Собственно, Сила - главная и единственная героиня трактата. Сила во всех её видах и разновидностях смакуется, как хорошее вино, - начиная с силы-как-удачи, силы-как-радости и кончая Силой Разрушения, силой как желания одним ударом смести всё в нихиль. Последнее слово, венчающее трактат (я не могу воспроизвести его здесь по цензурным соображениям), собственно, является именем этой последней мощи, наступающей "всему вааще".
Впрочем, глядя из нынешнего времени, видно, что Секацкий всё же не избежал влияния своего времени. Однако оно было скорее отрицательным. Например, при чтении становится ясно, что автор наслушался немало историй про тогдашних "братков", про всех этих вованов и толянов с мобилами и стволами, которые палили друг в друга, стригли "коммерсов" и носили на бычьих шеях полпудовые золотые кресты. Так, описанная в романе процедура "дарования санкции" (когда мог по своей прихоти предоставляет покровительство обычному человеку, в обмен на верность и исполнение каких-нибудь бессмысленных обрядов) сильно напоминает пресловутое "крышевание" - но, с другой стороны, могу от человека ничего не нужно, их покровительство является чистым даром, а налагаемые на человека ограничения - просто проверкой на готовность этот дар принять хотя бы с минимальной почтительностью и благодарностью… Точно так же следует воспринимать и многие другие сцены: лихость и хаотичность Силы явно перевешивает другой её аспект, то есть её стремление положить себе и другим некие пределы, замкнуть свой бег в гранитных берегах Закона и Порядка. Этому Секацкий научился позже, когда стал называть себя имперцем и фундаменталистом.
Теперь о прочем. Честно скажу: о прочем не хочется, но порядок есть порядок.
Роман Подольского "Хроники незримой империи" - падение с уровня, заданного Секацким, на двадцать три ступеньки вниз. По сути, это скучная научно-фантастическая повестушка в жанре киберпанка: действие происходит в "виртуальном пространстве", в котором существуют "искусственные разумы" разного уровня, остроумно поименованные "симулякрами". Кои, естественно, замышляют против людей недоброе. На этом фоне разворачивается длинная скучная история компьютерного восстановления личности философа Фёдорова - по его текстам. В советской фантастике этот сюжет был отработан в мохнатые семидесятые годы, - правда, там, кажется, восстанавливали Пушкина по его ПСС… Имеются в наличие также сцены киберсекса, где специальные приборчики щекотят лапками влагалища и члены. В общем, всё это вторяки: если "Хроники" предложить какому-нибудь издательству, лабающему крепкую фантастику, типа АСТ или ЭКСМО, то рукопись завернули бы на уровне редактуры: "у нас такого навалом".
Третье сочинение - рекшановский "Ужас и страх" - в каком-то смысле "ещё хуже", несмотря на то, что это единственный полноценный с чисто литературной точки зрения текст во всей книжке. Узнаваемая стилистика конца века: реальные люди в полуфантастических обстоятельствах. Неплохо простроенная модель мира: непонятная война, на которую забирают не молодёжь, а пенсионеров и стариков - из соображений справедливости: "дайте пожить молодым, наконец". Отлично прописанное чувство неясной тревоги, фирменная фишечка автора. Наконец, просто хороший язык. Владимир Рекшан - бывший рокер, профи, получатель престижных премий - написал "просто хорошую книжку". Да пусть бы даже и отличную, ладно. "Ну, ква". Однако жизни-то ей дано - ну год, ну два.
Что по сравнению с "могами", увы, "неможество".
Хроники Кака-Юги
Виктор Пелевин. ДПП(нн) ("Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда"). М.: ЭКСМО, 2003
Имманентная критика - вот как это называется. Основана она на известном требовании "судить художника по тем законам, которые он установил для себя сам". Не то чтобы это всегда работало (художники - хреновые законодатели), но в некоторых случаях это возможно и даже удобно: "метод письма" извлекается из самого разбираемого сочинения. Отчасти поэтому авторы, пишущие про Достоевского, всё время сбиваются на слезливый монолог с заключительной истерикой в конце, а исследователи Толстого склонны к демонстративному отстранению от предмета в сочетании с удручающим многословием. С новым сочинением Пелевина всё решилось влёгкую: вполне подходящая к случаю метода имманентной критики была изложена в означенном сочинении на странице 93: там герои разбираются с проблемами, прибегая к китайскому гаданию.
