Он служил обедню в кронштадтской госпитальной церкви и, несмотря на то, что уже собирался нас оставить, сказал прекрасную проповедь, обращенную к сестрам.
Э. Ф. Раден знала прежде о его желании попасть в Берлин, но она молчала и все надеялась, что разные предложения великой княгини удержат его. Но его ничто не удержало, и в июне месяце он уехал. Видно, что они были очень поражены этим отъездом.
Мадмуазель Раден мне писала: "Отъезд отца Янышева – настоящая трагедия". Потом к нам стал ездить протоиерей Палисадов, для чтения и духовных наставлений. На эти чтения почти всегда приезжала Татьяна Борисовна Потемкина, как большая любительница его. Он читал очень живо и одушевленно.
Хотя это и не очень идет к моей общей речи, но не могу не упомянуть, как любезен был к сестрам Александр Иванович Иванов. Он приехал в июне в Петербург со своей картиной. Не знаю, по какой связи он сейчас же был у Тарасова. Мне кажется, его картина была выставлена во дворце и показывалась в известные дни и часы. Я сейчас же поехала ее посмотреть и познакомилась с ним. Он знал мою старшую сестру, которая тоже занималась живописью в Италии, и стал мне говорить, зачем я не привезла и всех сестер посмотреть его картину. Я ему сказала, что так как половина сестер на дежурстве, то им может показаться обидным, что одни видели, а другие нет. Тогда он мне сказал, что для сестер он два дня сряду будет показывать свою картину.
Как же не воспользоваться таким милым предложением? Но я всякий раз ехала со страхом, зная, что для многих сестер это совершенно неизвестный предмет, и боялась разных неловкостей. Но, слава Богу, все сошло благополучно, и я от души его благодарила.
Но мы, к несчастью, со своей стороны оказали ему грустную услугу, когда он, совершенно одинокий, занемог холерой на маленькой квартире живописца Боткина; сестры постоянно были при нем. Наш доктор, сестра Е. П. Карцева и я, мы тоже часто там бывали. 3 июля он скончался. Живо помню, как из академической церкви мы провожали его пешком до женского монастыря, где он похоронен.
Желая привести одно письмо Николая Ивановича Пирогова, в котором он мне отвечает на много общих вопросов, касающихся устройства общины и которые мы должны были обсудить, как только приедет великая княгиня, я должна привести для ясности и несколько отрывков из моего письма, чтобы лучше объяснить, на что он мне отвечает.
Всю зиму И. Л. Янышев охлаждал во мне понемногу мою пылкую энергию, всю надежду быть полезной, отрицал возможность устройства общины и т. п.
Это все я подробно пишу Николаю Ивановичу и потом прибавляю:
"Перед отъездом у нас был с ним большой разговор: он мне сказал, что я веду все не к добру! Признайтесь – это ужасно слышать. Вы знаете меня, Николай Иванович. Чужие слова на меня бы еще не много подействовали, несмотря даже на то, что это слова человека очень умного и который имеет большую репутацию. Но когда эти слова приходят в подкрепление моих собственных мыслей, тогда они удостоверяюсь меня еще более в том, что уже несколько времени составляет мое мучение…
Извините, что вместо того, чтобы предлагать вам прямо вопросы, на которые прошу разрешения, я не могла не написать вам всего, что чувствую, да и это вам пояснить мой первый вопрос. Я думаю, что долг чести требует, чтобы я, по приезде ее высочества, решительно отказалась от общины. Но, с другой стороны, я не вижу, кто может меня заменить. Разве она решится взять какую-нибудь даму из святош прямо в начальницы. Второй вопрос: хорошо ли это будет? Мне кажется, что это прямо подкопает фундаментально основы общины. Но признайтесь, что мне даже нельзя будет возражать против этого. Что вы думаете? Напишите об этом ваше решительное мнение. Третий вопрос: могут ли быть у нас в общине лютеранки и католички? Я еще сама себе не решила окончательно этот вопрос. Мне кажется – могут".
(Я не знаю, как теперь решен этот вопрос и принимают ли в сестры лютеранок и католичек, то есть именно в общину, потому что в военное время в сестры Красного Креста принимали всех исповеданий. Тогда я ждала, что у нас об этом будут много судить, и я настойчиво спрашиваю в своем письме мнения об этом Николая Ивановича.)
"Четвертый вопрос: расписание дня".
Я кончаю, умоляя его написать его мнение и наставление насчет четырех пунктов.
Написав все это, для объяснения письма Николая Ивановича, привожу теперь весь его ответ вполне:
"Одесса. 5 августа 1857 г.
Почтеннейшая Екатерина Михайловна. На первый ваш вопрос я уже, кажется, несколько раз вам отвечал: если от общины и ее настоятельницы будут требовать того, что, по вашим глубоким убеждениям, невозможно исполнить, или того, что противно идее, составленной вами об устройстве и обязанностях учреждения, – то откажитесь.
