На следующий день к Вере нагрянул фотокорреспондент местной газеты, недавно ставшей из мелкоформатной районной большеформатной городской.
Мутненькая фотография девочки с чудовищным до безобразия грибом была помещена на четвертой странице: "Десятилетняя Вера Ечевина, собирая грибы в лесу, нашла… местные старожилы не помнят такого…"
В ту осень наша Вера подняла на ноги добрую часть населения города, воскресенье за воскресеньем в лес двигались полчища. Люди неравнодушны к чуду.
Что-то легкое, освежающее жизнь принес тогда этот маленький случай.
А заявка… Ровно ничего не случилось оттого, что я подал ее на два дня позже.
Но, как всегда, что-то все-таки портило нашу легкую радость. Жена почему-то пугалась, суеверно повторяла:
– Ох, не к добру! Ох, удача с грибами всегда к беде!
Почему же я сейчас вдруг вспомнил тот далекий и в общем-то ничтожный случай?
Это, наверное, был самый счастливый день в жизни Веры. В моей тоже…
Она ушла от меня с угрозой.
А может, я неправильно эту угрозу понял…
Верин муж имеет право с полным основанием сказать про себя: "Я алкоголик!" Возможно даже, что он был когда-то и моим учеником, среди тех трех тысяч, что прошли через мои руки…
Вера всегда отличалась неумеренностью, она не остановится ни перед чем, чтоб отстоять от меня своего сына.
А знаменитый чудо-гриб был съеден вместе с другими грибами…
28
Жена возвышалась над неприбранным столом, упрямо и смятенно вглядывалась в меня сквозь очки.
– Коля… – произнесла она негромко.
Я вздрогнул, ее голос слишком спокоен для такой минуты.
– Да, Соня?
– Скажи, в самом деле, добрый ты человек или злой?
Величественная, неподвижная, расплывшаяся по стулу – моя жена, мой крест и моя опора. Почти четыре десятилетия мы живем тесно друг с другом. Ни я не изменял ей, ни она мне. Четыре десятилетия взаимной верности – может, это противоестественно, может, подвиг терпения, а может, как знать, тут-то и есть истинная родственность душ? Не дай бог, если она умрет раньше. Пустота окажется рядом со мной, страшная, бездонная пропасть, которую уже ничем не смогу заполнить. Сорок лет друг с другом, но я давно полюбил и уединение в стенах своего дома… Она задает мне вопрос. Странный?.. Да нет, обычный, который ей стоило бы задать сорок лет тому назад.
Я вздохнул и ответил:
– Бей уж прямо, Соня, не стесняйся.
– Ошибаешься, не скажу "нет". Ты добрый.
– Тебе идет роль миротворицы. В молодости ты другой была.
– В молодости?.. Вот молодость-то я и вспомнила сейчас. Как ты меня заставлял: не усидчива – переломи себя, легкомысленна – читай серьезные книги, будь такой да будь этакой. А меня, девку, на танцульки тянуло и вместо Маркса и Плеханова "Графа Монте-Кристо" почитать. И скандалила, и сцены устраивала. О господи, как давно это было, не верится даже, было ли… Хотел добра, слов нет. Или не так?..
Я молчал.
– И что получилось, Коля? Стала я умной, на читанной?.. Да нет же, клушей комнатной стала. Книг серьезных так и не осилила, кухонный передник не снимала, жиром вот заплыла…
– Соня, не надо…
– Старших дочерей заставлял учиться, дышать им не давал, не смей от книг головы поднять, и что же?.. А как ты Верочку… Разве можно подумать, что со зла да с ненависти… Нет, конечно…
– Не надо, Соня.
– Всю жизнь целишься сделать хорошее, да дьявол за твоей спиной путает, твой мед дегтем оборачивает. Не виню тебя… Но от твоей-то безвинности другим не легче, Коля.
Она с усилием поднялась, выросла на фоне жаркого, заполненного садящимся солнцем окна – громоздкая, монументально-горделивая. Голос ее был по-прежнему пугающе тих:
– Вот что я тебе скажу, Коля: ты мне добра желал, старшим дочерям желал, Вере желал, не желай его Леньке – хватит! Одного да обереги от своей доброты.
29
Я закрылся в своей комнате. На моем столе благородно поблескивал кортик лейтенанта Бухалова.
Добрый я человек или злой?
Гриша Бухалов ответил бы, не задумываясь: да, добрый, другого мнения и быть не может. Антон Елькин, столь не похожий на Гришу, неожиданно для меня – тоже!
А Вера иного мнения.
И неизвестный автор письма…
Кто же такой Николай Степанович Ечевин, проживший уже на свете шесть десятков лет?
