Ушаков, докладывавший императрице о ходе следствия и фиксировавший её указания, иногда записывал разговоры, которые вела с ним государыня. Одна из таких записей зафиксировала, что Анна приказала для производства обыска у неких колодников послать в Кириллов и Иверский монастыри офицера с солдатами, а по их возвращении доложить ей о результатах. Дело о непристойных высказываниях псковского воеводы Плещеева государыня распорядилась не расследовать - "токмо соизволила её величество указать оного Плещеева из Пскова с воеводства переменить и о перемене его сообщить в Сенат". Если Анна проявляла к делу интерес, она могла после заслушивания экстракта повелеть, чтобы обвиняемый своеручно записал показания и они были ей представлены в подлиннике.
В особо важных случаях императрица сама участвовала в процессе. В 1730 году Анна лично допрашивала в Измайловском саду строптивую княжну Прасковью Юсупову, а в сентябре 1732-го читала дело "ростриги Осипа"; она поручила Ушакову выяснить, в каких именно "роскошах" обреталась в нижегородском монастыре княжна Александра Долгорукова и кто навещал её в ссылке. 14 марта того же года государыня "пред собой" допрашивала Афанасия Татищева - свидетеля по делу приказчика Ивана Суханова, обвинявшего "в важном деле" генерал-прокурора Ягужинского. Иногда она самостоятельно решала вопрос о наказании - кого отправить в Охотск или "на галеры".
Начало правления Анны Иоанновны сопровождалось созданием не только "вверху", но и "внизу" политических проектов, дошедших до нас в делах Тайной канцелярии. 18 июля 1733 года явившийся в "летний дом" государыни в Петергофе сенатский секретарь Григорий Баскаков потребовал вручить императрице его сочинение, где автор сокрушался об "умножении различных противных Богу вер" и для их искоренения призывал "идти с войною в Царьград". Но далее речь шла уже о конкретных непорядках: "несходстве" финансовых документов, "неправом вершении дел" и "страждущей юстиции". Секретарь предлагал приучать молодых дворян к "доброму подьяческому труду", для чего следовало завести при коллегиях 60 "юнкоров" под началом опытного приказного, который учил бы шляхтичей на примере конкретных дел. После рассмотрения дела в Кабинете министров секретарь был освобождён без наказания.
Иная судьба ожидала вызвавшего интерес императрицы бывшего священника из породы вечных правдолюбцев Саввы Дугина. Угодив на каторгу за разоблачение управляющего Липецким заводом, "распопа" не успокоился. Отважный прожектёр "дерзнул донесть, в какой бедности, гонении, и непостоянстве, и во гресех, и в небрежении указов и повелений находитца Россия" от лихоимства больших и малых властей, неблагочестия, воровства и чрезмерно тяжёлых наказаний за "малые вины". Для борьбы с этим злом он считал необходимым, чтобы "едва бы не во всяком граде был свой епископ" для просвещения как духовенства, так и паствы. Прокуроров следовало, по его мнению, "отставить" по причине их бесполезности; воевод же не надлежало оставлять в должности более двух-трёх лет, а администрация при них должна быть выборная: "по 10 человек для розсылок и наряду по неделе по очереди". Дугин требовал введения принципа неприкосновенности личности ("без вины под караул не брать"); наблюдать за охраной прав граждан должен был местный протопоп. "Распопа" предлагал вообще отменить телесные наказания - "батожьём бить отнюдь воспретить во всей империи"; сократить подушную подать до 50 копеек с души, а с безземельных дворовых, стариков после шестидесяти лет и детей до семи лет её не брать вовсе, как и с умерших. Однако выступавший за личную неприкосновенность и другие права человека расстриженный и сечёный каторжник считал крепостное право вполне естественным явлением и даже предлагал за выдачу и привод беглых учредить пятирублёвую премию, а им самим в качестве наказания отсекать большой палец на ноге и "провертеть" ухо; пойманным же во второй раз рубить ноги, "а руками будет на помещика работать свободно".
В застенке Дугин ни в чём не винился - напротив, собирался продолжить работу над трактатом: объяснить императрице, "каким образом в рекруты брать и как в чины жаловать, и каких лет в службе быть", но не успел - 4 апреля 1732 года был казнён на петербургском Сытном рынке. Изложенные в его проекте идеи касались проблем, которые волновали шляхетское общество в 1730 году. Но новая власть не была намерена поощрять подобную инициативу ни "сверху", ни "снизу".
