Жора со страшным (иного слова не могу придумать) и безудержным энтузиазмом учил грузинский, но ему приходилось очень трудно. Читать он научился за неделю, через месяц читал древнегрузинские "мргвловани" и "нусхури". Об алфавите "мргвловани" создал теорию (конечно же, двадцать шесть и тут обрело особое значение), со рвением переводил Галактиона Табидзе (переживал, говорил, что не получается, – хотя у кого это получилось? – но потом добавлял по-грузински "isev vdgebodi da mivdiodi" – "Снова вставал и шел" – и принимался переводить заново), мог часами цитировать Руставели в переводе Заболоцкого – эта книга была у него со времен ереванского изолятора, и он ее никому не одалживал. Сначала произносил по-русски:
Что ты вертишь нас и крутишь, бессердечный мир земной?
Всякий, кто тебе поверит, будет сетовать со мной.
Ты откуда нас приводишь, где сравняешь нас с землей?
Только Бог один заступник всем, отвергнутым тобой!
Затем добавлял по-грузински: "Vah, sophelo…"
Жора не признавал перевода Константина Бальмонта, говорил, что он слишком экзальтирован, хотя Бальмонт и хороший поэт, однако – сердился Жора – в своем переводе он чуть ли не претендует на место рядом с Руставели. Перевода Шалвы Нуцубидзе не признавал вообще, дескать, как можно, чтобы историк философии или же философ переводил поэта, горячился, мол, перевод этот написан грузинским русским языком, причем тут еще и рука сатаны (Сталина) замешана. Я во всех деталях рассказал Жоре услышанную от моего прекрасного учителя Симона Каухчишвили историю о Шалве Нуцубидзе, его сестре, о самом Симоне Каухчишвили, "Витязе в тигровой шкуре", о Сталине и, конечно же, о Лаврентии Берии. Самым пикантным эпизодом в этой истории было не то, что одобренный товарищем Сталиным русский перевод Руставели спас Шалву Нуцубидзе и вместе с ним Симона Каухчишвили от тюрьмы, и даже не то, что спасшихся от тюрьмы грузинских ученых пригласил к себе на кутеж Лаврентий Берия. "Сильнее" всего было то, что изрядно напившийся Шалва Нуцубидзе забыл у Берии рукопись своего перевода "Витязя в тигровой шкуре", и, когда двое грузинских академиков заявились за ней к товарищу Берия, ошеломленный Лаврентий Павлович произнес исторические слова: "Мне немногих доводилось видеть ушедших от меня с миром, но вернувшихся из безопасного места своими ногами вижу впервые".
Жора был чистокровным антисоветским человеком, и не удивительно, что никого на белом свете не ненавидел больше, чем Сталина. Можно смело сказать, что на величайшего лидера всех времен и народов, на вождя мирового пролетариата и генералиссимуса у Георгия Хомизури была куда более сильная аллергия, чем на яйцо.
Наше заключение характеризовалось одной большой особенностью. Мы сидели не в страшные тридцатые годы, не во время войны, не на заре диссидентского движения, не в эпоху брежневского застоя, а в эпоху советской демократии, гласности и перестройки. В то время как сталинисты бушевали в "Правде", в "Огоньке" публиковалось знаменитое "Открытое письмо Сталину" хорошо известного в кругах диссидентов Федора Раскольникова. В один день по телевидению нам подавали советскую информативную баланду, на следующий день с того же экрана Рональд Рейган поздравлял нас с Новым годом. Опытные люди говорили, что сидеть в такое время невыносимее всего – я ничего не могу сказать, мне не доводилось сидеть в другое время, однако более опытным, чем я, людям можно доверять.
Короче, мы сидели в эпоху гласности и перестройки. А у нее, как у всех важных и исключительных эпох, были свои просвещенные и либеральные герои с совершенно новым имиджем. Одним из таковых был Вадим Викторович Бакатин, известный реформатор и либерал, с которым мы познакомились с совершенно другой стороны.
