Они же знали, что эти дети, вместо школьных парт могли сидеть на скамьях подсудимых и стать малолетними преступниками послевоенной разрушенной героической родины.
Я не понимал, почему Вера Ивановна меня и своего сына Вовку старалась накормить вкусными пирожками и напоить чаем у своей подруги в Доме ученых, в его роскошных гостиных и буфетных. Не понимал, но радовался и ценил это очень сильно.
Ее сын Вова был моим ровесником, и нас определили в лабораторию к Петру Абрамовичу Ровинскому лаборантами. Наш оклад составлял 79 рублей в месяц. Делать мы тогда ничего не умели, но хотели научиться. Вокруг нас были замечательные люди. Я таких мало когда встречал в жизни.
Вовку определили в группу к Валентину Антоновичу Тикану, пожилому инженеру, прошедшему войну на подлодке. Служили они вместе с Петром Абрамовичем, и дружбе их конца не было видно.
Меня прикрепили к молодым инженерам, Эдику Парфенову и Жене Абелеву. Главным над нами был старший лаборант Игорь Захарович. У него туговато было с юмором, но зато богато со знаниями и умениями.
Захарыч, как мы его уважительно называли, быстро научил нас паять электронные схемы навесным и печатным методом, наматывать трансформаторы, центровать полутонные электрические машины и еще многим и многим хитростям.
Институт занимался новейшими, на тот период, технологиями регулировки электрических приводов и руководил им всемирно известный академик Михаил Полиектович Костенко. Наша лаборатория входила в состав отдела членкора Дмитрия Александровича Завалишина. А это значит, что результаты нашего труда предназначались для самых ответственных областей человеческой деятельности, и работать спустя рукава было непозволительно.
Приходили мы на работу к половине девятого утра и проходили контрольный турникет. До обеда кипела напряженная работа. Самое страшное было отцентровать электродвигатели по тонне каждый. Если отцентруешь плохо, то на трех тысячах оборотов они могли разлететься как бомбы. Спаять, настроить, собрать, проверить, запустить, снять показания приборов, проявить осциллограмму и… можно идти обедать.
Люди поэкономнее бегали в магазин на ул. Халтурина, покупали кефир и булки, и обедали прямо в лаборатории. Мы с Вовкой вместе с другими "белыми" людьми шли в ресторан дома ученых, который днем работал как столовая, и уплетали комплексный обед копеек за 60. Первое, второе и третье. На третьем мы часто экономили, потому что Вера Ивановна вела нас в гостиные, чтобы показать царскую красоту и угощала чаем с пирожками.
Часто обеденный перерыв мы использовали для похода в Дом Ленинградской торговли, на пляж Петропавловской крепости или в Эрмитаж. Когда погода была дождливой, мы с Вовкой шли в библиотеку Института востоковедения, который находился в этом же здании и листали загадочные фолианты.
Благодаря Вовке, мы очень модно и дешево одевались. Купить одежду у фарцовщиков было трудно и дорого. А Вовка жил на канале Грибоедова, где во дворе размещался комбинат по пошиву одежды для театров. Там у него был приятель, Вова Винокуров, работавший закройщиком. Бог приделал ему руки в нужном месте, и этими руками он нам шил шикарную одежду. Хоть куртку, хоть джинсы.
Однажды, я вместе с товарищем с Невского, ему принес американский блейзер. Тот посмотрел, пощупал и сделал такой блейзер, что Невская фарца стала держать меня за своего.
После обеда наши инженеры анализировали и обсуждали результаты опытов, и новое задание нам выдавали к концу дня. В это время нам разрешалось заниматься подготовкой к учебе. Во всех возникающих при этом вопросах они нам помогали разбираться.
Благодаря этой системе мы с Вовкой стали крепкими специалистами. Свой техникум я закончил на одни пятерки и без особого труда поступил в институт авиационного приборостроения. Вова поступил в электротехнический институт. Наши матери гордились нами. Мы в их глазах были хорошими. Плохого они просто не знали. Но однажды мама насторожилась.