Неменьшее беспокойство доставляли самозванцы. Манифест 1731 года требовал присягать неизвестному "наследнику", что вызывало в народе множество слухов и толкований. В 1732 году восемнадцатилетний "гулящий человек" из-под Арзамаса Андрей Холщевников назвал себя царевичем Алексеем Петровичем. Будучи арестован, он своё царское достоинство не отстаивал, признавшись, что не раз слышал, будто "лицем похож" на покойного сына Петра I, а взять его имя уговаривали местные крестьяне и "раскольница" Марья. Кажется, это и вправду были юношеская бравада и глупость. Но в Тайной канцелярии такими вещами не шутили - 13 мая 1732 года императорский указ повелел: самозванца "казнить и тело сжечь", а на месте преступления, в Арзамасе, выставить на колу его голову и прибить на столбе "публичной лист" с указанием вины.
В декабре того же года в Москву был доставлен другой "царевич Алексей Петрович", о ходе следствия над которым Анна Иоанновна требовала регулярно сообщать ей. Самозванцем оказался беглый крестьянин московского Новодевичьего монастыря Тимофей Труженик. Человек экзальтированный, он сначала призывал крестьян идти с ним в мифический "Открывонь-город"; потом объявил, что манифест о присяге издан для него, так как он и есть чудом спасшийся царевич Алексей Петрович. По донским казачьим станицам он рассылал воззвания: "И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа не заслышите, идите до нас денно и нощно!" Должно быть, мужикам интересно было слушать его поэтичные обещания уничтожить бедность на земле, одарить их "златом и серебром и золотыми каретами. И хлеба-де столько не будет, сколько золота и серебра", но попытка пламенной риторикой поднять их на выступление не удалась.
На следствии арестант требовал отвезти его во дворец к "сестре" Анне Иоанновне, однако под пытками стал давать показания, назвав восемь человек в Тамбовском уезде, помогавших ему агитировать. От них следователи узнали, что у самозванца был "брат", "царевич Пётр Петрович", который оказался беглым драгуном Ларионом Стародубцевым. Труженик убедил Стародубцева назваться царевичем, а тот сумел собрать в самарских степях несколько десятков бурлаков, беглых крестьян и казаков. От имени Петра Петровича Стародубцев издал свой "манифест":
"Благословен еси Боже наш! Проявился Пётр Петрович старого царя и не императорский, пошёл свои законы искать отцовские и дедовские, и тако же отцовские и дедовские законы были; при законе их были стрельцы московские и рейторы, и копейщики, и потешные; и были любимые казаки, верные слуги жалованные, и тако же цари государи наши покладались на них, якобы на каменную стену. Тако и мы, Пётр Петрович, покладаемся на казаков, дабы постояли за старую веру и за чернь, ка[к] бывало при отце нашем и при деду нашем. И вы, голетвенные люди, бесприютные бурлаки, где наш глас не заслышитя, идите со старого закону денно и ночно. Яко я, Пётр Петрович, в новом законе не поступал, от императора в темнице за старую веру сидел два раза и о ево законе не пошёл, понеже он поступал своими законами: много часовни поломал, церкви опоко свешал, каменю веровать пригонял, красу с человека снимал, волею и неволею по своему закону на колена ставливал и платья обрезывал…"
"Пётр Петрович" и его друзья пытались выручить арестованного Тимофея, а затем решили готовить поход на Москву, но были схвачены при попытке вербовки "подданных". Следствие тянулось до осени 1733 года. Стародубцеву и Труженику отрубили головы и насадили на железный кол, а тела сожгли, их товарищи также лишились голов, а встречавшиеся с ними крестьяне были биты кнутом и после "урезания" языков сосланы к вечным работам в дальние сибирские города.
Крестьянский сын из-под Воронежа Филипп Дюков однажды "увидел перед собою на полу неболшое сверкание… и потому мыслил, что оное сверкание чинилось для ево. Дюкова, и надеялся простотою своею, что возьметца он в цари в ыное государство". В ожидании блестящего будущего претендент бродяжничал, кормясь милостыней и "портным мастерством", пока в 1734 году не был схвачен за убийство "жонки" и навечно заперт в монастыре. Другому крестьянину, Алексею Костюнину, было видение святых Сергия и Ивана Воина, которые обещали ему: "…будет де тебе государыня Анна Иоанновна обручницею", - с последующим обращением турецкого "салтана" в православие и сбавкой подушной подати. За обещанным Костюнин явился в Петербург, где был взят и как "повреждённый в уме" заточён в Кирилло-Белозерском монастыре.