Выступая у нас в клубе-столовой с речью, в то время первый секретарь Кировского областного комитета коммунистической партии Советского Союза, впоследствии министр МВД и председатель КГБ, товарищ Бакатин сравнял с землей осужденных по статье "антисоветская агитация и пропаганда" диссидентов и вознес до небес население соседней с нами третьей зоны особого режима – "полосатников" (они носили полосатую спецодежду), тех же рецидивистов – убийц и грабителей, сказав, что по сравнению с нами они порядочные люди, по крайней мере патриоты, словом против своей Родины не обмолвились.
Выслушав эту тираду, произнесенную героем перестройки, начальник нашей зоны и тот насупился, однако уверенный в своей правоте Бакатин стоял на своем и продолжал. Сначала встал Джони Лашкарашвили и посоветовал ему постирать эту простыню (он имел в виду экран клуба-столовой) – "генеральный секретарь смотрится черным" – и только после этого говорить о любви к Родине, но Бакатин, не сразу разобравшись в акценте Джони, проговорил, что не понял его. Тогда встал Жора и крикнул во весь голос: "Конечно, для вас убийцы и грабители социально ближе, ведь вы мастера того же дела, что и они!" Известный "либерал" изменился в лице, побледнел (как сказал бы Руставели, "сделался блеклым"), пробормотал: "Как вы смеете?" – и под гром аплодисментов всей "демократической" зоны сбежал из клуба-столовой. Шпионы, изменники Родины, террористы и военные преступники, конечно же, не аплодировали, однако нас, "демократов", было достаточно много для того, чтобы оглушить небольшой клуб-столовую аплодисментами. Администрация бросилась вдогонку влюбленному в рецидивистов, убийц и грабителей третьей зоны "либералу", однако бледный и оскорбленный будущий руководитель КГБ и гигант горбачевской советской демократии бежал так быстро, что не то что администрации зоны, но даже быстроногому Ахиллу его было не догнать.
Не успел Бакатин выйти из зоны, как ДПНК (дежурный помощник начальника колонии, то есть дэ-пэ-эн-ка) Сурайкин вызвал Жору из барака и повел его в сторону шизо, штрафного изолятора. Вся зона высыпала: Сурайкин ведет Жору из плохой тюрьмы в еще более плохую тюрьму. Тут я не выдержал и подошел к Сурайкину.
– Что происходит, Сурайкин? – спросил я опешившего дэ-пэ-эн-ка (он не привык к вопросам со стороны заключенных, то есть к неслыханной наглости и тем более к такому фамильярному обращению – формальным видом обращения было "гражданин начальник").
"Демократы" лагеря окружили нас.
– Я веду в шизо приговоренного к наказанию Хомизури Георгия Павловича, – ответил мне формулировкой устава растерявшийся майор Сурайкин.
– За что? – спросил я.
– За грубость, – ответил Сурайкин.
– Майор Сурайкин, вы с Бакатиным не знаете, что такое настоящая грубость. Будь внимателен, вот сейчас последует настоящая грубость, – предупредил я, – Сурайкин, я твою маму е…
Сурайкин и оказавшиеся тут же контролеры Киселев и Трифонов поспешно отправили Жору в шизо и столь поспешно вернулись за мной, что друзья-заключенные не успели даже передать мне теплую одежду. В шизо свободных мест не было, и нас с Жорой поместили в одну камеру, а вторую занимал ее почти постоянный обитатель Витаутас Шабонас. К Шабонасу нельзя было подселить никого, так как он занимался крайне опасным делом: в течение всего дня неустанно и громогласно передавал в любимую Бакатиным третью зону информацию о политических заключенных, не забывая при этом добавить политические требования: "Свободу литовским борцам за правду: Алгирдасу Андреикасу, Янису Баркансу, Витаутасу Скуодису! Свободу грузинам – борцам за независимость: братьям Давиду и Левану Бердзенившили, Захарию Лашкарашвили!" Разве можно было подселять к такому человеку кого-либо из нас, чтоб мы оказали на него дурное влияние?!
