Бестужев отправился уговаривать Фердинанда вообще отказаться от трона и передать право "сукцессии" русскому царю; но герцог от такого варианта отказался да ещё выдвинул финансовые претензии по поводу взимания "контрибуций". "Вашей светлости дружественный дядя Пётр" послал герцога с его запросами к бессильному польскому монарху, а Бестужев - естественно, от имени Анны - представил ему счёт на 900 тысяч рублей, так и не выплаченных Анне по брачному договору, приплюсовав все прочие её расходы, включая покупку мебели и одежды.
Пока обер-гофмейстер был занят этими государственными делами (саму Анну, естественно, никто в расчёт не принимал), медленно, но верно проходило возвышение Бирона. Из обычного управляющего он постепенно превратился в доверенного придворного - камер-юнкера, ведь кто-то должен был добывать деньги на текущие расходы, улаживать бытовые проблемы, наконец, развлекать забытую герцогиню. Весной 1724 года он вместе с Анной прибыл на коронацию императрицы Екатерины; там он общался с коллегой, камер-юнкером голштинского герцога Берхгольцу. Его хвастливый рассказ о своей госпоже и делах курляндского двора передал Берхгольц: "Как рада должна быть добрая герцогиня, что наконец может опять возвратиться в свои владения, где ей совсем иначе живётся, чем здесь, легко себе представить, особенно если принять во внимание, что в последние годы она приобрела в Курляндии такую любовь, что её почитают там почти как полубогиню. У неё, говорят, еженедельно бывают два куртага, именно по воскресеньям и средам, и она курляндскому дворянству при всех случаях оказывает много милости и доброты. Двор её, по словам камер-юнкера, состоит из обер-гофмейстерины Ренне, трёх немецких фрейлин и двух-трёх русских дам, из обер-гофмейстера Бестужева, одного шталмейстера, двух камер-юнкеров, одного русского гоф-юнкера и многих нижних придворных служителей" - у нас, мол, не хуже, чем у больших!
На этот раз довольный Пётр был щедр - пожаловал герцогине три тысячи рублей и обещал навестить её в Митаве следующей весной. Но больше им не суждено было встретиться. Анна в сентябре отбыла в Курляндию и осталась в стороне от бурных петербургских событий во время предсмертной болезни Петра I. Впервые в России вопрос о престолонаследии решался в открытом, хотя и далеко не парламентском споре. Вначале речь шла о регентстве Екатерины при маленьком императоре Петре II. Но за её "самодержавство" выступила новая сила - старшие офицеры гвардии. Добрая, но неграмотная императрица управлять государством не могла. "Кто бы мог подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится, это уж самое раннее, в пять или семь часов утра" - таковы впечатления саксонско-польского посланника Иоганна Лефорта от жизни петербургского двора. Поэтому в 1726 году пришлось создать Верховный тайный совет, который с тех пор фактически управлял страной. Для Анны и её двора смена фигуры на престоле обернулась к лучшему - Екатерина увеличила содержание покорной родственницы.
Бирон к тому времени дослужился уже до обер-камер-юнкера и прибыл в столицу с поздравлениями новой императрице от герцогини. Он же выполнял финансовые поручения Анны Иоанновны и её родни: "1725 года марта 22 дня по указу её высочества государыни царевны Прасковьи Иоанновны отдано в Санкт-Петербурге от дому её высочества денег её высочества государыни царевны и герцогини Курляндской Анны Иоанновны камер-юнкеру Бирону двести рублёв, которые деньги он, Бирон, повинен привезть в Митаву и подать её высочеству в хоромы. Того дня в приёме оных денег подписался своеручно Е. I. Biron". По поводу курляндских дел Анна Иоанновна лично писала членам Верховного тайного совета Александру Даниловичу Меншикову и Андрею Ивановичу (Генриху Иоганну) Остерману, прося о содействии. С ними пришлось иметь дело и её посланцу. Могущественный Меншиков в ту пору едва ли обратил внимание на скромного камер-юнкера - светлейший князь сам примерялся к курляндской короне. Но и опытный Остерман едва ли мог понимать, что имеет дело с будущим соперником в борьбе за власть и влияние.
Екатерина I пожаловала Бирону 500 рублей. Каким-то образом он сумел обратить на себя благосклонное внимание императрицы - правда, только как эксперт по лошадиной части. До нас дошёл указ Екатерины Бестужеву: "Немедленно отправить в Бреславль обер-камер-юнкера Бирона или другого, который бы знал силу в лошадях и охотник к тому был и добрый человек, для смотрения и покупки лошадей". Ответственное поручение было успешно исполнено: Бирон купил в Германии нужных коней и доставил в Митаву, аккуратно отчитавшись в трате 4556 талеров из пяти тысяч отпущенных ему. Для закрепления успеха надо было постараться угодить настоящему хозяину курляндского двора Бестужеву, что, видимо, Бирону удалось с помощью сестёр-фрейлин, сумевших произвести нужное впечатление на "пана генерала".
