Примерно те же процессы имели место на высшем уровне. Система разворовывания национального достояния, отлаженная трудом олигархов, перешла в пользование государственных (aka "семейных") человечков. Интересно, что тем же макаром были освоены и политические механизмы, включая пресловутый "пиар". Государство сначала оторопело внимало лжецам и проходимцам, но потом само научилось у них врать, клеветать и втирать очки - или, по крайней мере, вовремя подкупать особо выдающихся специалистов в этих делах… Подпустив цинизма, это можно было бы назвать "национализацией идей и методик" - процесс, предоплаченный приватизацией вещей и материй.
Таким образом, государственная власть развилась (разумеется, на новом диалектическом уровне) до состояния "стационарного бандита", - с которого, по мнению некоторых социологов, она когда-то и начала быть.
Пелевин изображает все эти процессы с усталым омерзением, хотя и без возмущения. Праведное негодование в такой ситуации он полагает, мягко говоря, запоздалым - "поздно пить боржоми". Да и на что, собственно, негодовать? Говно, как и было сказано у того же Сорокина. Пелевин, кстати, здесь с ним вполне солидарен - кто читал рассказ о Вере Павловне, тот помнит. Правда, у Сорокина говно всё-таки выделяется из тел, а герои Пелевина говно пьют, едят, покупают, экспортируют, а главное - носят его под кожей, срут в себя, пропитываются им насквозь, и в конечном итоге сами становятся говном. Что при совке, что при "царе Борисе", что сейчас - итог один и тот же, разница лишь в эстетике процесса. Разве что ельцинские девяностые были хотя бы забавны в своём буйном уродстве, а пришедшее им на смену уродство аккуратное и умеренное уже совсем тоскливо. Пелевину пришлось изрядно постараться, чтобы вдохнуть в этот протухший мирок хоть какую-нибудь жизнь.
При этом ни в коем случае не следует записывать Пелевина в обличители и критики путинского режима. Хотя надо признать, что "ещё один великолепный миф", с которым пелевинское текстовое пространство потихоньку сближается - это творчество Проханова. Наш третий знаменитый писатель-постмодернист (а хули ж: фамилия на слуху, премия в кармане, реакции критиков хоть попой кюшай, да - всё это в сумме называется знаменитость, ага) занял в современной русской литературе этакую специально оформленную нишу официально общепризнанного инфанта треблю: плевать в него можно и нужно, но не замечать нельзя. Так вот, с "прохановщиной" Пелевин, судя по всему, знаком. И более того: многое из того, что написал Пелевин, мог бы написать - от чистого сердца, заметим - и Проханов. Другое дело, что политические речи кукольных Зюзи и Чубайки на три головы превосходят наивные откровения прохановских героев. Зато российские спецслужбы, великие и смешные, расписаны у Проханова и Пелевина практически один к одному. Опять же, всё то же самое единство предмета - от него никуда не деться.
Тем не менее от сути и смысла "прохановских" - и, шире, "патриотических" - интонаций Пелевин очень далёк. Ему наплевать на антинародный режим, на вымирающий народ, на вывоз капитала и всё такое прочее. У него нет даже "разногласий с режимом" - потому что, с его точки зрения, все режимы (и вообще все дела человеческие) одинаково гадки, просто в некоторых случаях это более очевидно. Запад, с хрустом жрущий Россию и высасывающий из неё последнюю нефть, тоже не вызывает у него особенного негодования: Пелевин вполне мог бы подписаться под некоторыми словами героя "Македонской критики".
4
Сильная черта на четвёртом месте.
На поле нет дичи.
Ещё одно новшество первой части "ДПП(nn)" - окончательное отсутствие выхода из текста. Ранние тексты Пелевина всегда оставляли надежду на спасение: не все герои выбирались из кошмара, но все, по крайней мере, получали на это шанс. Двое цыплят из "Затворника и Шестипалого" (лучшего, на мой взгляд, пелевинского рассказа) всё-таки сбежали с птицефабрики имени Луначарского. Герой "Жёлтой стрелы" всё-таки сходит с неостанавливающегося поезда. Петька таки добирается до своей Внутренней Монголии. Принц Госплана имел надежду на Ctrl-Alt-Del. Даже пропащему Вавилену Татарскому, пошедшему служить инфернальным силам "общества потребления", время от времени подаются знаки свыше - Че Гевара с горы Меру отправляет ему факсы. Единственная безысходка - это, пожалуй, "Омон Ра", но там был особый случай.
В "Числах" и рассказах (особенно в замечательной "Фокус-Группе") - именно безысходка. У бедолаги Стёпы никакого пути вверх нет В принципе нет даже намёка на него. Вся мистика, которая ему доступна, является строго посюсторонней и к тому же крайне убога. Если в "Generation П" пиарщик Вавилен Татарский хотя бы приобщился к чёрным мистериям ротожопого Орануса, то все мистические падения (назвать это "взлётами" не поворачивается язык) банкира Михайлова - это какое-то барахтанье в мелкой грязноватой лужице. Это не тьма разверстых зевов - так, мелкая бесовщинка. Ну и экзистенциальный прорыв того же качества: вместо побега в Свет или служения Тьме - банальная эмиграция на Запад, обычный финал обычного новорусского романа. Шереметьево-2 вместо жреческого сана или нирваны - это, конечно, предельно пошло.
Следует ли из этого, что Пелевин разуверился в возможности покинуть сию юдоль скорбей? Нет, конечно: Пелевин был буддистом и им остаётся. Во всяком случае, "спасение" он представляет себе именно по-буддистски: нечто до такой степени перпендикулярное всему существующему, что уже неважно, что именно вокруг существует. Чудо настолько невозможно, что может произойти в любую минуту… Просто от ощущения того, что нирвана где-то рядом, у Пелевина не осталось ну совсем ничего.