Некоторое время спустя начальник зоны с большим удовольствием дал мне прочитать докладную записку майора Сурайкина. Это был такой перл, которому позавидовали бы даже Зощенко и Хармс. Я помню не все, однако эпизод со мной и Жорой звучал приблизительно так: "При исполнении возложенных на меня обязанностей, в частности когда я вел в шизо осужденного за антисоветскую агитацию и пропаганду Хомизури Георгия Павловича, грузина, родившегося в г. Баку в 1942 году, ко мне подошел осужденный за антисоветскую агитацию и пропаганду Бердзенишвили Леван Валерьянович, грузин, родившийся в г. Батуми в 1953 году, и грубо, в частности, следующими словами: "Сурайкин, е… твою мать…" обратился ко мне. Я посчитал, что он сделал это с целью моего оскорбления – грузины матерятся только с этой целью, – за что мы посадили осужденного Бердзенившили Левана Валерьяновича, родившегося в 1953 году в г. Батуми, грузина, на 15 дней в шизо, право на что мне давал закон".
Благодаря Жоре эту докладную записку Сурайкина наизусть выучил весь лагерь. После освобождения Жора несколько раз приезжал в Тбилиси, привез к нам членов своей семьи – супругу Нину, дочь Машу и сына Павлика. Наши семьи очень быстро заразились от нас нашей дружбой. Хомизури собирались переехать в Тбилиси. Особенно активничал сын Жоры Павлик, ему нравился Тбилиси, и он называл себя грузином, однако этому плану не суждено было осуществиться: жизнь нанесла Жоре еще один жестокий удар – Павлик скончался в возрасте 13 лет, а дочь Мария ушла в монахини.
Глубоко убежденный атеист (говоря словами любимого им Руставели – "умный", то есть не понимающий возвышенной любви небесного уклада), материалист душой и плотью, человек чисел и формул, доктор геолого-минералогических наук Георгий Павлович Хомизури, уже вступивший в преклонный возраст (два хомизури плюс два года), для упрочения добытого им в борьбе грузинского происхождения крестился православным в Тбилиси, в маленькой Троицкой церкви. Участвовавшие в ритуале лица – крестный отец (автор этих строк) и крестивший священник – были почти на полхомизури года младше него. И произошло это, конечно же, двадцать шестого августа, то есть в хомизур-августе, в восьмом, то есть в двадцать шестом месяце, 2 + 6 = 8.
Джони
Великий русский реформатор Столыпин не обделил своей заботой и вниманием карательную систему России, которая, на мой взгляд, и по сей день является жизненно важной и, возможно, главной системой этого государства. Он ввел собственные правила этапирования заключенных в тюрьмы, и люди, находившиеся "по ту сторону баррикад", тут же придумали термин "столыпинский этап". Были созданы сборные пункты в этапных тюрьмах, где месяцами собирали заключенных, следовавших в одном направлении, и, когда их число становилось достаточным для заполнения (в советское время – для переполнения) должного количества вагонов, этап двигался. Так прошли мы с моим братом ростовскую, рязанскую и потьминскую тюрьмы и после полуторамесячного путешествия добрались до Мордовии, до поселка Барашево.
Когда я вошел в зону, первое, о чем мне подумалось, было, что это не зона, а следующая, промежуточная, составная часть столыпинского этапа. Это случилось потому, что во дворе я увидел несколько деревьев и, главное, небольшой сад, в котором цвели розы. Розы в моем представлении никак не увязывались с политическим лагерем или вообще с лагерем, если это был не пионерский лагерь. Возле роз стояли несколько заключенных – встречающая комиссия. Особое внимание привлек светловолосый молодой человек вроде бы славянской внешности, однако опытный глаз не обманешь. Было очевидно, что он грузин.