Послушнику Киево-Печерской лавры шляхетскому сыну Ивану Миницкому якобы явился сам Христос и объявил: "Будешь правителем великороссийским!" Монастырские власти Ивана не выдали и даже не наказали, он же воспринял это как благословение, ушёл из обители, примкнул к "партии" работных людей и в январе 1738 года во дворе казака Петра Малмеги в селе Ярославце Киевского полка объявил себя царевичем Алексеем Петровичем. Самозванец обещал: "Я де вашу нужду знаю. Будет вам вскоре радость - с турком заключу мир вечно, а вас де в мае месяце нынешнего году все полки пошлю и казаков в Полшу и велю всю землю огнём сжечь и мечем рубить". Ему поверили казаки, местный атаман, несколько солдат Новгородского полка и поп Гавриил, который уже возгласил молитву "о благоверном нашем государе царе Алексее Петровиче"; но в этот момент Миницкого схватил сотник с верными казаками. По делу проходили более шести десятков человек; в сентябре 1738 года Анна утвердила приговор: Миницкого и "роспопу Гаврила посадить живых на колья, солдата Стрелкова и наказного сотника Полозка четвертовать, у Павла Малмеги сперва отсечь ногу, а потом голову; и те головы, руки и ноги взоткнуть на колья, а тела их положить на колёса". Похоже, жестокость была вызвана реальными опасениями: на Украине было неспокойно - гетманскую власть только что упразднили, а крестьяне и казаки несли службу и терпели поборы во время тяжёлой войны с Турцией.
Беспокоили государыню и анонимные "подмётные письма". Одно из них, адресованное ей, осуждало практику отдачи на откуп богатым купцам кабацкой торговли и сбора таможенных пошлин и ставило в пример "немецкие земли", где продажа вина находилась не в казённой монополии, а "в вольности". Судя по знакомству с заграничными порядками, автор хорошо знал уловки сборщиков пошлин. В России, по его мнению, произвол откупщиков приводил к "великому разграблению всего народу": от насаждения кабаков одни от пьянства "умирают безвременно", другие "вступают в блуд, во всякую нечистоту, в тадбы, в убивство, в великие разбои". Кроме того, из-за чрезмерного усердия хозяев питейных заведений их клиенты попадали под "слово и дело": "Наливают покалы великие и пьют смертно; а других, которыя не пьют, тех заставливают силно, и мнози во пьянстве своём проговариваютца, и к тем праздным словам приметываютца приказныя и протчия чины, и оттого становятся великие изъяны". Интересно, что сочинивший это послание в эпоху бироновщины автор не видит здесь вины иноземцев - по его мнению, это внутренняя российская проблема.
В мае 1732 года объявилось "подмётное письмо" с обвинениями в адрес архиепископа Феофана Прокоповича и самих венценосных особ: Петру I ставились в укор народные "тягости" и увлечение "немцами", а Анне Иоанновне - продолжение его политики, в том числе разрешение браков православных с иноземцами и возвышение "господ немец", которые "всем государством завладели". Неизвестный автор сожалел: российская церковь утесняется еретиками, отложены посты и введён табак, архиереи в гонении, народ разоряется непосильными сборами; всё это приведёт к тому, что гнев Божий обрушится на государыню, а страну ожидают "глад" и "недород". Феофан не поленился исследовать текст "пасквиля" и заподозрил в авторстве иеромонаха Иосифа Решилова из числа доверенных людей тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского.
Развернулось масштабное следствие, к которому Прокопович привлёк своих давних противников - бывшего архимандрита Маркелла Родышевского и расстриженного иеродьякона Иону ("ростригу Осипа"). Первый написал ядовитый памфлет на своего гонителя - "Житие новгородского архиепископа еретика Феофана Прокоповича", а второй занимался его распространением и сам немало добавлял в текст из своих "тетратей". Новгородский архиерей показал себя мастером политической интриги - доказывал, что его недоброжелатели выступают не против него лично, а против самой Российской империи, действуя заодно с её внешними противниками. Тайная канцелярия не могла не вмешаться в богословскую дискуссию с политическим подтекстом, тем более что к тому времени следователи выяснили, что нищими из московской богадельни были переписаны десятки копий с "тетратей" Осипа.
По этому делу в застенок попали директор Московской синодальной типографии Алексей Барсов, придворные служители, монахи Троице-Сергиева монастыря. "Рострига Осип", выдав многих читателей своих тетрадей, умер в тюрьме в 1734 году. Множество людей находилось под следствием по делу об этих "подмётных письмах" до самой кончины Феофана Прокоповича 8 сентября 1736 года. Сам учёный архиерей выступал вдохновителем следствия и лично инструктировал чинов Тайной канцелярии: "Всем вопрошающим наблюдать на глаза и на всё лице его: не явится ли на нём каково изменение; и для того поставить его лицом к окошкам. Не допускать говорить ему лишнего и к допросам не надлежащего, но говорил бы то, о чём его спрашивают. Сказать ему, что всё станет говорить "не упомню", то сказуемое непамятство причтётся ему в знание. Как измену, на лице его усмотренную, так и все речи его записывать".
