После этого отношения между Верховным советом и Парижским парламентом, и так далеко не гладкие, стали стремительно ухудшаться. Чиновники осмелились нарушить установленный порядок и вновь стали рассматривать уже утвержденные во время королевского заседания эдикты.
При дворе заговорили о нанесении ущерба могуществу и власти короля. Безусловно, ни о каком могуществе десятилетнего Людовика не могло пока идти и речи. Речь шла о могуществе прежде всего самой королевской власти как символа. Мазарини, не стесняясь присутствия немного растерянной Анны Австрийской, нервно и в течение долгого времени мерил шагами свой кабинет, выговаривая целые тирады в адрес непослушного парламента.
Немного испугавшись собственной смелости, магистраты выпустили несколько деклараций о верности королю. Мы не знаем, были ли эти декларации искренними, ибо Анна прямо поставила в письменном виде вопрос парламентариям, имеют ли те право противиться королевской воле. Ответа так и не поступило. Протестуя, магистраты не могли ответить, в силу того что парламент был инструментом и порождением королевской власти. Власть и особа короля для парламента должны были быть священны и не подвергаться сомнению. Время революции во Франции еще не наступило, и обсуждать подобного рода вопрос казалось святотатством.
Конфликт развивался. Парламент обвинял именно Его Преосвященство в разжигании беспорядков в государстве ради его личных интересов. Магистраты обвиняли сторонников кардинала в многочисленных взятках, для искоренения которых настоятельно требовали уголовного процесса против них вплоть до окончательного обвинительного приговора.
И вот наступил роковой день – 13 мая. Испуганный первый министр решил во многом отступить. Вообще его политика по отношению к оппозиции казалась колеблющейся и непоследовательной. Карательно-запретительные меры тут же блокировались нежеланием начинать гражданскую войну накануне заключения Вестфальского мира. Ведь осталось так немного времени…
Медлить с миром было опасно. Тогда же, 13 мая, парламент издал и другой документ: приглашение европейским суверенам объединиться с целью помочь в реформировании их собственного государства. Это уже попахивало явным предательством интересов Франции. Двумя месяцами позже, 3 августа 1648 года, Сервьен писал, что он твердо уверен в связях между врагами Мазарини во Франции и врагами Франции в Европе. Посланник кардинала на конгрессе никак не мог понять, кто из дипломатов оказался способен информировать противника за шесть месяцев до начала французской смуты о том, что она произойдет. Под противником в первую очередь подразумевалась Испания, с которой фрондеры в будущем охотно станут сотрудничать.
Поначалу по инициативе первого министра решено было в отношении парламентариев действовать запугивающе. Канцлер Сегье выступил с протестом, заявив, что создание суверенного от власти органа без согласия самой законной власти представляет собой опасность и носит предосудительный характер в отношении общественного порядка и управления королевством.
Такая тактика не подействовала, и Мазарини перешел к репрессивным мерам. 18 мая полетта была отменена для всех без исключения верховных судов. Несколько незначительных парламентариев были даже арестованы. Но желаемого эффекта это не произвело. Обстановка в Париже накалялась. Все более смелела чернь, требовавшая "пожалеть бедный угнетенный народ", а на тесных улочках столицы частенько можно было услышать, как возчики ругали прозвищем "мазарини" заупрямившуюся лошадь.
Тогда Джулио пришлось временно сдаться. Он ушел в тень, вплотную занявшись дипломатическими проблемами. С его согласия герцог Орлеанский разрешил восстановить полетту для всех высших судов, освободить арестованных и разрешил другие поблажки, означавшие восстановление статус-кво.
Но подобное отступление лишь усилило натиск парламента. В принципе обе стороны уже перешагнули грань, отделявшую мир от войны. И если одна из них хотела сделать шаг назад, два шага вперед, то другая решительно шагала только вперед. 10 июня на заседании Королевского совета Людовик XIV кассировал "акт единства" от 13 мая. В ответ парламент провел его повторное утверждение. Правительство было вынуждено окончательно капитулировать, дав разрешение на проведение совместных заседаний делегаций от всех суверенных судов Парижа.
16 июня 1648 года начались заседания в палате Святого Людовика. Депутация парламента, торжественно шествовавшая в этот день на первое заседание, была окружена ореолом победителей. Ее с восторгом приветствовала и сопровождала толпа парижан.