Если познания Бирона по конной части оценила даже императрица, то находившаяся рядом с ним Анна и подавно не могла их не заметить, выезжая из дворца и сравнивая свою упряжку с соседскими. В XVIII столетии, когда живая лошадиная сила определяла уровень благосостояния, возможности передвижения и престиж хозяина, такие вещи ценить умели. Одновременно Бирон постигал и самую важную придворную науку - умение быть необходимым и оказываться в нужном месте в нужное время. Позднее даже его противники признавали, что он "был умён, и хотя он никакого языка не знал порядочно, но от природы одарён был красноречием", весьма полезным при обращении с дамами. Там же стал складываться круг знакомых - камер-юнкеров Анны Иоанновны Германа Карла Кейзерлинга и Иоганна Альбрехта Корфа, чья карьера развернулась при петербургском дворе.
Настоящее же влияние при дворе и в сердце герцогини ему ещё предстояло завоевать. "Кредит" Бестужева оставался в полной силе, несмотря на недовольство поведением Анны со стороны её матери и московской родни - Салтыковых. Завхоз Анны и российский генерал-комиссар, как показывают повседневные записки А.Д. Меншикова, регулярно и подолгу находился в Петербурге среди приближённых князя. Бирон же в 1726 году стал камергером; сохранились выданные Анной "генеральные квитанции" по его отчётам об управлении Вирцавой за 1726–1728 годы, признанным хозяйкой "во всём верными".
Тогда Анна ещё не оставила мечту о замужестве. Летом 1726 года она почти стала реальностью. Не дожидаясь кончины престарелого и бездетного Фердинанда, курляндское рыцарство с тайного согласия короля Августа II избрало своим герцогом его незаконного сына, офицера французской службы и неотразимого дамского угодника Морица Саксонского. Это избрание вполне устраивало и вдовствующую герцогиню.
Мориц поспешил в Курляндию, заняв денег у матери и любовницы, парижской актрисы. Бюргеры восторженно приветствовали его, а дворяне вручили грамоту, согласно которой глава государства обещал соблюдать и защищать рыцарские привилегии. Новый правитель Курляндии в июне 1726 года был уверен в успехе - ведь он явился спасти "нацию, которой угрожает потеря свободы". Польский сейм против? Пруссия защитит Курляндию от поляков. Россия будет недовольна? Но он женится на русской герцогине, а если надо - то и на цесаревне Елизавете Петровне, о чём поручил хлопотать саксонскому послу в Петербурге. Герцогство слабо и беззащитно? Он с помощью французских мастеров заведёт новые предприятия, устроит армию и флот в составе сорока боевых кораблей.
На герцогиню Мориц произвёл неотразимое впечатление. Сражённая наповал тридцатилетним галантным кавалером Анна слёзно просила Меншикова донести до императрицы её горячее желание выйти замуж: "Прилежно вашу светлость прошу в том моём деле по древней вашей ко мне склонности у её императорского величества предстательствовать и то моё полезное дело совершить", - признаваясь в конце письма: "И оной принц мне не противен". О том же она умоляла Остермана.
Но поиски дамского счастья в истории редко совпадают с политическими интересами. Польский сейм, вопреки планам своего короля, намеревался осуществить инкорпорацию полунезависимого герцогства в состав Речи Посполитой. Однако усиление позиций саксонского курфюрста, конфликт с Речью Посполитой и появление в Курляндии французского полковника не устраивали ни Пруссию, ни Россию, ни лично Меншикова, к тому времени желавшего стать коронованной особой. 29 июня 1726 года светлейший князь вместе с вызванным к нему Бестужевым двинулся в Курляндию, формально - инспектировать местные гарнизоны и полки, на деле - не допустить утверждения в Курляндии Морица и организовать собственное избрание в герцоги.
В Митаве 33-летняя вдова обратилась к князю "с великою слёзною просьбою, чтобы в утверждении герцогом Курляндским князя Морица и по её желанию о вступлении с ним в супружество мог… исходатайствовать у вашего величества (Екатерины I. - И. К.) милостивейшее позволение, представляя резоны: первое, что уже столько лет как вдовствует; второе, что блаженные и вечно достойные памяти государь император имел о ней попечение и уже о супружестве с некоторыми особами и трактаты были написаны, но не допустил того некоторый случай". Меншиков умерил её пыл: императрица никак не согласится на брак по причине "вредительства интересов российских". К тому же природной московской царевне с Морицем "в супружество… вступать неприлично, понеже он рождён от метресы". Напоследок светлейший князь выложил последний, неотразимый аргумент: если герцогом будет избран он сам, то гарантирует сохранение прав Анны Иоанновны на её курляндские владения; "ежели же другой кто избран будет, то она не может знать, ласково ль с ней поступать будет, и дабы не лишил её вдовствующего пропитания".