Было это уже к концу обучения в техникуме. Впереди маячила взрослая студенческая жизнь, и я часто терял бдительность в своем поведении. Вторая половина рабочего дня проходила вольготно и мы с поводом и без повода болтались по институту и заводили разные знакомства.
Народу интересного работало много. И мальчиков и девочек. Обсуждались разные вопросы: что посмотреть в кино или театре, какие выставки в музеях, где купить джинсы? В разных местах института собирались компании по интересам. Уважительной причиной для болтовни было курение. Покурить по десять раз на дню считалось святым ненаказуемым делом. Считалось, что люди нервничают, горят на работе и им нужно восстановиться, подышать свежим воздухом через сигаретку.
Я не курил. И не только потому, что занимался спортом, но еще и потому, что не любил этих сборищ в курилках. Слишком бестолковыми они были. Ни о чем. Просто убить время. Я предпочитал результативную работу и насыщенный отдых. Нашлись единомышленники: Витя, Вова Казалов и Игорь Дриль. Нас охватила одна губительная страсть: кино и музыка.
Худо-бедно у каждого был свой магнитофон. У меня "Комета", у Игоря "Днепр-11". В худшем случае музыку мы писали с эфира, в основном, поймав "Голос Америки" на короткой волне длинной 49 метров. "Дыз из э войс оф Амэрика" - слышался приятный баритон Виллиса Кановера. Но на самом интересном месте органы госбезопасности включали глушилки, вместо музыки слышался треск, а магический зеленый глазок индикатора на приемнике предательски щурился.
Поэтому наше сообщество искало пути записи качественной музыки с пластов. Пласты привозили моряки торгового флота или скупали у иностранцев. Но они были дикой редкостью и оседали у считанных по пальцам людей в городе. Эти люди давали пласты записывать. Разумеется, своим проверенным людям и, разумеется, за деньги. Три рубля пласт на два часа.
Наша кооперация разработала хитроумный план для снижения расходов. Витька - рыжий, он самый блатной, брал у Фукса пласт и ехал домой записывать на своем магнитофоне, к нему приезжал Игорь, записывал у себя дома, от Игоря диск забирал Вова Казалов, а к Вове приезжал я, и забирал дрожащими руками заветный пласт Элвиса Пресли или Луи Примы.
Пролетев на такси полгорода, я записывал дома первочка. А потом, лежа на диване, без шипа и без треска, закрыв глаза под песни Фрэнка Синатры, можно было ловить кайф, представляя себе берег Майами и знойную Креолку. Креолок легко имитировали с помощью загара наши сослуживицы или соученицы, а то и просто прохожие землячки. Завлекали мы их, конечно, заграничной музыкой. Больше было нечем. Ну, разве что своей ослепительной улыбкой. Да и выбор у них тоже был небольшой.
Петр Абрамович уже второй год терпел мои изъяны. Проявлялись они в основном в необходимости освобождать меня на спортивные сборы. С некоторых пор я стал делать успехи в борьбе самбо. Сослуживцы этим гордились, но когда я пропадал на двадцать дней для подготовки к первенству Советского Союза, то ничего, кроме изжоги у них это не вызывало.
- Кто же за тебя работать будет, Коля? - спрашивал Петр Абрамович.
Я говорил, что наверстаю потом, буду работать вечерами и всякую другую ерунду. Не отпустить он не мог, потому что большой спорт тогда был государственной политикой. А именно в большой спорт я тогда уже врывался. Мне было восемнадцать лет, когда я вошел в сборную команду СССР по молодежи. И Петр Абрамович отпускал. Приехав с соревнований, я с горящими глазами бросался на работу, но довольно быстро остывал и в курилках, узнав про новый итальянский фильм, искал способ улизнуть пораньше с работы, чтобы перед лекциями успеть забежать в кино.