С 30 июня по 10 июля палата выработала и представила на рассмотрение королевы декларацию из двадцати семи пунктов, содержавшую предложение государственной реформы. В этом документе провозглашались неприкосновенность личности и имущества; заключение без следствия ограничивалось сутками; выдвигались требования отзыва из провинций всех интендантов, отмены системы откупа налогов; предлагалось на четверть уменьшить самый тяжелый налог – талью; освободить всех заключенных в тюрьму за неуплату долгов; создать палату правосудия для расследования незаконной деятельности финансистов; запрещалось также без согласия парламента учреждать новые должности и вводить новые налоги. 9 июля получил отставку человек Мазарини – сюринтендант финансов д 'Эмери. 11 июля было объявлено об отзыве из округа Парижского парламента почти всех интендантов, о сокращении тальи на 1/% и отмене недоимок по всем налогам. 13 июля парламентом было обещано создание палат правосудия для суда над финансистами; 18 июля решение об отзыве интендантов было распространено на все королевство; 20 июля магистраты взяли в свои руки утверждение эдиктов короля о налогообложении.
Все происходило исключительно быстро. Уже 31 июля королевской декларацией были утверждены все предложения и действия палаты Людовика Святого. Исключение составлял только пункт о запрете "Lettre de cachet" (запечатанных писем) – чрезвычайных указов короля, в том числе и об аресте того или иного лица. Эти письма не подлежали обычной процедуре регистрации в парламенте. Но в качестве своего условия декларация Людовика XIV (над этим пунктом очень тщательно и долго размышлял Мазарини) выдвигала требование роспуска палаты и возвращения парламента в свое обычное рабочее состояние. 1 августа парламент приступил к обсуждению королевской декларации.
В этой обстановке в Париж пришло известие о блестящей победе французской армии под командованием принца Конде над испанцами при Лансе 20 августа 1648 года. "Ну, теперь я задам этим болтунам хорошую трепку", – злорадно и радостно подумал Джулио, едва услышав об этом. Он явно переоценил силы. Как пишет об этом Ларошфуко, "кардинал, окрыленный столь крупным успехом, задумал использовать его не столько против врагов государства, сколько против самого государства, и, вместо того чтобы извлечь выгоды из этой победы тут же во Фландрии, он обратил все свои помыслы только на то, как бы отомстить парламенту".
Ларошфуко, конечно, был резок. Но, надо признаться, кардинал очень рассчитывал на поддержку молодого принца Конде, с которым незадолго до проведения этой военной кампании помирился. Они взаимно пообещали не ссориться в будущем и скрепили это обещание большим застольем, данным в их честь маршалом де Граммоном, общим другом как одного, так и другого. Все знают цену обещаниям, но даже самые хитрые и дальновидные люди нередко обманываются на сей счет. Ведь так хочется верить в собственную победу!
Вера Мазарини в успех своего предприятия реально опиралась на имеющиеся у него ум, деньги, авторитет в Королевском совете, любовь и поддержку королевы и блистательные дипломатические успехи за границей. Ведь для всей Европы Франция – это прежде всего ее первый министр, которого уважали, ценили и боялись. Кардинал полагал, что успехи французского оружия – это успехи "его оружия" и они удержат народ и парламент в повиновении и страхе. Поддерживаемый во всем Анной Австрийской, первый министр решил открыто перейти в контрнаступление. 26 августа 1648 года должен был состояться торжественный благодарственный молебен в соборе Нотр-Дам в честь одержанной французами победы. Накануне этого дня Мазарини отдал приказ об аресте президентов парламента Бланмениля и Шартона, а также советника Большой палаты семидесятитрехлетнего Брусселя.
Удар был достаточно дерзок, поскольку означал нанесение оскорбления не только населению Парижа, считавшего Брусселя своим покровителем, но еще и парламенту. Чиновники могли усмотреть в этом покушение на собственную свободу. Старый советник пользовался большой популярностью у парижан. Считалось, что он вел скромный образ жизни, жил с семьей на небольшую ренту на улице Сен-Ландри, нередко покровительствовал обиженным. Но существовало и другое мнение: "Он скрывал громадную амбицию под фальшивым рвением к общественному благу. Так как он не мог похвастаться своей удачей… он задумал исправить ее, заставив себя бояться. Ради этой цели он демонстрировал при всех обстоятельствах горячую любовь к народу. Он разговаривал с одними и с другими запанибрата и заявлял, будто кардинал, дабы помешать ему взять их под свое покровительство, вскоре передаст ему словечко на ухо". Впрочем, обе характеристики не так уж и разнятся – возможно, Бруссель был типичнейшим популистом.
Торжественная служба шла своим ходом… Однако лейтенант охраны королевы Комменж не последовал, как обычно, за ней в церковь, а остался на паперти. Члены парламента заметили это и заподозрили неладное, уже давно чувствуя скрытую угрозу. Шартон поспешил покинуть мессу и таким образом избежал ареста. Был схвачен только Бланмениль. Бруссель в этот день не участвовал в торжествах, и его пришлось арестовывать на дому.
Незаметно старика взять не удалось: преданная служанка советника и его лакей подняли крик. На колокольне ближайшей от дома Брусселя церкви неизвестные люди ударили в набат. Народ попытался отбить арестованного, но ему это не удалось. С огромным трудом Комменж вывез Брусселя из Парижа.