Джони, Захарий Константинович Лашкарашвили, родившийся 12 августа 1954 года в селе Доеси Каспского района, член коммунистической партии Советского Союза, был тбилисским таксистом со средним техническим образованием. Это крайне редкое явление не только в масштабе Грузии и Советского Союза, но и в мировом масштабе: кроме французского Сопротивления, какой-либо информацией о таксистах-диссидентах и активистах национально-освободительного движения мы не располагаем. Большая часть советских таксистов (если не все), напротив, были замечены в сотрудничестве с органами. Захарий Лашкарашвили в глубоком подполье создал национально-освободительное движение Грузии "Сего" и взялся за сложное и опасное дело привлечения садившихся в такси клиентов в свою организацию с помощью патриотических бесед.
В 1983 году Шеварднадзе очень было нужно доказать России нашу лояльность и покорность, и под предлогом 200-летия Георгиевского трактата он развернул по всей стране широкую прорусскую угодническую кампанию. Были сняты подобающие фильмы, поставлены спектакли, написаны стихи, поэмы, рассказы и романы, нарисованы картины карандашом, маслом, пастелью – короче говоря, из ста возможных сигналов колониальной покорности в Москву послали сто двадцать. Советская страна в ту пору вступала в глубокий экономический кризис: к талонам на мясо и масло прибавились совершенно экзотические талоны на фасоль. В соответствии с идеей Захария Лашкарашвили члены организации "Сего" в знак протеста против ознаменования годовщины трактата обклеили памятник Грузия-Мать именно талонами на фасоль.
13 июля 1983 года "Сего" разоблачили, ее членов арестовали и строго наказали: руководителя Захария Лашкарашвили приговорили к пяти годам колонии строгого режима и двум годам ссылки, а его сподвижников Гвиниашвили и Обгаидзе – к четырем годам.
Джони, как оказалось, был одним из лучших таксистов в истории Тбилиси. Я его в деле не видел, однако могу с полной ответственностью сказать, что за свою долгую пассажирскую практику (машину я приобрел поздно и в течение двадцати лет никаким другим видом транспорта не пользовался) я не встречал столь осведомленного в географии и топонимике Тбилиси водителя. Джони, например, знал не только то, что существовал автомобильный проезд с моей "родной" (я потому беру это слово в кавычки, чтобы мне, батумцу, не приписали претензию на звание коренного тбилисца) Ведзинской улицы на улицу Котэ Месхи, но и то, что эти две улицы связывал еще и узкий пешеходный проход, вернее, два узких прохода, один чуть пониже и другой метров на двадцать ниже, от моего дома. Мой адрес Джони, как истинный таксист, описал в далекой Мордовии следующим образом: "Улица Ведзинская, 17 – дом в районе Мтацминда, в окрестностях Арсена, на пересечении Ведзинской улицы и Четвертого Ведзинского прохода; как раз у этого дома кончается асфальт, затем и Ведзинская улица, и Четвертый Ведзинский проход продолжаются плохо выложенной булыжной мостовой".
Я тогда впервые узнал, что асфальт кончался у моего дома, раньше я к этому как-то не присматривался.
Джони был рожден географом. Тбилиси был не единственным предметом его географических дум и забот: он наизусть знал как физическую, так и экономическую географию любой страны. На уровне практикующего таксиста он знал крупные города мира, мог читать многочасовые лекции об односторонних улицах, автомобильных маршрутах и транспортных ограничениях Парижа, Лондона или Нью-Йорка.
Такие известные авторитеты, какими были всезнающий математик Вадим Янков, а также универсальный Георгий Хомизури, часто обращались к Джони с вопросами о религиозном выборе населения Заира или о численности зулусов в Южноафриканской Республике. Как-то раз Джони членам представительства Петербурга, которых ни за что на свете нельзя было заставить произнести слово "Ленинград", популярно объяснил, как попасть с того или иного места на Васильевский остров и сколько стоил бы этот проезд в разное время суток. Именно тогда признанный лидер питерцев Михаил Поляков сказал: "С таким таксистом я бы не то что на Васильевский остров, даже в Финляндию махнул!"
