, жаловать денгами мужиков". Бедняга был приговорён к казни, заменённой вечной ссылкой в Охотск, а доносителям вышла награда: трое солдат получили по пять рублей, а капрал Пасынков - целых десять.
Солдат Кексгольмского полка Прохор Якунин в 1734 году объявил "слово и дело" на собрата-рядового Ивана Лощило - тот, пока доносчик молился "о здравии её императорского величества", "по-соромски" указал: "Она де гребетца (у нас этот термин обычно используют без первых двух букв. - И.К.) …и водитца з боярами за руки". Лощило вначале отпирался, но после трёх подъёмов на дыбе сознался, что источником информации являлся дворовый человек майора Егора Милюкова, который к тому же говорил, что его хозяин терпел нападения "генерала Бирона" - брата императрицына фаворита. Слуга Фёдор Фокин сослался на других "людей", а те выдали хозяина-майора - неудачливого искателя милости императрицы: "Вечор я был пьян и вошёл было я к государыне в спальню, и государыня была тогда раздевшись в одной сорочке, и увидя де государыня сожелела ево, что он пьян, и приказала ево из спальни вывесть". Похоже, надежды майора были не совсем безосновательны - в 1732 году ему, тогда гвардии капитану, за неизвестные заслуги Анна пожаловала имение с 422 душами. И горевал, кажется, только о том, что сильно перебрал, прежде чем ввалился в царскую спальню, - а то бы, глядишь, государыня вывести и не приказала…
"Я бы розст[р]елял государыню императрицу, что де бояр жалует из маэоров в капитаны", - публично переживал юный "камардин" капитана Михаила Чебышева. Его хозяин в конце 1729 года сумел подступиться к фавориту Петра II Ивану Долгорукову и выпросить у него назначение плац-майором в Ригу. Но после смерти императора и опалы Долгоруковых новоиспеченного майора вместо весёлой жизни в Риге ждала отправка в полк. Отказавшись от назначения, он был разжалован обратно в капитаны и отправлен под конвоем на Украину в полевую армию.
В 1735 году сын лифляндского мужика и племянник императрицы Екатерины I, обласканный судьбой кадет Мартин Скавронский размечтался: "Нынешней де государыне, надеюсь, не долго жить, а после де её как буду я императором, то де разошлю тогда по всем городам указы, чтоб всякого чина у людей освидетельствовать и переписать, сколько у кого денег". Царствовать с отъёмом денег у населения беспутному кадету не пришлось, но он был везунчиком - после порки плетьми и отсидки в тюрьме Тайной канцелярии вышел на свободу, а впоследствии дослужился до действительного тайного советника I класса и обер-гофмейстера двора Елизаветы Петровны.
Для менее удачливых цена "непристойных слов" могла быть непомерно высока. В ноябре 1732 года солдат Владимирского полка Макар Погуляев поделился с приятелем Василием Воронковым соображением, что императрица Анна "живёт з генералом фелтмаршалом графом фон Минихиным" и оттого "оной фон Миних во всём волю взял", заставляет солдат работать на строительстве Петергофа. Пьяненький Воронков где-то эти слова повторил, за что и был взят под стражу. На следствии Погуляев признал, что произносил неприличные "слова", но перевёл стрелки на другого солдата, Илью Вершинина, а тот всё отрицал. Дело дошло до "розыска" - и под пыткой Погуляев сознался в оговоре. Поскольку солдат ранее уже уличался в краже, 13 февраля 1733 года он сложил голову на плахе.
Наряду с искателями шальной удачи при дворе в застенки попадали люди с более твёрдыми убеждениями: осенью 1734 году был казнён бывший капитан гвардии, полковник Ульян Шишкин. Угодил он под следствие по вполне уголовному делу об убийстве соседа, солдата Семёновского полка Максима Баженова и захвате его мельницы, но на допросах сначала обвинил в преступлениях судью Сыскного приказа А.К. Зыбина, затем стал хулить отечественные порядки ("ни в варварех такова беззакония не творят, как в России"), а под конец объявил "по совести своей", что "ныне императором Елисавет", а Анну Иоанновну "изобрали погреша в сём пред Богом". От своих слов бывший гвардеец не отказался, за что лишился головы.