Способ был найден. Простой и гениальный. Обычно мы оставляли верхнюю одежду в гардеробе. Но была вешалка и в лаборатории, для тех кто не жалея себя оставался работать до позднего вечера и не хотел связываться с гардеробом. Повзрослев, я сообразил, что принеся второе старенькое пальто и повесив его в лаборатории, я создам иллюзию трудового порыва, и если меня не будет рядом, то все будут думать, что я бегаю по институту и ищу дефицитную деталь для новой схемы.
Был месяц май. Дул холодный невский ветер. Я свалил с работы в три, сходил в кино, потом в техникум и, прогулявшись по Невскому в модном плаще типа "болонья", пришел домой насладиться перед сном музыкой Чарли Паркера. Когда я утопал в неге, раздался телефонный звонок.
- Коля, тебя Петр Абрамович, - сказала мама.
- Слушаю Вас, Петр Абрамович, - бодро ответил я.
- Коля, я думал ты еще в институте. Как же ты в такой холод ушел без пальто?
- Мы, мы… - замычал я, потому что не знал, что сказать.
Я покраснел от напряжения. Мне стало стыдно. Пожалуй, в первый раз.
Мой Олимп
Моим тренерам по борьбе самбо Александру Массарскому, Ивану Смирнову, Анатолию Рахлину и Владимиру Малаховскому.
Осенью 1961 года в свои четырнадцать лет я имел довольно жалкий вид перекормленного макаронами подростка. Мои занятия плаванием, футболом и баскетболом носили эпизодический характер и влияние на мой растущий организм и вылезающие из него руки и ноги не оказывали никакого. Генетический код, видимо, еще не проснулся или был забит и запуган образом жизни и предостерегающими возгласами каждое утро вылетающими из репродуктора: "Говорит Москва. Московское время шесть часов тридцать минут. Начинаем утреннюю гимнастику. И… переходите к водным процедурам".
В нашей семье поднимался хохот. Папа демонстративно делал упражнения, назидательно предлагаемые диктором, его передразнивала мама и все, конечно, заставляли физически развиваться меня, чтобы я рос крепким и стройным. Но, видимо, от раздражающих звуков пианино, несшихся из радиорепродуктора, у меня рос животик, и макароны откладывались складками на щеках, боках и попе.
Но больше меня беспокоили дружки из нашей шайки. Они никак не хотели отпускать меня на свободу. Подлавливали, запугивали, били. Я твердо решил от шайки отколоться. Я уже вдохнул нормальной трудовой жизни, и она мне нравилась. Теперь нужно было найти способ защиты от назойливых дружков.
Я решил драться с ними за свободу до последней кровянки и пошел в секцию бокса "Динамо". На первой же тренировке тренер Кусикьянц поставил меня в пару с пацаном-разрядником, и тот с наслаждением сломал мне нос.
В раздевалке, которая была общей для боксеров, штангистов и борцов, я столкнулся нос к носу с парнем, который приходил к отцу в гараж на Петровском острове. Он тоже был шофером и, как, оказалось, занимался в "Динамо" борьбой самбо.
Звали его Игорь Андронников. Он поволок меня показывать своему тренеру Александру Чернигину. Чернигин, низенький коренастый мужик, облаченный в куртку самбо синего цвета, посмотрел на меня и спросил, сколько раз я подтягиваюсь. Я сказал, что не знаю. "Иди, подтянись", - показал он на шведскую стенку. Я подтянулся три раза и повис.
- Мало, - сказал Чернигин, - Будешь таскать железо. Понял?
- Понял, - кивнул я, хотя ничего не понял.
Какое железо? Я и так целыми днями грузил трубы и швеллеры.
Поджидая 33-й трамвай на остановке, я разговорился с пацаном из этой секции, Серегой Клеверовым, который мне объяснил, что "Динамо" - это спортивное общество милиционеров. А милиционеров я уже тогда не любил. И решил, что пойду в другое общество. Съездил на Конюшенную площадь в "Трудовые резервы". Дмитрий Степанович Доманин сказал, чтобы я приходил на следующий год. Сейчас у него был перебор. Ремеслуха училась драться.