Французская столица стала стихийно и быстро покрываться баррикадами. Горожане взялись за оружие. В течение короткого времени восставшие соорудили более тысячи двухсот баррикад и перегородили ими многие улицы. Канцлер Сегье, спасаясь от их ярости, укрылся в особняке де Люиня. Маршал Ламейре, посланный восстановить порядок ради спасения канцлера, был вместе с несколькими ротами королевских гвардейцев окружен толпой и с трудом вернулся во дворец. Улицы перегородили цепями, баррикады выросли на всем протяжении от собора Нотр-Дам до дворца Пале-Рояль. Джулио приказал усилить охрану Пале-Рояля, поскольку ни он, ни Людовик, ни Анна не ощущали себя в безопасности.
Взялась за оружие и милиция – где из сочувствия к восстанию, где из опасений, как бы народ не стал громить дома состоятельных людей, а иногда и под прямым давлением горожан. Чтобы не потерять контроль над восставшими, муниципалитет Парижа призвал их к оружию.
А парламент послал депутацию во дворец требовать освобождения арестованных в день торжественной мессы. Магистраты величественно шествовали через весь город под восторженные возгласы восставших и просто любопытных зевак. Услышав о приближающемся шествии, Джулио поначалу растерялся, в то время как Анна сохраняла удивительное хладнокровие. Что ж, они прекрасно дополняли друг друга. Аудиенция у королевы была очень краткой. Она даже не дослушала речь о положении в Париже, прервав выступавшего на полуслове:
– Я знаю, что в городе шум, и вы мне за это ответите. Вы, господа члены парламента, ваши жены и ваши дети.
А на просьбу парламентариев освободить Брусселя регентша не задумываясь воскликнула:
– Я скорее задушу его, чем выпущу!
Удаляясь, Анна Австрийская хлопнула дверью. Такое неповиновение гордая женщина видела впервые.
Забегая на сто пятьдесят лет вперед, заметим, что во времена Французской революции тоже была такая женщина – королева-австриячка Мария-Антуанетта. Ее голубая кровь и высокое происхождение, очевидно, не выносили подобных вещей. Она тоже многого не понимала и за это жестоко поплатилась. С потерей головы на гильотине ею и ее мужем Людовиком XVI рухнул Старый порядок, который так трудно, кропотливо и долго создавался двумя кардиналами – Ришелье и Мазарини.
Более простой Джулио все понимал. Оправившись от растерянности, он поспешил несколько сгладить резкость королевы и предложил освободить Брусселя и его коллег в обмен на обязательство парламента прекратить заседания. Президент парламента Матье Моле не спешил соглашаться и сказал, что необходимо обсудить это предложение в более спокойной обстановке. Затем делегация двинулась обратно к Дворцу правосудия.
Тут выявилось то, что впоследствии спасло и Мазарини, и французскую монархию в целом – несогласованность действий и желаний восставших фрондеров. Возвращавшиеся ни с чем депутаты были освистаны народом, их останавливали на каждом шагу. Один подручный торговца мясом даже приставил алебарду к животу Моле и сказал президенту парламента: "Возвращайся, предатель! Если не хочешь, чтобы с тобой разделались, возврати Брусселя или хотя бы отдай нам в заложники Мазарини и канцлера". Тут же чья-то рука схватила президента за шиворот, началась всеобщая свалка. Сильно не пострадав, магистраты разбежались врассыпную.
Моле двинулся обратно в Пале-Рояль и доложил обо всем происшедшем первому министру и герцогу Орлеанскому. Те поняли, что арестованных надо выпустить немедленно. Затем Джулио с трудом уломал все еще возмущавшуюся Анну Австрийскую, и королева была вынуждена распорядиться освободить арестованных. Но волнения не прекратились, и в городе стали разбирать баррикады лишь тогда, когда Бруссель вновь занял свое место на парламентской скамье. Это было 28 августа. Правда, вечером того же дня пошел слух, будто в Пале-Рояль привезли огромный запас пороха – наверняка проигравшая королева распорядится стрелять в народ. Вооруженная толпа опять окружила дворец. С большим трудом восставших удалось убедить, что они ошибаются. И только тогда восстание окончательно прекратилось, хотя бунтовщические настроения не рассеялись.
Интересно, что уже во время этого первого восстания среди горожан не был популярен лозунг "Да здравствует король!", его заменил другой – "Да здравствует Бруссель!". Самого же первого министра несколько человек серьезно намеревались убить. Но шпионы кардинала и люди его охраны без устали бродили по баррикадам, слушали разговоры, ели и пили с восставшими, узнавая очень много. Все убийцы были вовремя разоблачены.