Среди обвинённых в хранении и распространении пасквиля на Феофана оказался один из лучших художников России Иван Никитин вместе с братьями - живописцем Романом и протопопом Архангельского собора Кремля Родионом. Они не только читали "тетрати" Осипа, но и являлись его двоюродными братьями. Кроме того, обучавшийся в Италии Иван Никитин вполне мог рассматриваться в качестве католического "агента". Из Москвы братьев отправили в Петербург и поместили в канцелярскую тюрьму в Петропавловской крепости. Следствие длилось более пяти лет (считается, что в это время Иван Никитин написал портрет самого Андрея Ивановича Ушакова, хранящийся ныне в Третьяковской галерее). За неуместное чтение Никитиных приговорили к битью плетьми и отправке "в Сибирь на житьё вечное за караулом". Тобольская ссылка закончилась только в январе 1742 года, после прихода к власти Елизаветы Петровны; но из Сибири художник так и не вернулся, умерев по дороге.
Куда большую известность получили громкие дела, в результате которых в заключение или на плаху попали представители высшей знати. Выше уже говорилось об опале фельдмаршала В.В. Долгорукова и расправе со смоленским губернатором А.А. Черкасским. За отказ принять хлопотную должность президента Камер-коллегии угодил в опалу и ссылку в мае 1731 года генерал и дипломат А.И. Румянцев. Обвинённый в не слишком значительных по нормам той эпохи служебных злоупотреблениях (покровительство зятю при получении наследства), ненавистный Анне "верховник" князь Дмитрий Михайлович Голицын был навечно заточён в каземате Шлиссельбургской крепости, где и окончил свои дни в 1737 году.
Страшной была смерть бывшего баловня судьбы - фаворита Петра II, обер-камергера и майора гвардии Ивана Долгорукова. Именно он в январе 1730 года подделал подпись на составленном отцом и дядьями подложном завещании государя. С воцарением Анны Иоанновны Иван был сослан в сибирский Берёзов. Тобольский подьячий Осип Тишин донёс (и получил в награду 600 рублей) о "непорядочных" поступках Долгоруковых: несдержанный на язык Иван говорил "важные злодейственные непристойные слова" о Бироне и самой императрице: "Наша фамилия и род наш весь пропал. Всё де это курва, растакая мать, нынешняя ваша императрица разорила, а всё де послушала такой же курвы, ростакой матери, цесаревны Елизаветки за то, что де я хотел её за непотребство сослат[ь] в монастырь". На следствии под пытками Иван поведал и роли своих родственников в составлении поддельного завещания Петра II.
Казнь последовала 8 ноября 1739 года под Новгородом. Процедура колесования предусматривала раздробление костей рук и ног путём переезда тяжёлым колесом или разбивания дубиной, после чего преступнику отрубали голову или укладывали ещё живого на колесо, которое поднималось на врытый на месте казни столб. Иван, по семейному преданию, на этот раз проявил самообладание и читал молитву, не позволив себе даже крика; хотя, возможно, его поведение приукрасили потомки. Мучения на колесе истекавших кровью людей иногда растягивались на сутки и дольше, но младший Долгоруков страдал недолго - ему отрубили голову. Следом были обезглавлены его дядья Сергей и Иван Григорьевичи и бывший член Верховного тайного совета Василий Лукич. Несчастную "разрушенную невесту блаженныя и вечно достойныя памяти императора Петра II девку Катерину" заточили в Томский Рождественский монастырь "под наикрепчайшим караулом".
Утром 27 июня 1740 года, в годовщину полтавской победы, состоялась казнь обер-егермейстера и кабинет-министра Артемия Волынского. По прочтении высочайшего указа бывшему министру отрубили правую руку и голову, а его товарищам архитектору Петру Еропкину и советнику адмиралтейской конторы Андрею Хрущеву - только головы.
Подобные показательные жестокости составили недобрую славу царствованию Анны Иоанновны, об ужасах которого спустя полвека в просвещённом дворянском обществе ходили легенды. Современник Анны и Бирона Манштейн писал о двадцати тысячах ссыльных; в 1787 году заезжий латиноамериканец, испанский "государственный преступник" Франсиско де Миранда услышал от петербургских знакомых ещё более ужасные цифры: "Ужинали с господином Бецким, и он, помимо прочего, рассказал, что в крепости, находившейся прямо перед нами, во времена императрицы Анны по приказу Бирона казнили более 30 тысяч человек".