Я не приспособленец и не карьерист. Бо́льшую часть своей жизни я отдал нелегкому труду. Я работал по двенадцать, четырнадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки! Я никогда не гнался за длинным рублем, за свои сорок трудовых лет не нажил себе ни палат, ни чинов, ни громкой славы. Меня выделили и обласкали в шестьдесят лет! Несколько раз мне представлялась возможность занять некий командный пост. Я не воспользовался случаем.
Если Гриша Бухалов проявил себя, "смертию смерть поправ", то я всей своей долгой нелегкой жизнью, кажется, доказал, что жил не для себя!
Но все это не дает прямого ответа на вопрос: добрый я или злой?
Лена Шорохова произнесла на уроке недобрые слова, и, увы, мне приходится признать, что и я повинен в ее опасной недоброте. Я, добрый, оказывается, порождал недоброе!
Так что же я за человек?
И как мне стать иным?
Вчера я намерен был написать Лене Шороховой хвалебную характеристику: "Способна сверх всяких похвал, поведение примерное, хороший товарищ". Сегодня у меня открылись на нее глаза, сегодня такую характеристику я писать не хочу.
Может, это и есть первый шаг, чтобы стать иным?
Как просто его сделать. Когда нужно, сядь за стол, положи перед собой бумагу и… "склони голову, гордый сикамбр, сожги то, чему поклонялся!..".
За окном густо бронзовел закат. Снаружи свершалось обычное космическое действо – одним своим боком наша планета отворачивалась от светила. Одним своим боком, где расположен мой материк, моя страна, мой город, мой дом, я… Из сумеречного кабинета, из тесной соты я, личинка, слежу за величаво-бездушным движением Вселенной и терзаюсь своим: как мне, личинке, изменить свое поведение?
Хочу стать иным, совершать иные поступки! Я не хозяин себе, черт возьми!..
Лена Шорохова сама никого не убьет, но проголосует: "Я – за!"
Бронзовел закат за окном, и тревога вползала мне в душу.
Сесть за стол, написать на листе бумаги вместо одних слов другие, вместо ошибочных верные, беспощадно отражающие то, что есть, характеристику: бойтесь ее! И после этого открыть перед ней дверь из школы в жизнь. Жестоко же ты наказываешь девицу с гордыми бровями. Только за что? Не за то ли, что ты не сумел научить ее человечности и отзывчивости, не развил чувства самостоятельности, передал ей свое ледяное бесстрастие к истории, к той крови, которая когда-то зло окрашивала века и народы. Передал ей свое, а теперь содрогаешься – бойтесь ее!
Ничего себе – хочу стать иным. Свои мутные грехи собираюсь свалить на девчонку! Педагог с сорокалетним стажем! Ну нет, этого я не сделаю.
Но характеристику-то Лене Шороховой писать придется.
Так заведено, не мне отменять. Такие характеристики пишутся каждый год, я написал их тысячи… Не миновать и теперь! Несколько строк, неполную страницу…
Не свалю на девушку ошибки своей долгой и невнятной жизни. До этого не опущусь. Тогда что мне остается? Писать по-старому: "Способна сверх всяких… Хороший товарищ…" Раньше как думал, так и писал, я был искренен, не кривил душой. Но теперь-то думаю иначе…
Бронзовел закат, планета равнодушно загоняла в космическую тень мой материк, меня вместе с ним. В своей уютной, обогретой соте корчилась личинка. Нет, сам я сидел за столом неподвижно, нахохлившись, корчился и стенал во мне мой жалкий дух: хочу быть добрым и честным! Личинка жаждет стать Человеком!
Я всегда охотно протягивал осуждающий перст на своего ближнего: "Ты сподличал! Ты солгал! Дурной человек, как ты смеешь?!" Я был строг к другим и считал: стоит только этим другим захотеть, как они легко перестанут лгать и подличать. "Спасение утопающих – дело рук самих утопающих!" Возьми себя в руки и ты станешь хорошим.
Я готов взять себя в руки – хочу быть чистым, всей душой ненавижу ложь! Но мне придется писать характеристику на Лену Шорохову… В твердой памяти, в светлом сознании, при отвращении ко лжи я буду лгать.
До сих пор я что думал, то и говорил, как говорил, так и поступал, теперь же буду думать одно, а говорить и поступать иначе. Я чуть поумнел, и правда оказалась противопоказанной мне. Никто не заставляет, никто не насилует меня – солги, превознеси недостойную.
Я собираюсь лгать и двурушничать по своей воле.
Хочу быть иным – лучше, чем был! Хочу искренне!