Мне, как я думаю, хорошо известны и ваши хорошие качества, и ваши недостатки (у кого их нет); но я никого другого не знаю, кому бы можно поручить нравственное и служебное заведывание общиной. Если же бы нашлось другое лицо, которое, по вашему убеждению, или по убеждению высшего начальства общины, может лучше вашего устроить ее на будущее время и дать ей более прочное жизненное начало, то передайте с радостью этому лицу ваши права.
У вас будет довольно для этого и самоотвержения, и благородства души, и беспристрастия, и истинной любви к начатому делу. Я знаю очень хорошо, что вы не можете сообщить общине характер формально-религиозного учреждения; но вашим примером действий и вашей любовью к делу вы можете, конечно, при благоприятных условиях, сообщить ей известный нравственный характер. Итак, если великой княгине угодно будет сделать из общины религиозный орден, то вы навряд ли успеете способствовать к достижению этой цели; но ваша честность, прямодушие, усердие к делу и опытность более чем достаточны придать истинно-нравственный характер учреждению, если захотят ограничиться только таким направлением именно.
На второй вопрос отвечаю: да. Настоятельницей в настоящее время может быть избрано и лицо, не находившееся до сих пор в общине, а постороннее. На будущее же время, если бы удалось общине укрепиться и духом, и телом, выбор, по моему мнению, должен бы быть непременно ограничен, и кандидатки должны бы быть избираемы из среды общины.
Теперь же очевидно, что статут общины еще недостаточно разработан для того, чтобы доставлять материал, необходимый для образования настоятельницы (вы употребили слово начальницы, которое, как вы знаете, я и Екат. Алекс. Хитрово вычеркнули из прежнего статута общины).
Третий вопрос – о протестантизме и католицизме – тогда только может быть решен положительно, когда окончательно решат, какое направление или какой характер должен быть дан общине. Если религиозно-орденский, то, конечно, должны быть принимаемы одни православные; если же чисто нравственно-филантропический, то странно бы было ограничивать выбор одними православными. Я что-то сомневаюсь, чтобы у нас и в наше время можно было с успехом сделать из общины религиозный орден. Во-первых, наше православие как-то худо клеится с орденскими учреждениями; оно не довольно самостоятельно для этого; во-вторых, вообще в наше время нельзя учредить хорошо того, что так хорошо учреждалось в средние века или за три-четыре столетия до нас. Впрочем, если бы уже пошло на то, чтобы дать общине орденский характер, то, мне кажется, удобнее бы было определить для этой цели один из женских монастырей. Иначе как вы хотите временно посвятивших себя служению больным сделать истинными и ревностными членами религиозно-орденского учреждения?
Во всяком случае, при этом направлены непременно нужно будет требовать, чтобы сестры оставались навсегда сестрами, будут ли они монахини или нет.
Наконец, то же самое должно сказать и о четвертом вопросе (распорядке дня).
При орденском направлении общины необходимо самое точное распределение времени, как служебного, так и внеслужебного. Вся жизнь вступивших в орден должна идти по ниточке; другое дело, если община останется только чисто нравственным филантропическим учреждением; в этом случае я не вижу необходимости слишком вмешиваться во внеслужебное время сестер; это было бы ни к чему не ведущее насилие личности; достаточно, если настоятельница будет вполне убеждена, через точное наблюдение, что внеслужебное время употребляется сестрами с хорошею целью и прилично их званию.
Итак, вы видите, что, по моему мнению, все зависит от того, как решится коренной вопрос о характере общины. Я сам клонюсь более на сторону нравственно-филантропического направления и думаю, что оно более соответствует духу и потребности нашего времени. Впрочем, не мне решать, что у нас должно взять верх: Евангелие во всей его чистоте, или номоканон, четии-минеи и молитвенник. Да приидет Царствие Твое и да будет воля Твоя!
Вам навсегда и всегда преданный, вас искренно уважающий – Н. Пирогов.
Прочтите это письмо и В. И. Поклонитесь ему от меня от души; я ему скоро также надеюсь написать. Жена вас от души обнимает".
В половине сентября 1858 года, после двух лет отсутствия, вернулась великая княгиня в Петербург. Очень отрадно было думать, что наша бесконечная и часто очень неудовлетворительная корреспонденция кончена. А то часто мы так получали ответ, что приходилось, ради перемены обстоятельств, не довольствоваться этим ответом и просить и ждать опять нового.
Екатерина Александровна Хитрово (? -1856) – начальница Сердобольной общины сестер и Крестовоздвиженской общины сестер милосердия в Крыму в 1855 г.