Самым сложным оказалось достать "И Цзин". "Достать" - в смысле из шкафа: "Чжоуские Перемены" у меня стоят на верхней полке, насмерть зажатые меж томом Сюнь-Цзы и малотиражным научным сборником из серии "Петербургское востоковедение". Пришлось воспользоваться табуреткой.
Ещё были нужны три монеты. Поскребясь по карманам, я нашёл рубль, наш россиянский, - с орёликом, тщетно пытающимся сцапать правой лапой какую-то невнятно прочеканенную фигулину. Потом я разжился монетками помельче - пятачком и копеюшечкой с маленьким всадником, пронзающим кащеевой иглой миниатюрного змеика. Для пущего эстетства желателен был бы гривенник, чтобы отношения между числами были пропорциональны, но увы - гривенника в доме не нашлось. Не нашлось и подходящей вазочки, в которую полагается положить монетки перед тем, как их трясти. Я воспользовался ладонями - некоторые вещи, если припрёт, можно делать и по-простому. Потом я встал перед диваном в почтительной позе и обратился к Книге Перемен с вопросом: "Что можно сказать о новой книге Пелевина?" После чего бросил монеты первый раз.
Оракул, иногда капризничающий, на сей раз отвечал охотно: денежки ни разу не рассыпались, ни одна не закатилась в какую-нибудь щель, а ложились ровненько, покорно подставляя никелированные аверсы и реверсы внимательному взгляду. После шести бросков составилась убедительно выглядящая гексаграмма. Через несколько минут я отыскал её номер в "Книге", прочёл комментарий и удовлетворённо хмыкнул. Мнение оракула полностью совпадало с моим собственным и к тому же проясняло кое-какие важные детали - что, как вы понимаете, придаёт пророчеству особенную убедительность.
Если уж честно, случись иначе, я попробовал бы что-нибудь другое, но оракул то ли был в хорошем настроении, то ли был заинтересован в небольшой дополнительной рекламе в окололитературной среде. Что ж, охотно подтверждаю: И Цзин™ рулит.
Итак, что мы имеем.
Тридцать вторая гексаграмма Чжоуской Книги Перемен.
Хэн. Постоянство.
Нижняя триграмма - Сюнь. Ветер. Утончение, проникновение.
Верхняя триграмма - Чжэнь. Гром. Возбуждение, подвижность.
Свершение.
Благоприятна стойкость.
Хулы не будет.
Благоприятно иметь, куда выступить.
1
В начале - слабая черта.
Углублённое постоянство.
Стойкость - к несчастью.
Ничего благоприятного.
Новый роман Пелевина ждали, как ждут лета в Норильске: долго, нудно, с вечным опасением - а вдруг опять окажется сырым и холодным? Увы, ожидания оправдались: так оно и вышло. Тощенькая книжка под неудобоваримым названием "ДДТ(tm)" (или как её там?) оказалась именно что как неудачное лето. Вроде бы и солнышко слегка проглядывает, и травка, поднатужившись, зеленеет. Но всё портят дожди, слякоть, утренние заморозки и прочие климатические перверсии.
"ДСП(ов)" собрана из романа "Числа", нескольких кое-как привинченных к роману рассказов (в качестве винтиков - сквозные персонажи, да и те упоминаемые в основном всуе; приём, не приличествующий мэтру), двух рассказов непривинченных (с восточным колоритом, про отрубленную голову Юкио Мишимы и про китайцев), одного стихотворения (в стиле нео-КСП: на слух что-то вроде Тимура Шаова) и слова YES на обложке, составленного из символов йены, евро и доллара. Всё это хочется назвать нехорошим словом "креатив".
Поскольку книжку все читали и про числа 34 и 43 уже знают, ограничимся подбоем краёв.
Роман собран из деталей, оставшихся после Generation "П" - который, как ни крути, обозначил эпоху. Обозначить эпоху Пелевин попытался и в "Числах": там действуют чеченцы, менты, Березовский, литературные критики, пиарщики-креативщики, телекуклы, резиновые члены, политики, китайские агенты влияния, ослиные уши, деньги, иностранные интеллектуалки, высокопоставленные мужеложцы, Путин (в виде портрета), прочие. Отображены также сложные отношения автора с издательством "Вагриус", от которого он ушёл, и с критиком Немзером, который о нём о(б)тзывался.