Не могу. И не знаю почему. Никого не упрекнешь, даже себя…
Люди добрые! Гибнет человек, сам видит это и бессилен остановиться – ратуйте!
30
Хотя через окно с улицы доносились голоса и смех, грохот проезжавших мотоциклов, но тишина облепила меня вплотную. Я сидел, оглушенный ею.
В моей жизни происходила очередная катастрофа – в эту минуту я становился менее качественным человеком по сравнению со вчерашним Ечевиным. Тот был более цельной и прямодушной натурой.
Но и тому угрожают. Ученик готов поднять руку на учителя.
В общем-то ученики постоянно поднимались на учителей. "Платон мне друг, но истина дороже!" Коль такое случается, значит, мир не в застое.
Не "убить Вас", а "Платон мне друг…". Тот, кто сказал эти слова, проявил силу своих убеждений, ему не нужно было прибегать к угрозам. Те, кто защищал свои убеждения с помощью ножа или плахи, скорей всего, сами не очень-то верили в них. Пугали и жили в обнимку со страхом.
"Убить Вас…" Мой грозный Робеспьер, какое сжигающее бессилие ты пережил, прежде чем написать эти слова? "Убить Вас!" – отчаяние курицы, бросающейся на лису, зыбкая соломинка утопающего.
Недавно на весенней обогретой улице, под юным весенним солнцем я поборол страх, смеялся над собой: "Потерявший голову заяц, бегущий от самого себя". Право, уморительно, если картинно представить.
Но не зря же мне не хотелось возвращаться домой, чуял, что там меня сторожит мой преследователь, мое второе беспощадное Я. Снова смятенно беги от него и прячься. Зачем? Можно ли спрятаться от себя?
Кортик Гриши Бухалова на моем столе. Гриша! Гриша! Ты моя удача, ты светлейший момент в жизни. И как мало было таких вот удач, едва ли не единственная.
Антон Елькин считает, что вся моя жизнь состоит из светлых удач. Этот ученик никогда не понимал своего учителя: ни тогда, когда пакостил втихомолку на уроках, ни тогда, когда сторожил с кирпичом на крыше… Не понимает и теперь. Я ничего не сделал Антоше Елькину – ни дурного, чтоб ненавидеть, ни хорошего, чтоб преклоняться. Увы, не я его исправил – исправила жизнь. Мы-то расстались на кирпиче.
Гриша, Гриша… Ты поздравил, и твое поздравление я принимаю с чистым сердцем. Но что бы ты сказал обо мне, Гриша, если б узнал: Таню Граубе, учившую меня вместе с отцом азбуке человечности, я решился подозревать – "убить Вас"? Сказал бы: спятил старик. Нет, Гриша, скорей, потерялся.
А только что мелькнуло подозрение, уже совсем дикое… Мелькнуло! Было! Не след прятаться! Подозрение против родной дочери – не готовит ли то самое "убить Вас". Она пригрозила, и страх затмил мне разум.
Она всю свою недолгую жизнь страдает от любвеобилия – к парню с боксерской причесочкой, к беспутному мужу, к сыну… Любвеобилие еще никогда не толкало на убийство, на отцеубийство тем более, к самоубийству же – ой нередко!
Гриша! Гриша! Гляжу на твой кортик и верю только тебе. А тебя давно нет на свете. Я наедине сам с собой, не могу сладить, не на кого опереться.
И кто-то послал мне все-таки письмо. С пьяной или трезвой угрозой, какая разница. Кто-то, кому я сделал какое-то зло.
Кто он?
Нет, не помню.
Когда-то кого-то я переехал. Не помню, не обратил внимания.
"Убить Вас!"
Что же ты все-таки за человек, Николай Степанович Ечевин?
Похоже, я теперь начинаю больше бояться себя, чем убийцу.
31
За окном навалились сумерки, зажглись фонари, шумел проспект, поздно, по-вечернему. Я сидел за столом и искал решения.
Я должен кому-то показать письмо.
Показать не для того, чтоб позвать – спасите! Неведение страшней смерти. Я для себя terra incognita, а в неизведанные земли в одиночку не ходят. До сих пор я блуждал в самом себе один. Нужен товарищ, нужен сопутчик. Пусть он прочитает письмо, пусть влезает мне в душу. Нужен взгляд со стороны, пусть недружелюбный, но внимательный, все замечающий.
Жене письмо не покажешь. За сорок лет срослись – не отступишь в сторону, не взглянешь со стороны.