Но прошло три-четыре дня, и нам ничего не присылали сказать о приезде. Это меня очень беспокоило. Но вдруг, когда мы этого совсем не ожидали, великая княгиня приехала сама с Э. Ф. Раден. Не знаю, может быть, мне так показалось, но я нашла что-то холодное и официальное в великой княгине, и даже в мадмуазель Раден, точно она совсем охладела к этому делу.
И я опять писала длинное-предлинное письмо к Николаю Ивановичу, подробно описывала ему наше положение, недостаток хороших истинных сестер, которые бы входили в общину из любви к делу, из самоотвержения, а не для насущного хлеба. Но пишу тоже, что у меня по временам мелькает утешительная мысль, что, может быть, наше шаткое положение есть результат отсутствия религиозной власти; у нас нет священника, нет госпиталя, нет дома.
"Не может же такое заведение кочевать из одного наемного дома в другой, а вы не можете себе представить, какое ненормальное состояние души, когда все, что нас окружает, непрочно, начиная от денег на башмаки сестер до церкви, где совершаются таинства. Так что и придя в нашу походную церковь, где всякое воскресенье служат разные священники из прихода, не успокаиваешься, а думаешь, что и этого мы можем лишиться… Вы сами мне раз писали, что госпиталь при общине необходим, чтобы в нем приготовлялись и привыкали сестры.
Но ведь все это будет стоить очень дорого, а если я нахожу, что все идет нехорошо, то имею ли я по совести право настаивать на этом? Поможет ли это нашему делу? Будьте моей совестью!"
Я очень долго писала это письмо, так как в это время были у меня разные треволнения, разговоры, переговоры, наговоры – все это я сообщала Н. И. Пирогову.
"Из всего этого я заключила, что великой княгине надоело это дело, что она хочет как-нибудь с нами развязаться и передать общину. И вчера я просто спросила ее, и она мне отвечала:
– Как вы могли думать, что я брошу свое дело!
Я ей отвечала:
– Но, ваше высочество, в общине столько еще несовершенств, что я подумала, что она уже вам наскучила.
Она отвечала мне, что мы лучше, чем можно было надеяться, и я мало ее знаю, если могла подумать, что трудности ее обескураживают; что касается до нее, то раз она начала что, она продолжает".
Это все – отрывки из моего письма к Николаю Ивановичу.
После этого разговора у нас все пошло спокойнее и приятнее, хотя и было много интриг и много хождений по всем задним лестницам дворца. Являлись и лично, и писались письма, но великая княгиня не обращала никакого внимания. Да и надо правду сказать, главное – преобладали в них не злость и клевета, а пошлость и глупость.
И в эту зиму и весну я часто видала великую княгиню и могла обо всем спокойно переговорить. Много говорили и о помощи бедным; сестра В. И. Щедрина была назначена на это дело. Много читали и рассуждали о разных уставах и записках об общинах, и католических, и протестантских, которые были получены великой княгиней еще в чужих краях. Иные мне были присланы, иные только тут переданы. Принялись еще усерднее искать дом для покупки, и на наше счастье дом Доста, где было сначала ортопедическое заведение, стал продаваться. Этот дом был самый подходящий для нас: в два этажа, с мезонином, с большой особенной залой, которая точно готовилась для церкви, хотя я знаю, что она была первоначально строена как бальная зала, с амурами и гениями на потолках. Сад, большое место, и также на Фонтанке, близ наших госпиталей. Но мне нечего его описывать, это – тот дом, в котором и теперь находится община. Разумеется, после стольких лет там много переделано, прибавлено, но и тогда этот дом был очень для нас хорош.
Пошли переговоры, толки, торги. Помню, как раз я и Вас. Ив. Тарасов сидели с Достом и толковали о том, что он дорого просит, должен уступить. Меня вызвали, и я ушла. Дост стал уговаривать Вас. Ив. устроить ему так, чтобы дали ему дороже, а тогда он с удовольствием даст ему самому тысячу рублей. Вот как дела делаются в Петербурге!
Но в этот раз он ошибся – не на такого напал. Вас. Иван. так был предан общине, что готов был свое отдать, а уж никак не пользоваться чем-нибудь ей во вред. Покупка дома была окончательно решена, но не помню, отчего именно, от починок ли, или от чего другого, – хотя все решилось весной 1859 года, – мы не могли перейти в него прежде июля.
В мае великая княгиня переехала в Ораниенбаум. По ее желанию для больных сестер был нанят домик в деревне Венки, верст за пять от Ораниенбаума, место очень высокое, воздух хороший, но много неудобств и для провизии, и оттого, что там как-то постоянно был ветер, холодно и продувал домик, так что в половине августа мы должны были перевезти сестер ниже, в Ораниенбаум.