Любовь к географии привела Захария Лашкарашвили к любви к книгам. Особенно ценил он те, в которых были карты или хотя бы чертежи. Взяв книгу в руки, Джони ставил тяжелый диагноз: "футуризм-демократия" – это означало отсутствие карт. Нам за тяжелый труд платили копейки, при этом денег не выдавали – деньги существовали виртуально лишь на бумаге, однако совершенно невиртуально можно было выписывать книги. И Захарий Лашкарашвили выписывал и выписывал атласы. Под конец он выписал Большой атлас Советского Союза, который, по тогдашним финансовым представлениям, стоил невиданных денег – двадцать семь рублей и двадцать копеек. Для огромной страны была налажена замечательная система "Книга – почтой", и книги прибывали даже в такое заведение, как наше. Прибыл и атлас Джони, однако администрация отказалась его выдавать потому, что в Атласе имелась карта Мордовии и она могла быть использована для побега. Джони это дело не понравилось, и он предложил администрации вырвать из атласа карту Мордовии, но на своем специфическом русском языке выразил это следующим образом: "Давайте вырежем Мордовию". Администрация восприняла слово "вырежем" превратно и попыталась присвоить ему квалификацию теракта, ну а разобравшись, что именно имел в виду осужденный Лашкарашвили, ужаснулась – дескать, как можно из книги страницу вырывать, мы ведь советские люди, а не варвары. В это время поступило предложение заведующего библиотекой профессора Андерсона передать атлас библиотеке, чтобы там, не вырывая страниц, служители библиотеки блокировали любую попытку осмотра карты Мордовии. Смешное было предложение – и, возможно, потому-то оно и сработало. В книге сделали надпись: "В дар библиотеке ЖХ 385 / 3–5 от администрации" – и проблема была решена, только, как оказалось в дальнейшем, страницу Мордовии все-таки вырезали. Спустя много лет, будучи руководителем Национальной библиотеки, я подобного варварства в виде вырезок видел немало.
Захарий Лашкарашвили был не женат. Рассказывал о своей тбилисской любви, оказалось, что он любил некую Кетеван, студентку университета, и символичными ему казались имена: Закро и Кето (он имел в виду персонажей мультфильма). Рассказывал он и о том, как некий лектор в обмен на зачет предложил Кетеван нечто недостойное, и будущий политзаключенный в Варазисхеви защитил честь своей возлюбленной. Надеюсь, тот самый лектор непременно прочтет написанное мной и легко узнает себя, так как в определенном смысле он тоже был исключительным явлением в своей стране.
Несмотря на то что в конце концов Кетеван и разбила сердце Захария, он, не махнув рукой, в тот же день принялся искать новую любовь. Две такие любви застал и я. Первой была врач зоны Тамара, с которой мы редко встречались, однако у Джони были проблемы с легкими, и он часто попадал в больницу зоны, особенно зимой, соответственно, у него был и контакт с нашим единственным врачом. Любовь, конечно же, оказалась односторонней и кратковременной, каких-либо серьезных осложнений (стихов, поэм, бегства от суетной жизни) за ней не последовало. Однако иной была любовь последняя, я имею в виду любовь в зоне. Джони влюбился в классового врага всех заключенных, в госпожу Ганиченко – цензора.
Госпожа Ганиченко была женщиной действительно особой красоты и делать скидку на установленную природой для политической зоны и мест заключения специфику восприятия не приходилось. Украинская фамилия принадлежала ее мужу. Оказывается, этот человек некогда был начальником нашей зоны, однако за мягкость, проявленную к сталинисту Разлацкому, вернее, к усам сталиниста Разлацкого его освободили от этой должности, и он продолжал карьеру в соседней, третьей зоне. Сама госпожа была молдаванкой. Наипростейшее описание ей придумал Джони: она – Нестан-Дареджан (героиня "Витязя в тигровой шкуре"): телом как тополь, лицо белое, уста красные, глаза и волосы черные.