Я купил билеты в кинотеатр "Великан" на третий ярус, подальше от назойливых глаз сверстников. Я любил кинотеатр "Великан" и чувствовал там себя, как дома, благодаря "дружбе" с художником. "Великан" был огромный, и там было множество укромных уголков. В один из таких мы и уселись с Ритой, насладившись мороженным в фойе. Она смотрела фильм, поглядывала на меня, а потом тихо шепнула на ухо, источая нежный аромат своих волос:
- Тебе нравиться Гуттиерэ?
- Ты мне нравишься, - шепнул я, как можно ближе прижимаясь к ее щеке, и осторожно взял ее за руку. Она руку не отдернула. Мы так и сидели до конца фильма, пропуская через себя сладостные токи.
Когда включился свет, я убрал руку, и мы пошли, как ни в чем не бывало через парк имени В.И. Ленина, рискуя быть униженными петроградской шпаной. Когда мы стояли на парадной лестнице ее дома, дверь открылась и ее мама ехидно спросила:
- Вы собираетесь готовиться к экзаменам?
А потом, смягчив голос, сказала:
- Коля! Не "обижай" Риту.
Я сделал удивленное лицо. Ведь не мог же я догадаться, что ей лучше меня известно, чем я могу "обидеть" Риту.
К экзаменам мы готовились на крышах. Привычка залезать на крыши домов, наверное, осталась с войны, когда сограждане тушили зажигательные бомбы. Да и мы часто, помогая матерям, носили постиранное белье сушиться на чердак. А там и по крыше можно полазать, полюбоваться панорамой любимого города. Солнце соблазнительно припекало и чтобы не тратить время на поездку в парки или на пляж, мы с учебниками устраивались загорать на крыше.
Как-то раз я подговорил Риту, и мы залезли на крышу ее дома. Она обомлела от вида крыш и колоколен и поцеловала меня в щеку.
- Ты молодец. Здорово!
Потом сняла платье и осталась в купальнике, обнажив свои смуглые плечи и ноги. Она улеглась спиной на подстилку и ее груди вздымались невероятными холмами. Я уставился на нее.
- Ты будешь читать? - спросила она.
Я лег на живот, чтобы она не видела моего позора, и сделал вид, что читаю. На самом деле я не мог оторвать взгляда от мраморной глади ее роскошного тела.
- Ты еврейка? - спросил я, чтобы как-то разрядить ситуацию.
Завистливые девчонки дразнили ее еврейкой.
- Нет, ассирийка.
- Что-о-о? - удивился я. - Где это?
- Историю надо учить. С географией.
- Почему ты им не сказала?
- Зачем?
Я поцеловал ее в плечо.
- Не надо, Коля.
Я поцеловал ее в щеку.
- Не надо. Давай готовиться к экзаменам.
На выпускной вечер девочки пришли в белых платьях и с немыслимыми прическами на головах. Некоторые намазали ресницы маминой тушью, а кто-то даже намазал губы помадой. Рита была в темно-зеленом обтягивающем платье и с длинной черной шелковистой косой с зеленой лентой.
Выпускной вечер закончился, и мы всем классом пошли на Дворцовую площадь. На набережных Невы толпами гуляли "взрослые" опрятно одетые школьники. Марсово поле утопало в сирени. От духоты дня кружилась голова. Я предложил искупаться в Неве, на Петропавловке. Девчонки заупрямились, потому что все были в нарядных платьях и с копнами на головах.
Над Летним садом засверкала молния, и раздался сухой треск грома. Хлынул дождь. Мамина тушь потекла черными ручьями по лицам наших девочек, а их намокшие экзотические прически типа "Бабетта" превратили их в огородные пугала. Распущенные волосы Риты намокли и сделали ее еще красивее. Прятаться от дождя все разбежались в разные стороны. Я обнял Риту, прикрывая от дождя. Рита подмигнула мне, и мы отвалили. За время экзаменов мы почти не виделись и жадно болтали, перебивая друг друга. Мы успели перебежать через мост, который за нами взметнул свои "крылья". Вереницей потянулись баржи.