Дела канцелярии примерно раз в неделю представлялись Ушаковым на высочайшее рассмотрение вместе с "определениями" или "мнениями" канцелярии: "…по оной выписке докладывал он… её императорскому величеству, и её императорское величество соизволила оную выписку слушать". Замечания государыни и её резолюции Ушаков записывал в особые книги именных указов. Изредка - при расследовании наиболее важных дел или решении принципиальных для канцелярии вопросов - императрице подавались письменные доклады в виде изложения вопроса или краткого "экстракта" дела; Анна в таких случаях обычно ставила своеручную резолюцию: "апробуэтца", "быть по сему докладу" или "учинить по сему". Как правило, она утверждала определения Тайной канцелярии. Но были случаи - к примеру, дело по обвинению солдата Седова, - когда государыня изменяла приговор: "Её императорское величество соизволила оную выписку слушать, и по слушании соизволила указать оного Седова вместо смерти послать в Охоцк".
После того как в 1735 году кабинет-министры получили право издавать указы, приравненные к царским, многие дела Тайной канцелярии докладывались не императрице, а Кабинету, из которого уже шла докладная записка государыне; по некоторым не очень важным делам (например, о не присягнувших Анне в 1731 году людях) министры принимали решения. Но почти всегда в таких случаях вызывался Ушаков, вместе и наравне с министрами он подписывал доклады (особенно большое количество таких совместных докладов было составлено в 1738 году), которые после этого обычно утверждались собственноручной резолюцией Анны.
Однако государыня могла сама давать Ушакову поручения - например расследовать хищения во дворце ("о дачах дворцовых наших съестных припасов в партикулярные домы") чиновником Придворной конторы Михаилом Бохиным. У Андрея Ивановича сохранялось право личного доклада Анне, а следовательно, и возможность спорить с министерскими решениями; и он ею иногда пользовался - например, в 1736 году добился увеличения штата своего ведомства на шесть канцеляристов (министры согласились лишь на троих).
Канцелярия тайных розыскных дел иногда исполняла роль доверенного исполнительного органа при императрице. 7 августа 1736 года Анна из Петергофа прислала Ушакову с ездовым сержантом мундшенка Алексея Самсонова с распоряжением: "…для его непотребных и невоздержанных поступок прикажите высечь батожьем безщадно и потом представить нашему кабинету, чтоб сослать ево в Азов в тамошней гарнизон прапорщиком". Канцелярии ничего не было известно о преступлении придворного служителя, но определённое самой Анной "батожье" было употреблено немедленно "в присутствии его превосходительства Андрея Ивановича Ушакова".
Исполнительному "генералу и кавалеру" приходилось выполнять и другие поручения, не имевшие прямого отношения к сыску. Однажды летом 1735 года Анна потребовала узнать, "где и отчего идёт дым", замеченный ею из окна дворца. Ушакову пришлось выяснять, что на Выборгской стороне в 12 верстах от столицы "горят мхи", поскольку несознательные грибники "раскладывают для варения оных грибов в ночь огни", и посылать туда солдат для тушения пожара. Затем императрица приказала доставить ей ведомость о количестве судов, прошедших Ладожским каналом с начала навигации, и срочно отправить на военную службу отпущенных было в отставку с "абшидами" дворцовых служителей - лакеев, мундшенков, гайдуков. Андрей Иванович по указанию Анны распорядился о починке обветшавшей псковской Покровской церкви "у пролому", в которую делала вклады её мать, царица Прасковья.
Анна поручала Ушакову расследование не только политических, но и уголовных дел, имевших, как теперь принято говорить, общественный резонанс в среде придворной знати. Так, в марте 1732 года у князя Никиты Юрьевича Трубецкого, только что назначенного майором Преображенского полка, пропали "алмазные вещи" (запонка, кольцо и отдельные неоправленные "камни"). Императрица приняла эту историю близко к сердцу и повелела Андрею Ивановичу разыскать пропажу. Он быстро установил, что поручик Бутырского полка Карташов проиграл в карты какие-то драгоценности лекарю цесаревны Елизаветы Арману Лестоку. Арестованный поручик сразу же сознался в краже, после чего Ушаков лично отправился к Лестоку и изъял у него четыре "камня" и "перстень золотой с бралиантом". На раскрытие преступления ему понадобилось две недели.