Императрице же Меншиков сообщил, что разговаривал с герцогиней "со учтивостью", что на солдатском языке генералиссимуса могло означать разве что неприменение ненормативной лексики. Угрозой лишения "пропитания" он заставил Анну отказаться от брака с Морицем, а при встрече с ним по-купечески пообещал "знатную сумму" отступного. Изысканную любезность соперника он, по-видимому, искренне принял за согласие, после чего столь же "учтиво" сделал выговор курляндским рыцарям: "Он их Сибирью стращал и при том им сказывал: по их правам не довлеет им блядина сына в своё братство принимать а ныне оне блядина сына над собою в герцоги выбрали". Затем светлейший князь потребовал от полномочного органа формально независимого от России государства в десятидневный срок отменить прежнее решение и утвердить его кандидатуру как самую подходящую.
После стремительного наезда Меншиков спокойно отбыл восвояси. Но стоило ему покинуть Митаву, как представители ландтага отказались вновь созывать депутатов, тем более не могло быть речи о выборе в немецкие герцоги православного русского выскочки. Разгневанный Меншиков испросил у императрицы разрешение "ввести в Курляндию полков три или четыре" для завершения дела. Однако новый международный конфликт никак не входил в намерения русского правительства, и князю было приказано немедленно возвращаться в Петербург. Туда же поспешила и Анна с жалобой на Меншикова и надеждой, что ей всё-таки разрешат выйти замуж за приглянувшегося кавалера.
Но в планы министров личное счастье вдовы не входило. Для устранения Морица и предотвращения инкорпорации Курляндии в состав Речи Посполитой в маленькое герцогство прибыли генерал-прокурор П.И. Ягужинский, действительный тайный советник В.Л. Долгоруков, генерал-адъютант и генерал-полицеймейстер А.М. Девиер. Бестужев послушно исполнял волю светлейшего князя и безуспешно пытался "возбранить" курляндскому ландтагу избрать Морица, то есть действовал вопреки пожеланиям своей герцогини.
Сам же Мориц, на своё несчастье, январской ночью попался на глаза герцогине во дворе замка, когда тащил на плечах в свои апартаменты очередную прелестницу-фрейлину, чтобы следы дамы на снегу её не скомпрометировали. Морица мало волновали упрёки несостоявшейся жены, ведь в герцоги его уже избрали; но он, кажется, не понимал, что маленькой Курляндии такой "защитник", вызвавший неудовольствие всех соседних держав, не нужен. Сейм категорически отказался его признать; энтузиазм курляндцев сразу пропал, и вместо восемнадцатитысячной армии, на которую рассчитывал Мориц, он набрал из дезертиров из всех европейских стран едва ли тысячу солдат.
Пока герцог сидел в Митаве и читал "Дон Кихота", рыцарство больше всего было озабочено сохранением своих привилегий. Когда выяснились твёрдые намерения Польши осуществить инкорпорацию, оно стало склоняться к условиям русских дипломатов: отменить выборы Морица и выбрать того кандидата, "которого предложит её императорское величество", с сохранением их "древних прав, вольностей и привилегий"; в противном случае Россия угрожала лишить Курляндию своего покровительства и согласиться с её разделом.
Когда же для воспрепятствования польским планам, а заодно и поимки герцога явились драгуны русского генерала Лас-си, дворянство объявило избрание Морица "никогда не состоявшимся". Сам претендент с "армией" в 500 человек, будучи окружён русскими войсками, храбро отбивался, в конце концов ускользнул и отбыл обратно в Париж, увезя с собой акт об избрании. Спустя 20 лет он по-прежнему именовал себя "герцогом Курляндии и Семигалии". Герцогство он оставил навсегда, но больше всего сожалел не о нём, а о другой потере. Направлявшегося в Петербург испанского посла, своего старого знакомого герцога де Лириа, он просил "выхлопотать несколько любовных записочек, находившихся в сундуке, который взяли у него в Курляндии и который находится в русской канцелярии". Любезный посол старался помочь приятелю - вопрос о трофеях, "кои совершенно неважны для Русского государства", обсуждался на самом высоком дипломатическом уровне с участием российского вице-канцлера графа Остермана; но доказательства побед на любовном фронте так и не были возвращены владельцу.
Митавский любовный треугольник
Воцарение Петра II стало самым большим - и последним - успехом Меншикова. Вскоре Синод повелел во всех церквях России поминать рядом с двенадцатилетним императором дочь князя - "обручённую невесту его благоверную государыню Марию Александровну". Для неё был создан особый двор с бюджетом в 34 тысячи рублей для содержания камергеров, фрейлин, гайдуков, лакеев, пажей, поваров.