Мы свернули на пляж Петропавловки. Над городом сиреневой дымкой струилась белая ночь.
- Будем купаться? - спросил я.
- Давай.
Рита побежала по песку к кабинке для переодевания и вышла оттуда в белой шелковой сорочке.
- У меня нет купальника. Я так, - оправдывалась она.
Рита поспешно бросилась в воду, словно стесняясь своей красоты.
- Вода ледяная! - закричала она и выскочила на берег.
Мокрая сорочка прилипла к телу, обнажая ее неземную красоту.
Заглядевшись на изгибы ее тела, на шелковую гриву ее волос, я упал на песок, запутавшись в штанинах, снимая свои брюки. Она подбежала ко мне, и я схватил ее в объятия. Я задохнулся от упругости ее тела, ее грудей, ее бедер. Она вырвалась и снова побежала в воду. Я бросился за ней. Мне казалось, что вода шипит и пениться от моего жара. Я обнял ее и всем своим телом прижался к ней, к ее телу, такому гладкому, такому упругому и теплому.
Мы упали на прибрежный песок. Я прижал к себе Риту изо всех сил. Нас трясло, как в лихорадке, и тут какой-то разряд разорвался у меня в голове и из глаз полетели искры. Я обессилевший лежал на песке. Она прильнула ко мне, и мы затихли. Слышно было, как набегают волны. Кончиками своих изящных пальцев она гладила мое лицо, мои глаза, мои губы.
Ударили куранты на колокольне. Было три часа пополуночи. Был июнь 1961 года. Мы стали взрослыми.
Возвращались мы по пустынным линиям Васильевского острова. Вдалеке маячила одинокая фигура. Это была ее мама. Она с ненавистью посмотрела на меня и хотела ударить Риту, но та увернулась и, плача, убежала. Больше мы с ней не встречались. Никогда.
Место в строю
На уроках и на пионерских собраниях на тему "Как ты представляешь себе свое светлое будущее?" мы рассуждали о всяких глупостях.
Я не хотел строить Братскую ГЭС в лесу с медведями и комарами. Не хотел быть геологом, строителем домов, работать на свиноферме, копать метро, добывать уголь, варить сталь, обрабатывать на станках роторы турбин и всего многого, в чем так нуждалась страна на пути к светлому будущему.
Да и вообще я не хотел быть частью дружного трудового коллектива, брать на себя вместе с коллективом социалистические обязательства, выполнять пятилетку в четыре года без выходных.
Я хотел выходных. И как можно больше.
Зачитываясь книгами о рыбалке, я подумывал, что и сам мог бы писать такие же рассказы. Но мама махала руками: что ты, что ты… Я дал ей почитать "Старик и море" Э. Хеменгуея, но это ее не убедило.
Стать военным, чтобы защищать Родину? Но это же ужас. Война - это же психоз. Убивать людей? Злых людей, которые хотят отнять у нас нашу землю, наши дома, а нас превратить в рабов. Да. Здесь было над чем подумать. Агрессивные империалисты жадными глазами смотрели на наши богатства и мечтали нас убить и все захапать себе.
А почему же на Международный фестиваль молодежи и студентов приехало так много веселых парней и американец Ван Клиберн так вдохновенно играет "Первый концерт" П.И. Чайковского? Почему Н.С. Хрущев так распекает И.В. Сталина за его жестокие проделки. Может он скоро и до В.И. Ленина доберется?
Мне-то сразу стало ясно, что на всю эту бучу с революцией В.И. Ленин решился и вступил в сговор с троцкистами в отместку царю за убитого старшего брата. А те мстили за унижения, очерченные чертой оседлости. В общем, жертвовать своей жизнью зуда не было. Пусть сами разбираются, что к чему.
Я окончил семилетнюю школу полукруглым отличником. Единственная четверка у меня была за поведение. Будучи смышленым и жадным до знаний я не хотел оставаться тихоней, гогочкой и маменькиным сыночком.
Я шел по лезвию жизни. Уже к окончанию школы мы не досчитались в своих рядах комсомольских отрядов множества наших товарищей. Они были помещены в детские исправительно-трудовые колонии. Те, кто возвращались, становились героями улицы.