Через неделю я приехал в "Труд" на ул. Декабристов, д. 21. Тренировались классики, которых я помнил по фильму "Гуттаперчевый мальчик". Их тренер Дмитрий Моторин стал меня уговаривать записаться к нему в секцию. Ему очень был нужен тяж. Но мне-то он был не нужен. Приехав на другой день, я нашел тренера самбистов Александра Самойловича Массарского. На ходу он мне бросил, что запись уже закончена. Я взгрустнул и сел на ступеньках лестницы обдумать, как жить дальше. Возвращаться в "Динамо" не хотелось, идти в классику к Моторину тоже. Через несколько дней я снова приехал в "Труд" в надежде попасть к другому тренеру, но снова встретил Массарского. Он был весел и, увидев меня, снова в зале окликнул кого-то:
- Ваня, возьми к себе еще парня. Он, вроде, настырный.
Ко мне подошел Ваня, плотный дядя в такой же синей куртке, как у Чернигина, и спросил какого я года рождения и сколько я вешу.
- Ладно, приходи завтра в шесть в верхний зал.
Я обрадовался. Пошел на балкон и смотрел на их тренировку. На балконе было много пацанов. Костя Манчинский, к которому я подсел, сказал, что это мастера и что скоро на Зимнем стадионе будет первенство Ленинграда. Я пошел смотреть соревнования. Борьба мне нравилась своей ловкостью. Но когда вышел Чернигин и стал показывать приемы рукопашного боя против ножа и пистолета, я понял, что попал куда надо. Он делал короткое точное движение рукой, и пистолет, приставленный к его лбу, улетал под потолок, а злодей падал, как подкошенный сноп. Замах ножом закончился скручиванием руки и жалобным воем обидчика. После своей схватки подошел Игорь Андронников.
- Ну, куда ты пропал? - спросил он.
- Да, я в "Труд" записался.
- К Массарскому?
- Нет, к Смирнову.
- Хороший парень. На, почитай.
И он протянул мне журнал "Спортивная жизнь России" со статьей о первенстве мира по дзюдо в Париже. Тогда чемпионом мира впервые стал голландец Антон Хеесинк. На фотографии он тянул за отворот белоснежного кимоно своего японского противника. У меня от эстетического восторга зарябило в глазах. Я вырезал эту фотографию, повесил над своим столом и не мог на нее насмотреться. Я шепнул себе на ухо - буду таким, буду в Париже. И начал усердно тренироваться.
В техникуме среда и пятница были выходные, и после работы я сразу ехал на тренировки. Отцу это очень нравилось, и он отпускал меня с работы пораньше, чтобы я успел отдохнуть. Я заходил в столовую и шел пешком через мост на Театральную площадь. Верхний зал был маленький, и нас набивалось как огурцов в бочке.
Из шестнадцати мальчишек нашей группы я был едва ли не самый слабый. Не считая, конечно, легковесов, таких, как Миша Семененко и Вова Путин, которых Господь уже в шеренгах школьных уроков физкультуры поставил в строю последними.
Сначала мы кувыркались, отрабатывали технику падений, а потом технику приемов борьбы лежа. Нам не терпелось. Ну, когда против ножа и пистолета. Но Ваня, то есть Иван Леонидович Смирнов, методику обучения не нарушал и учил нас не спеша, от простого к сложному. Все равно от нагрузок у меня болела голова и тряслись ноги. Через некоторое время я решил не избегать встречи с братвой. Я еще ничего не умел, но, встретившись, повел себя уверенно и жестко, дал в нос первым.
- Ну, погоди, - услышал я затухающую угрозу.
Бои продолжались несколько месяцев. Я привык, и перестал бояться. Ни отец, ни мать ничего об этом не знали. Радовались, что их сын работает, учится, и занимается спортом. К тому времени мы уже проводили учебные схватки с самим Ваней, и случалось, что я проводил удачный прием даже ему. Он меня хвалил, а потом запускал через бедро, чтобы я не зазнавался раньше времени.