Анне торжество Меншикова не предвещало ничего хорошего; но ей, зависевшей от милости петербургского двора, приходилось слать поздравительные письма. Но через три месяца всё переменилось. Стоило Меншикову заболеть и на некоторое время выпустить юного самодержца из-под контроля, как у того появились новые любимцы - князья Долгоруковы, а доверенное лицо Меншикова барон Андрей Иванович Остерман подготовил дворцовый переворот.
Восьмого сентября 1727 года князю был объявлен именной указ о домашнем аресте. Под барабанный бой обывателям зачитывали другой указ - о том, что император "всемилостивейшее намерение взяли от сего времени сами в Верховном тайном совете присутствовать и всем указам быть за подписанием собственныя нашея руки", и о "неслушании" любых распоряжений Меншикова. Сам же он 10 сентября отправился в ссылку в роскошной карете, с караваном имущества и прислуги. Через несколько месяцев пребывания в своём имении бывший "полудержавный властелин" был сослан в Берёзов - маленький сибирский посёлок в низовьях Оби у полярного круга.
Параллельно развивалась митавская интрига - в соответственно уменьшенном масштабе. Весной 1727 года на Бестужева был подан упоминавшийся уже анонимный донос, обвинявший его в хищениях, самовластных поступках и распутном образе жизни. "Управляющего" Курляндией затребовали в Петербург. Он медлил. Анна вновь умоляла пока ещё всевластного Меншикова, его жену, дочь и Остермана не отзывать Бестужева: "Умилосердись, Андрей Иванович, покажите миласть в моём нижайшем и сироцком прошении, порадуйте и не ослезите меня, сирой. Помилуйте, как сам Бог!.. Воистину в великой горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!" Но расстаться всё же пришлось. В Верховном тайном совете от Бестужева потребовали отчёта о суммах, истраченных на выкуп заложенных герцогских земель.
Однако и на этот раз гроза миновала. Помогло то ли заступничество Анны, то ли - скорее - устранивший Меншикова переворот. При очередном переделе власти и собственности правителям было не до разбора личной жизни и прочих грехов пожилого генерала. Но, выиграв очередную придворную баталию, Бестужев не заметил, как проиграл другую, гораздо более важную. Как раз в это время было подготовлено его падение в глазах и в сердце его покровительницы. В октябрьских письмах 1727 года, когда Меншиков был уже низвергнут, Анна больше не упоминала имя Бестужева. Видимо, в эти печальные для неё дни и пробил час Бирона - кто ещё мог утешить и окружить вниманием несчастную вдову?
Как писал искренний автор стихотворного романа об Анне: "В общем был Эрнст Иоганн / Не совсем собой баран". Долгое знакомство переросло в большее: "Вот борьба двух сильных тел / Повела их в беспредел".
Вернувшись в конце 1727 года домой, Пётр Михайлович обнаружил, что получил отставку. Он тяжело переживал случившееся и писал своей дочери княгине Аграфене Волконской в Москву, куда как раз отправилась герцогиня: "Я в несносной печали: едва во мне дух держится, потому что чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг (Бирон. - И. К.) более в кредите остался; но вы об этом не давайте знать, вы должны угождать и твёрдо поступать и служить во всём, чтоб в кредите быть и ничем нимало не раздражать, только утешать во всём и искусно смотреть, что о нас будет говорить, не в противность ли?.. Если вам станут говорить о фрейлине Бироновой, то делайте вид, что ничего не знаете. Поговорите у себя в доме со Всеволожским, чтоб между служителями её высочества было как можно более смуты и беспорядка, потому что я знаю жестокие поступки того господина. Я в такой печали нахожусь, что всегда жду смерти, ночей не сплю; знаешь ты, как я того человека (Анну. - И. К.) люблю, который теперь от меня отменился".
Письмо свидетельствует о душевном состоянии автора: он явно был потрясён неожиданной "отменой" близкого человека, но грехи за собой чувствовал, хотя и пытался их спрятать подальше: судя по всему, история с фрейлинами выплыла и стала для него роковой в глазах Анны. Однако надежда вернуть утраченное расположение ещё оставалась. Бестужев был уверен, что без него дела в герцогском хозяйстве не пойдут; можно было подстраховаться, организовав "смуты" (благо заносчивый характер соперника давал к тому поводы), и тогда Анне ничего не оставалось бы, как вернуться под его защиту. И ещё одно обстоятельство тревожило вельможу: началось новое царствование, перемены были неизбежны - а Бирон как раз находился в столице; мало ли чем могли обернуться его рассказы о курляндских делах.