Но эта проказа не разъедала тело здорового советского общества. Пособников империализма в дудочках нещадно стригли и высылали на 101-й километр заниматься общественно-полезным трудом.
Уже пропалывал грядки "мнимый", по их понятиям, поэт Иосиф Бродский и мыл золото на Колыме Жора Жженов, и они видели в своих барачных снах прямые, очищенные от них и других отщепенцев, линии родного Васильевского острова. А без них грохотали станки питерских заводов, перекрывали Енисей комсомольцы Ленинграда, бороздили служивые матросы океан и мой дядька Василий с ними. Слетал в космос Юрий Гагарин.
- С кем ты, Коля? - спрашивал я себя.
И отвечал: "Нет, нет. В тюрьму я не хочу".
Блатная жизнь не для меня. Пахан, да и любой лидер - это жадный одиночка, решившийся обмануть посулами толпу, поставив ее на выполнение своей корыстной цели. Будь то власть, богатство или месть. Манеры паханов с их понтами и диктатом меня раздражали.
Карикатурная независимость стиляг тоже оказалась чуждой моему нраву. Истинная свобода, независимость и красота, воспитанная природой русской деревни и моей простой чистой семьей, наполняли формулу моей крови.
Моя учительница по литературе Ирина Ивановна Добрынина пришла к нам домой побеседовать с мамой. Она говорила, что у меня раскрывается талант писателя, что я пишу очень интересные сочинения и что мне нужно продолжать учебу в десятилетке. Мама ее слушала, благодарила, а когда она ушла, сказала, что кормить она меня не будет, если они с папой умрут.
Мама носила у своего сердца осколок со времен войны и боялась умереть, оставив меня без средств к существованию. Поэтому она мечтала, чтобы я быстрее получил профессию.
Достойных профессий она знала две: зубной врач, как она, и инженер, как не знаю кто. Слово писатель она серьезно не воспринимала. Папа мечтал сделать из меня шофера, не избавившись за прошедшую жизнь от гордости обладать такой профессией. Бабушке было все равно, кем я буду, лишь бы был.
Я попробовал канючить, но мама быстро меня приструнила. Хочешь командовать, заработай себе на хлеб сам. И я пошел работать грузчиком в папиной конторе. Под отцовским приглядом работа не казалась трудной. Мы много ездили на его грузовой машине, а потом с ним ее разгружали. За хорошее поведение он давал мне порулить. Но за месяц однообразного обязательного труда, от общения с рабочим классом, я осознал разницу между волей и гнетом. Я быстро понял, что нужно чему-то учиться. Решил стать летчиком, чтобы парить в небе, как птица и никого не видеть.
Так, оттолкнувшись, я полетел. Полетел в океан взрослой жизни. Детство закончилось.
Полистав справочник учебных заведений, я подобрал для обучения техникум авиационного приборостроения, ориентируясь лишь на слово "авиационный" и полагая, что именно это и предопределяет мой путь в авиацию. Находился этот техникум на другом конце города, на улице Ленсовета, д. 14, куда ехать на трамвае № 15 нужно было не менее часа.
К слову сказать, напротив нашего дома находился техникум связи с точно таким же профилем специальностей. Это колоссально облегчило бы мне существование, но я этот техникум пренебрежительно обошел стороной. Вот еще. Связь какая-то.
К экзаменам я готовился нехотя, самоуверенный в прочности своих школьных знаний. Сдав устные экзамены и написав контрольную по письменной математике, я со спокойной совестью уехал в деревню к бабушке ловить мою любимую рыбу.
Бабушка подарила мне ружье-двустволку ИЖ-58 в честь моего возмужания. Ружья тогда можно было покупать в магазинах так же, как и печенье или боты, никому ничего не объясняя.
Охота мне очень понравилась. Таинственность поиска и ожидания зверя или птицы, азарт стрельбы, иероглифы лесной жизни притягивали меня как магнитом.
И вот однажды, сидя в засаде в тростнике, я увидел, как прямо на меня летит селезень. Он широко расставил крылья, вытянул лапы и приготовился плавно сесть на воду и укрыться от злых назойливых глаз в камышах.