Наверное, зоркий глаз Массарского что-то во мне разглядел под складками жира, а может ему просто меня стало по-человечески жалко. Может он вспомнил свое трудное детство.
Занимались мы три раза в неделю по полтора часа: понедельник, среда, пятница. В понедельник у меня были занятия в техникуме, и я тренировки пропускал, за что получал выговор от Ивана Леонидовича. Но по каким-то гуманным соображениям, мне разрешали ходить в другие дни, в другую группу к Анатолию Семеновичу Рахлину, где тренировался Вова Путин, Вашкялис, Вася Шестаков и Толя Халевин. Тренеры разделяли ребят на пары, подбирая их по весу, чтобы не было преимущества и перенапряжения. В одной группе у меня спаррингом был Елкин, в другой Халевин. Если меня ставили в пару с Толей Малыгиным или Толей Беликовым, они со мной ничего не могли сделать, потому что были на десять килограммов легче меня, и я при падении мог их покалечить. Выяснилось, что крупные мальчики - это большая редкость, и когда мой партнер не приходил на тренировку, со мной в паре занимались тренеры Иван Леонидович и Анатолий Семенович. Они сами были действующими спортсменами и использовали это для себя как дополнительную тренировку, бросая меня, неумеху, по десятку раз и выколачивая моим телом пыль из борцовского ковра. За год тренировок тело приобрело какую-то форму, а когда я вернулся после отдыха в родной деревне, тренеры меня не узнали. Я был высок, крепок и строен. Большую часть времени в деревне я провел не на любимой рыбалке, а на сенокосе и заготовке дров для престарелых родственников. А работа эта требовала напряжения сил. Дерево надо было повалить в лесу, притащить к дому на телеге, распилить и расколоть. А махать косой по утренней росе оказалось полезно не только для бабушкиной коровы, но и для косых мышц моей спины.
В 1964 году летом мы поехали на сборы в Толмачево. Готовились к первенству центрального совета добровольного спортивного общества "Труд", то есть первенству "трудящихся" спортсменов всего Советского Союза. Жили мы в палатках на берегу реки Луги, играли в футбол, плавали и, конечно, боролись. Боролись без ковра на площадке с песком, увязая по колено. Придумал это Иван Леонидович, который вышел так из трудного положения необеспеченности, но тренировочный эффект этот прием имел колоссальный.
На сборах в Толмачево мы ходили по вечерам на танцы в Дом отдыха "Живой ручей". Натершись до красна телами, мы шли с тетеньками гулять в дремучий лес и падали в объятиях под елки. А потом в иголках, как ежи, разбредались по своим норам. Наутро возле наших палаток ходили тетеньки табуном и кричали:
- Мальчик, мальчик, позови Колю. Мальчик, позови Толю.
- Они на тренировке, - отвечали мальчики.
Соревнования проходили в городе Краснокамске под Пермью. Команду повез Александр Самойлович. Я в финале проиграл москвичу Толе Бореву потому, что опоздал на схватку. Лежу себе преспокойненько, настраиваюсь. Вдруг, слышу, по трансляции объявляют: "Вторично вызывается Лошадинин". Массарский подбегает:
- Коля, это тебя.
Как так? Выхожу. За опоздание штрафное очко. От стресса руки трясутся, мысли в разные стороны. Толя, не долго думая, хоп - заднюю подножку и удержание. Получите, распишитесь. Я к Александру Самойловичу:
- Не честно. Они же мою фамилию переврали.
- Ну, чего теперь спорить, Коля.
А в Краснокамске я, походя, склеил девочку, пригласил ее на соревнования. Потом мы с ней погуляли, посидели на скамейке, поцеловались. Когда соревнования закончились, она собралась со мной в Ленинград. Александр Самойлович еле уговорил ее остаться. Сказал, что мест в самолете нет, а Коля скоро за ней приедет.