Некоторые реалии времени - например, конец эпохи бандитского крышевания и захват рынка силовых услуг ментовской и феесбешной крышей - переданы хорошо и со знанием деталей. Некоторые другие - например, кризис отечественного рынка эзотерических знаний, с переходом части наиболее успешных гуру к обслуживанию околополитических кругов - даны хуже, чувствуется оторванность от почвы и работа по слухам. Много гэгов и прихихика в стиле "П", хотя чувствуется лежалость и секондхэндность. В целом - читать можно, но шум времени слышен глухо, а композиция провалена напрочь.
Рассказы лучше. Есть "Один Вог", есть замечательная совершенно "Фокус-группа". Но в целом "РПЦ(мп)" надежд не оправдал. События, о котором так долго мечтали читатели, не случилось: так, что-то покапало, и всё. Лето кончилось, не начавшись. Ветер и гром сложились в какой-то пустой пук.
На этом мы с литературной, "чтивной", стороной дела и покончим. Потому что в книжке есть некие "мысли и образы" (стыдное сочетание слов, знаю, да, но здесь оно уместно), стоящие разбора. Раз уж книжку прочитали, а удовольствия не получили - давайте извлечём из неё какую-нибудь умственную или духовную пользу. Нам продали кислый лимон: сделаем же из него лимонад.
2
Сильная черта на втором месте.
Раскаяние исчезнет.
С точки зрения "содержащихся в книге идей" сочинение Пелевина неоригинально. Кстати, не считаю оригинальность таким уж огроменным достоинством. Иногда она несносна. Хочется, наконец, получить то, чего ожидал. В этом смысле Пелевин, что называется, оправдывает ожидания. Книга - узнаваемо пелевинская. Никаких вымученных новшеств, никаких бессмысленных экспериментов с тематикой и стилем. Да и чёрт бы с ними, с новизнами: скольких хороших писателей уже сгубило желание вырваться за магическую черту собственного таланта! Честертон весьма убедительно писал о том, что порядок и постоянство - это величайшее чудо, дающееся далеко не всем и не всегда. Поэтому поезд, исправно прибывающий на свою станцию в положенный срок - это и есть подлинная виктория, победа адамовых сынов. И это правильно, господа, это правильно. Купив стаканчик мороженого, вы не обрадуетесь, обнаружив там шашлык из муравьеда. Или - что случается чаще - просто кусочек перемороженного льда.
Кстати, о льдах. Очевидное сходство "Чисел" - основного горячего блюда пелевинского сборника - с сорокинским "Льдом" достаточно очевидно (Пелевин, кстати, признавался в одном интервью, что Сорокина ценит, а "Лёд" так и вовсе ему нравится "больше всего"). И это сходство распространяется не только на основную символическую конструкцию - бессмысленное и беспощадное число, управляющее повествованием (кстати сказать, цифирь похожа даже композиционно, у Сорокина - 23, у Пелевина - 34, в обоих случаях вторая цифра на единицу больше первой - что, в свою очередь, соответствует распространённому предрассудку относительно имён и фамилий: первая буква фамилии должна быть следующей по алфавиту за первой буквой имени, что якобы приносит удачу). Нет, подобие глубже: сорокинский и пелевинский миры ощутимо дрейфуют в направлении друг друга. Поэтому появление в пелевинском романе абсолютно сорокинских сцен - я имею в виду даже не столько анальный секс с косвенным участием портрета Путина (хотя, чуется мне, вилючую попку Жоры Сракондеева нашему автору ещё попомнят, и не раз, это уж будьте покойны), сколько, например, спектакль, или разговор в купе, - свидетельствует не о "заимствовании приёма письма", а о сближении денотатов. Становится всё более ясно, что оба культовых российских писателя, в сущности говоря, описывают одну и ту же реальность. И нельзя даже сказать, что с разных сторон. Нет, сторона-то одна. Как и страна.