У меня достаточно преданных и верных товарищей. Верна, например, Надежда Алексеевна. Ей – письмо?.. Будут ахи и охи, заломленные руки, звонки в милицию. Друзья, лечащие от недугов милицией…
Да мне здесь и не нужен друг. В друзья мы обычно выбираем себе единомышленников, тех, кто видит так же, думает так же, похожих на себя. Но что может тебе подсказать такой друг? Подскажет тот, кто на тебя не похож.
Больше всего со мной не схож Леденев.
Он юн, а я стар.
Я ценю традиции. Он готов их ломать.
Он не выносит меня, я его.
Он резок и прям до грубости.
Уж он-то не станет заламывать руки с ахами и охами, звонить в милицию.
Правда, он недоверчив ко всему, что исходит от меня, может шарахнуться в сторону. Нужно быть уж совсем толстокожим животным, чтоб повернуться спиной, когда шестидесятилетний человек прибежал на ночь глядя. В неизведанные земли в одиночку не ходят…
Телефона у Леденева не было, но, где он живет, я знал. Не столь давно по просьбе директора школы я хлопотал в горисполкоме о получении жилплощади троим неустроенным учителям. Среди них был Леденев. Хлопоты были длительные и упорные, а потому я запомнил адреса.
В темноте, ощупью я натянул в передней пальто, нахлобучил шляпу, открыл дверь, оставив свою тихую и темную семейную крепость, в глубине которой пряталась от меня жена.
Вдоль освещенного проспекта с пулеметным грохотом проносились мотоциклы, плыли по мостовой принаряженные парочки, в посвежевшем воздухе висел молодой, беспечный смех.
Возможно, что убийца рядом, следит… Мне небезразлична его близость, но я уже не паникую, как утром, не спеша шагаю к остановке автобуса, даже с удовольствием представляю себе себя – степенный, прямой, с устремленным носом, само спокойствие. Наверное, я сейчас должен вызывать у убийцы уважение.
Я постоял в очереди, дождался автобуса, нырнул в его жиденький, желтый, как болотная водица, свет, уселся на свободное место, пододвинулся к окну, пуская рядом какого-то рабочего в потертом ватнике, с брезентовой сумкой, похоже водопроводчика.
Мокрое окно автобуса прятало плывущий мимо город и показывало в черном зеркале мою застывшую физиономию – твердый крупный нос из-под полей шляпы, незнакомую складку крепко сжатых губ. Незнакомую, с болевым изгибом, с признаками стона, рвущегося наружу. Пожалуй, напрасно опасаюсь, что Леденев не примет меня всерьез, с такой физиономией нужно скорей бояться излишне серьезной встречи: "Прошу вас, прилягте, выскочу позвонить в больницу!"
Мой сосед устойчиво дремал, утопив на груди небритый подбородок, едва скрывая козырьком мятой кепки серые веки. И кажется, в уголках его губ притаилась горчинка. Мне теперь у любого и каждого уже чудится болевой изгиб, запертый стон. У этого человека, покойно сложившего руки на брезентовой сумке с нехитрым инструментом, быть не может той катастрофы, какая случилась со мной. Труд его нагляден, значит, наглядно и его место в жизни. Наверное, он сегодня сменил несколько кухонных кранов, отремонтировал подтекавшие батареи парового отопления, починил неисправную канализацию, которая кому-то отравляла жизнь, – сделал свое, не очень сложное, никак не выдающееся, но можно ли сомневаться, что нужное и полезное дело. Его и завтра в каких-то квартирах будут с нетерпением ждать, ему и в голову, наверно, не придет гордиться своей нужностью. Его труд нагляден и ясен, мой для меня – нет. Педагог с сорокалетним стажем, сколько уроков ты посвятил защите Ивана Грозного, не замечая, что проповедуешь снисхождение к убийце?..
Сосед дремал, смежив серые веки, а я завидовал… Осознай, добрый человек, свое счастье! Как бы я хотел сейчас испытать твою честную усталость.
– Вокзал! – объявил кондуктор. – Конечная остановка.
Вокзальная площадь щедро залита огнями. Светятся витрины магазинов, предлагая прохожим хлебные батоны, коробки с геркулесом. В новом кафе – стиль модерн – за стеклом, словно на выставке, пьют и закусывают посетители. Вокзальная площадь, на ней всегда людно, всегда полно легковых машин и автобусов. Даже когда сам город спит, здесь жизнь не прекращается.
Но шаг в сторону за первый же угол – и темно, скудно освещенные улицы: Первая Привокзальная, Вторая Привокзальная… Шаг в сторону, и окраина города, редкие прохожие, редкие машины.
Несколько пассажиров автобусов усердно топали сзади меня. Пройдем мы, и стихнет шум шагов, только голоса электровозов будут здесь нарушать тишину.