Я быстро вскинул ружье, выцелил его и нажал на курок. Треск выстрела смешался с шумом разлетающихся перьев. Селезня подбросило, и он с шумом рухнул в воду.
Сердце мое билось от восторга удачи. Дрожащими руками я взял весло и подтолкнул свой челн. Когда я поднял селезня из воды, эта гордая красивая птица безжизненно раскинула крылья. Голова висела на обмякшей шее и производила такое жалкое зрелище, что я хотел извиниться, но не мог.
Когда бабушка приготовила в печи селезня с яблоками, я не мог надышаться его ароматом. Но потом чуть не сломал свои зубы, жадно вгрызаясь в его тело. Оно было нашпиговано свинцовой дробью № 3. Бессмысленность этого трофея прекратила мою карьеру охотника и убийцы меньших братьев.
Вскоре пришла телеграмма от мамы. Она поздравляла меня с зачислением на вечернее отделение техникума.
"Почему на вечернее?", - ломал я свою самоуверенную голову и то, что в ней находилось к тому времени.
Оказалось, что я получил по математике трояк, мама подсуетилась и переправила мои документы туда, где они и заслуживали быть - на вечернее отделение.
Это значило, что я должен был устроиться на работу, а после работы вместо пирушек и праздной гульбы, в качестве развлечения, проходить обучение в течение пяти лет.
Я очень огорчился. Мне было стыдно за свое бахвальство и страшно начинать новую непонятную и непривлекательную жизнь.
Мне было четырнадцать лет. На работу по специальности таких еще не брали. Я работал грузчиком, а, вернее, разнорабочим в конторе моего отца.
Теперь мы вместе просыпались, завтракали и давились в трамвае, а потом в троллейбусе № 7, набитых трудящимися, как селедок в бочку. За одно это испытание, как мне казалось, я должен получать большую зарплату.
Сама работа никаких мук мне не доставляла. Самое изнурительное было ожидание разных грузов на различных складах и базах. Но я быстро приспособился в эти тягучие часы читать книги, которые брал с собой на работу, запихивая их под ремень брюк со стороны спины.
Самой большой радостью были дальние поездки за материалами в Новгород, Москву, Петрозаводск, Волхов. Тогда отец сажал меня за руль и учил шоферскому мастерству. За тупоумие и невнимательность ругал нещадно.
Однажды, на подъеме я переключал на нижнюю передачу, заерзал рукой, замешкался, и машина покатилась задним ходом. Как отец успел дернуть ручник, выскочить и бросить камень под заднее колесо, уму непостижимо. Я побелел от страха и от осознания своей вины. Отец, молча сел за руль и не разговаривал со мной всю дорогу до дома.
Так тянулась наша жизнь. Вечерами я ходил на занятия в техникум, и тешил себя надеждой перейти на дневное отделение. Для этого, по договоренности с деканом, нужно было окончить первый курс на одни пятерки. Я старался, и у меня это получалось.
В нашей группе учились в основном пожилые люди лет двадцати-двадцати пяти. Но один браток оказался моим сверстником. Звали его Димка Пеккер.
Оказался он на вечернем отделении по той же причине - не добрал проходных баллов на экзаменах, и говорил, что его завалили, потому что он еврей, и он им еще покажет.
С ним мы и учились наперегонки. Учился он прилежно, то есть ходил на все занятия. А я уже тогда начал волынить. Нет, нет, да и пропущу денек. Так вот он, хоть и морщился, но давал мне переписать конспекты. Хотя я был ему конкурентом на место дневного отделения.
По воскресеньям мы с ним устраивали велопробеги до Пушкина или до Петергофа и наслаждались роскошью дворцов. Но меня очень раздражала его природная завистливость. Ему нужно было быть первым во всем. Надо было видеть его радость, когда я объявил ему о своем решении остаться на вечернем.