О стране мы, впрочем, ещё поговорим, а вот насчёт сближений - это дело такое, тут нужно ходить опасно. Сорокин и Пелевин и без того превратились в устойчивую пару - что-то вроде Кастора и Поллукса, или, скорее, козьмапрутковских Суворина и Буренина, которые "хоть и штатские, но в литературе те же фурштатские". При этом Пелевин был как бы назначен ответственным за "высокое и сакральное", а Сорокин - за "низкое и профанное". В связи с чем долгое молчание Пелевина воспринималось как косвенное признание того, что ничего сакрального в нашем мире больше не осталось. Вышедшая книга это подтверждает, а два рассказа в конце и вовсе не оставляют никакой надежды. Вся духовность окончательно слилась туда, на дальний Восток, да и там-то её не то чтобы много: вот и Мисима сделал сепукку, и вообще всё плохо. Какая-то даже не Кали, а кака-юга.
3
Сильная черта на третьем месте.
Не будешь постоянным в своих достоинствах.
А может быть, попадёшь с ними в неловкое положение.
Стойкость - к сожалению.
Так называемый "реализм" - не столько творческий метод, сколько ситуация, в которой иногда оказывается читатель. Мы называем "реалистической прозой" текст, вызывающий ощущения типа "вот же, блин, всё как в жизни!" По этой причине мы не можем оценить уровень реализма Гомера или там Шекспира, - поскольку древнегреческое или староанглийкое общество нам не знакомо, мы там не жили. Поэтому же любое повествование о далёких краях и экзотических странах является для нас такой же фантастикой, как и книжка про полёт на Марс: ни то, ни другое не вызывает у нас этого самого чувства узнавания, да оно на то и не рассчитано. Зато какой-нибудь политический памфлет - это разновидность реалистической литературы: герои обязательно знакомы (иначе нефиг было бы писать), ситуации очевидны, мораль ясна. Заметим, что реализм нисколько не исключает ангажированности - поскольку ангажирована сама реальность.
Тексты Пелевина всегда воспринимались читателями как "реалистические", в указанном выше смысле. Страшный "Омон Ра" был издевательством над "совком", издевательством безжалостным и где-то даже отвратительным именно потому, что "по сути всё было очень точно", - а всякие фантазии выглядели как тени, отбрасываемые на стену слишком ярким светом, направленным на главное. "Принц Госплана" на тот же манер освещал эпоху ранней кооперации, с её узнаваемой экономической и социальной спецификой: шахер-махер с "налом" и "безналом", продажи оргтехники казённым учреждениям, агония советской распределительной системы и т. п. "Чапаев" и Generation П" (который, кстати, сделал общеупотребительным слово "позиционирование") насмерть припечатали реалии Золотого Десятилетия, сумасшедших девяностых, с монструозным Ельциным, краснопиджачной братвой, чеченами, правозащитниками, олигархами, траншами, санкциями, понятиями, пальцовкой и прочей раззявившейся шестисотостью. Всё это было смешно, страшно, гадко, но всегда узнаваемо точно.
В таком случае какую реальность фиксируют "Числа"?
В конце девяностых (конкретнее - после дефолта 1998 года) ситуация в России, ещё недавно казавшаяся прочной, кардинальным образом изменилась. Если в эпоху ранних девяностых государство (точнее говоря, государственные службы, начиная от "силовиков" и кончая чиновным людом), разинув рот, смотрело, как беснуются, жиркуют и "берут от жизни всё" бандиты, олигархи и прочие непонятно откуда взявшиеся явления жизни, то потом оно, государство, глянуло на всю эту фауну попристальнее, и начало с ними работать. Сначала государство научилось стрясать с них кое-какие деньги на всякие свои надобности. Дальше-больше: государство присмотрелось к их способам добывания средств и начало у них учиться. Научившись же, оно приступило к планомерному вытеснению своих учителей на обочину жизни. Кого поумнее - в Лондон и на Канары, кого поупрямее - в мать-сыру землицу подмосковную.
Одним из самых впечатляющих этапов захвата государством криминальных и полукриминальных бизнесов была тотальная смена "крыш" - с бандитских на ментовские и ФСБшные. Начался этот процесс примерно в конце девяностых, в первые постдефолтные годы, и к настоящему времени практически завершился. Нет, конечно, кое-где в провинции последние вованы ещё пугают лоховатых коммерсов паяльниками, но всё сколько-нибудь вкусное уже распределено между вполне официальными ЧОПами, ментами и спецурой. Бородатых чеченов сменили на вахте дяди в форме, с золотыми "крабами" и звёздочками на погонах.