Именно после "Дня баррикад" в Париже появились первые настоящие "мазаринады" – оскорбительные для королевского достоинства листовки и пасквили. Повсюду в городе плебс распевал скабрезные песенки про любовь дамы Анны к кавалеру Мазарини. В них первого министра обвиняли во всех смертных грехах: он нарушает старинные свободы, транжирит казенные деньги, покровительствует ненавистным финансистам…
Но не только песенки докучали двум высокопоставленным любовникам. День ото дня на всем протяжении Фронды как грибы после дождя появлялись сатиры и даже целые политические пьесы. В них высмеивались не только Анна и Джулио, но и Гастон Орлеанский, принц Конде, коадъютор Парижа де Рец… Настоящие остроумцы, среди которых находились Сирано де Бержерак и Поль Скаррон, зло и искусно обыгрывали в них итальянский акцент первого министра, нищету народа, проклятия, адресованные Мазарини, угрозы его финансистам и приспешникам. Нередко эти "произведения" создавались их авторами с целью приобретения особой популярности. Многие "мазаринады" Поля Скаррона были скорее неприличными, чем остроумными:
Козел вонюч, козел смердящ,
Козел и мерзок, и ледащ,
Козел космат, козел зобат,
Козел хитер и вороват,
Козел – бесстыжие глаза,
Ему что мальчик, что коза,
Козел и этой, и тому,
И всей стране забьет в корму.
Беги его, богат и нищ -
Козел козлее всех козлищ…
Подобные вещи приветствовались противниками Мазарини. В ряде стихов кардиналу приписывалась бисексуальность (якобы он обожал мальчиков), хотя сегодня большинством историков этот факт отрицается. На какой только вымысел порой не идут политические враги! Очень многие поплатились за это после Фронды не только падением своей популярности: Скаррон, например, лишился пенсии и был вынужден доживать оставшиеся несколько лет в провинции. Тем не менее нет худа без добра – его весьма привлекательная вдова, Франсуаза Скаррон, претерпев лишения и практически оставшись без средств к существованию, вынуждена была по протекции стать воспитательницей незаконных детей Людовика XIV от его фаворитки Атенаис де Монтеспан. Изрядно устав от буйного нрава своей любовницы, Людовик настолько сблизился с красивой и умной воспитательницей, что она довольно скоро заменила ему Монтеспан, а после смерти его официальной супруги стала некоронованной королевой Франции. То была знаменитая мадам де Ментенон.
А в Париже толпы разносчиков с утра до позднего вечера выкрикивали названия анонимных сатирических листков, которые можно было купить в лавке аптекаря, в театре, даже у церковных ворот и конечно же возле Нового моста. Число листков достигало шести тысяч, а их издание, предпринятое в XIX веке, заняло пять томов.
Мазарини не оставался в долгу. Вообще для него при всей осторожности и зачастую показной трусости было характерно стремление бороться до конца, даже идти на политический риск. Как многие политики всех времен, первый министр не остался равнодушен к всевозможным писаниям против него, его сторонников и королевы. Он не жалел солидных сумм из государственной казны для Теофраста Ренодо, выпускавшего официозную государственную "Газетт", основанную еще при Ришелье. Библиотекарь Мазарини Габриэль Ноде получил задание написать опровержение на антиправительственные пасквили.
Но только к концу парламентской Фронды одного парижского типографа приговорили к смертной казни через повешение за памфлет под названием "Полог кровати королевы, который рассказал все…". Любое терпение когда-нибудь лопается… В день казни на Гревской площади собралась немалая толпа. Типограф не растерялся, стал взывать о помощи и кричать, что его хотят повесить за стихи против Мазарини. Благодаря этой своей находчивости он вновь обрел свободу – парижане буквально вырвали его из рук палача.
Джулио Мазарини не оставил мемуаров, как его предшественник. Но у него была записная книжка, о существовании которой никто толком не знал. До настоящего времени сохранились лишь ее фрагменты. В нее кардинал заносил самое сокровенное: характеризовал различных людей, набрасывал планы своих дальнейших действий. В конце августа 1648 года он записал следующее: "Необходимо во что бы то ни стало вернуть власть и вознести ее выше, чем она была… В противном случае остается только ожидать полного краха, смириться с тем, что мы станем столь же смертными и презренными, сколь до сих пор были уважаемыми и внушавшими страх".
Первый министр считал, что главные его враги на пути к укреплению власти – отнюдь не простонародье и состоятельные горожане, несмотря на все их бунты и проявления непокорности. Как бы ни бушевало вокруг народное пламя, он знал ему истинную цену. Он словно смотрел в будущее. Кардинал всегда выискивал в любом антиправительственном акте козни вельмож и государственных сановников, прекрасно сознавая, что они завидуют его положению и презирают его происхождение.