А созрело оно вот как. Я приспособился к этой жизни, и она мне очень понравилась. И кроме тщеславных чувств я не видел никаких преимуществ в дневном обучении. В нашей группе люди в силу своего возраста учились с толком, проникали в суть вещей, вопросы задавали практичные, сформированные жизненным опытом работы и службы в армии.
Вдобавок наш факультет перевели заниматься в другое здание, которое находилось на Невском проспекте, д. 178. И в награду после занятий в 8 часов 20 минут мы прогуливались по Невскому проспекту, который стал родным домом.
И что же это за прелесть - прогулка по Невскому в компании друзей. Можно было зайти в книжный магазин, заглянуть в кино или съесть мороженного в многочисленных подвальчиках-"лягушатниках" или в кафе "Север".
При этом было приятно ощущать в кармане свои заработанные деньги. Я же работал и получал зарплату - 69 рублей. Всю свою зарплату я отдавал маме. Она радовалась, роняла слезу и выдавала ее мне обратно на карманные расходы.
Тратил я ее рачительно. Не пил и не курил. Одевать себя стал сам. Да еще и подрабатывал, где только мог. А мог я тогда не много. Разгружать вагоны с овощами на московском вокзале за пять рублей или ночным сторожем за три рубля.
Однажды отец нашел халтуру. Нужно было повалить старые железобетонные столбы. Я кувалдой разбивал основание столба до арматуры. Потом отец зацеплял тросом вершину столба и машиной его валил.
Потом мы газосваркой обрезали арматуру и оттаскивали буксиром столб. Получили за десять столбов 60 рублей. Были рады.
К слову, сто грамм мороженного в кафе "Север" стоили 19 копеек. На рубль можно было объесться до болей в горле, до ангины.
Но этот рубль надо было сначала заработать. Просто так его никто не давал. Отнять могли.
Когда я провожал знакомых девочек на Лиговку или Московский проспект, местная шпана могла избить, обобрать и раздеть до нитки. Появлялись они как из-под земли. И чтобы на них не нарваться, нужно было осматриваться зорко. Девочки этого не понимали или не хотели понимать. Поэтому нужно было запутать содержимое и ее головки. "Давай, пойдем сюда, давай пойдем туда". Если встреча оказывалась неизбежной, то нужно было решить, что отвечать на провокационные вопросы, чтобы избежать драки.
На втором курсе нужно было искать работу по специальности. Я вспомнил одного паренька, с которым познакомился у кафе "Север". Звали его Игорь Дриль. Не так давно я купил у него пластинку Элвиса Пресли. У кафе "Север" толкалось множество фарцы, и купить можно было, что угодно. Чужакам, разумеется, не продавали, боялись ментов. Но если ты был в нормальном прикиде и в глазах твоих горел огонь познания и жажда лучшей жизни, у тебя был шанс.
Я вспомнил, что выясняя пароль на вшивость, Игорь спросил, где я учусь, и оказалось, что он учился в этом же техникуме и работал в научно-исследовательском институте электромеханики, который находился на Дворцовой набережной, д. 18.
Я поделился своими мыслями с мамой, и на следующий день мама сообщила, что меня уже приняли лаборантом и чтобы я с понедельника выходил туда на работу.
Оказалось, что зайдя в этот институт, она встретила там фронтовичку Веру Ивановну, и она все устроила. Мама была удивительной женщиной, доброй и самоотверженной. А я - самовлюбленным, самоуверенным и неблагодарным. Но на новую работу в понедельник пошел.
Шел я знакомым путем до детского сада, то есть до Академии наук, а, перейдя Дворцовый мост, мимо Эрмитажа по Дворцовой набережной. Институт Электромеханики разместился в, теперь уже бывшем, роскошном Дворце великого князя Михаила. Приняли меня как родного. Вера Ивановна Рябинина была заведующей аспирантурой. Она отвела меня к начальнице отдела кадров и сказала ей:
- Зиночка, это Коля, сын Александры Яковлевны.
Я не мог понять тогда взаимоотношений этих женщин, прошедших ад войны и родивших после этого детей, да еще вырастивших их на голодных пайках. Я не понимал, как они были рады помочь друг другу устроить этих своих детей на приличную работу и гордиться этим, и сорадоваться этому.