В том же мае великая княгиня ездила из Ораниенбаума в Кронштадт. Я была там. Эффект этого посещения был прекрасный и на сестер, и на кронштадтское начальство. Я помню, как адмирал Новосильцев, который был тогда главным лицом, очень был недоволен, когда я ему послала сказать, что великая княгиня сейчас приедет сюда, и сказал мне, проводив ее:
– А надо сказать правду, она очень любезна и мила.
Великая княгиня обошла весь огромный кронштадтский госпиталь, была и в оборонительной казарме, где тогда были отделения для чернорабочих и женщин, потом – в доме сестер; все были от нее в восторге. Она была так мила и внимательна, что даже и на меня это подействовало успокоительно.
Живо помню, как мы провожали великую княгиню в чужие края, как до завтрака мы катались с ней в коляске по красивым садам Ораниенбаума, а когда вернулись, был молебен о путешествующих. А потом проводили ее на пароход.
В конце июня, когда я ночевала у больных сестер в Венках, вдруг рано утром я получила записку из Петербурга, где было сказано, что надо, чтоб я сейчас вернулась в Петербург, что есть нужное письмо и телеграмма от великой княгини.
Я сейчас поехала в Петергоф, к счастью, застала пароход, на котором и приехала в Петербург. Я нашла письмо от Эдиты Федоровны Раден. Она мне писала 16-го, что великая княгиня желает, чтобы я 27-го, в субботу, отправилась на пароходе в Берлин, а потом в Париж; великая княгиня устроила так, что мне удобно будет видеть заведение диаконис и сестер и в Берлине, и в Париже. Эдита Федоровна должна будет приехать ко мне в Берлин. Они рассчитывали, что я получу это письмо раньше и успею собраться, но я получила его только 26-го – и то за Ораниенбаумом, в Венках.
Как мне ни было трудно, потому что мне надо было похлопотать даже и о своем туалете, которым я очень неглижировала, но я решила, что уеду на другой же день. И, просидев всю ночь, чтобы привести в порядок свои счета и письменные дела, с двоюродным братом, который мне помогал, я только в субботу 27-го, когда простилась с сестрами и родными, провожавшими меня до Кронштадта, и очутилась на большом пароходе, и мы стали удаляться от Кронштадта, тогда только я опомнилась от всей этой суеты и спеха.
Я не скажу, чтобы я была совершенно недовольна этой поездкой. Напротив того, меня очень интересовало все то, что я должна была увидать, да и сама поездка занимала меня, но она пришлась мне не ко времени. Во-первых, в это время приехала в Петербург с сыновьями больная тетушка, чтобы посоветоваться с докторами, и наняла квартиру в нашем же переулке. А во-вторых, и это главное, сестры должны были без меня переходить в свой новый дом. Но что же делать! И я поехала.
Я не стану подробно описывать моего путешествия. Расскажу все вкратце. Но главное, мне надо рассказать о впечатлении, произведенном на меня всеми заведениями, которые я видела, – это и было целью моей поездки.
Меня проводили до Кронштадта, где с небольшого парохода надо пересесть на другой, и родные, и некоторые крестовоздвиженские сестры, и наш доктор. И тут же еще до Кронштадта Василий Иванович познакомил меня с Василием Петровичем Боткиным, который был тоже давно знаком с моими двоюродными братьями и сестрами. Я очень была благодарна Василию Петровичу за его внимание ко мне.
Когда мы приехали в Берлин, он меня проводил в Hotel Royal, где мне было назначено остановиться, доставил мне мои вещи и, что было мне всего приятнее, на другой день утром приехал ко мне, чтоб сопровождать меня в берлинский музей. Лучшего чичероне нельзя было и желать. И я провела там целое утро очень спокойно и приятно. И это не было, как я называю всякое отступление от обязанностей сестры, преступление против милосердия, потому что я решительно не знала, что мне делать и к кому обратиться.
На другой день вернулся Абаза, который был в отсутствии, и сказал, что надо телеграфировать великой княгине, которая была в Мейнингене. В ответ я получила телеграмму, в которой было сказано, чтобы я отыскала в Берлине доктора Каде и с ним бы ехала в "Вифанию", так называется дом диаконис, устроенный королевой Августой, ныне (1858 г.) вдовствующей императрицей.
Положение мое было критическое, да и несколько комическое. Абаза опять уехал, адреса Каде я не знала, город для меня новый, неизвестный, да и к тому же немецкий, а я по-немецки не знаю. Но надо его отыскать. Пошла я в наше посольство; там только застала двух немцев, ничего от них не добилась, отправилась в полицию и там, посредством смешения разных языков, добилась-таки адреса русского доктора Каде. Сейчас же поехала к нему. Я его знала в Севастополе, но он очень удивился, увидав меня на своей квартире в Берлине. На другой день мы поехали с ним в "Вифанию".