5
Слабая черта на пятом месте.
Будешь постоянным в своих достоинствах.
Для жены - счастье.
Для мужа - несчастье.
Весь "позитив" сосредоточен в двух последних рассказах сборника. Они расчетливо экзотичны. Первый написан от имени отрубленной головы писателя Юкио Мисимы, второй - от имени средневекового китайского студента. И то, и другое - тексты, что называется, аутентичные: излагаемая там доктрина и в самом деле является "настоящим буддизмом". По крайней мере, основные доктрины учения изложены здесь верно, а не в глянцевом варианте (успешно продающемся на том же Западе).
И именно здесь мы сталкиваемся с тем, что буддизм - учение грустное и в чём-то даже страшное.
Абсолютно все религии утверждают, что мы живём в кошмаре. Этот кошмар, однако же, есть не что-то внешнее нам: нет, он порождение нас самих, наших чувств и мыслей. Для того чтобы вырваться из кошмара, нам следует измениться. Вопрос в том, насколько и как.
Буддизм в этом смысле предлагает крайне логичную, но очень печальную точку зрения. Что бы мы с собой не делали, как бы не меняли своё сознание, всё это не избавляет нас от кошмара (именуемого "сансарой", она же "переход из ниоткуда в никуда" - Пелевин просто раскрывает значение символа). Пока мы есть мы - скажем больше, пока мы есть, - мы обречены. Единственный выход - вовсе перестать быть, в каком бы то ни было смысле слова. Точнее - поскольку уничтожить сознание невозможно - стать тем единственным субъектом, которому доступно настоящее счастье. Стать тем единственным гостем на празднике Бон, который вечно приходит к самому себе. Слиться с ветром, который дует сквозь мир, не поднимая волн. Зачеркнуть себя - потому что в "себе" всё равно нет ничего хорошего.
Для тех, кто не понимает, что именно этот пункт - центральный, написан рассказ "Фокус-группа". Отвратительное существо, пожирающее души, непосредственно перед заглотом проповедует вполне адекватный буддизм - с единственной махонькой поправочкой: "блаженство" предлагается душе лично, без перспективы добровольного саморастворения. Увы, кончается это как раз обратным: души оказываются пожранными очередным зевом…
Принять всерьёз такую точку зрения для человека, как сейчас модно выражаться, "иудеохристианской культуры" практически невозможно. То есть возможно (и таких довольно много - в России полно буддистов, да и сам Пелевин, чай, не бурят какой), весь вопрос в том, насколько такое принятие может быть успешным на самом деле. Предлагаемый буддизмом выход противоречит чему-то очень важному для европейского (пусть даже для европеоидного) ума. Ещё Платон задавался вопросом: можно ли позавидовать безумцу, который наслаждается разнообразными удовольствиями, но не осознаёт себя? Буддист должен ответить на этот вопрос категорическим "да": "осознание себя" и "здравый ум" для него не имеют никакой ценности.
6
Наверху слабая черта.
Нарушенное постоянство.
Несчастье.
Неоригинальность пелевинского сочинения проявляется и в том, что автор, устав от экспериментов, начал, наконец, создавать "свой писательский мир" - с заранее заданной онтологией, с персонажами, переходящими из книги в книгу, с сериальностью, наконец. Пока что это только намечено: в "Числах" демонстративно называется по имени главный герой "Generation П" Вавилен Татарский, а стреляющая ручка (типичный сублимат извечной мечты литератора о "прямом действии", о маяковском штыке, выпрастывающемся из пера) позаимствована из "Чапаева и Пустоты". Соответственно в рассказе "Фокус-группа" - являющемся, в свою очередь, римейком пелевинских же "Вестей из Непала" - упоминается один из героев "Чисел", и так далее.
В свою очередь "Generation" и "переходные" (что отмечено даже в названии сборника) "Числа" обретают узнаваемые черты сериала, судя по всему - трилогии, с довольно-таки предсказуемым грядущим третьим томом. В котором, судя по логике вещей, действие начнётся в никуда (на Западе), с последующим перемещением в ниоткуда (в Россию), главный герой будет чем-то смахивать на наивного фандоринского англичанина, и т. п. Первые прикидки, похоже, уже сделаны - смотри рассказ "Македонская критика французской мысли".
Читателей это, скорее всего, не смутит тоже: они хотят Пелевина, они получат Пелевина. А вот критика ощерится презло: нынешнее робкое двоесловие - текст-то сам по себе неплох, но "пора уже Пелевина ругать", об этом вопиют все инстинкты литературных "недотыкомзеров" - сменится единодушным и искренним хаем.
Но ещё хуже будет, если Пелевин изменит себе и попытается дать джазу на новый лад. Он - певец одной ноты; как только он захочет сменить тему, обнаружится, что сказать ему нечего. Раздражаться на это не следует: одна нота - уже много, большинство литераторов довольствуется шумовыми эффектами.
Об одном архаическом культе
К источникам романа Виктора Пелевина "Generation П"
1. Непосредственным поводом для написания данного текста послужила одна работа Б.А. Успенского, посвящённая русской брани. Собственно говоря, изложенных в ней фактов вполне достаточно для того, чтобы сделать все необходимые выводы. К сожалению, сам Б.А. Успенский оставил своё исследование логически незавершенным - возможно, не желая пускаться в рассуждения, непосредственно не связанные с темой статьи. Никоим образом не претендуя на оригинальность, мы осмелились развить некоторые мотивы данной работы.
Здесь необходимо вставить одно замечание. Статья была написана в те годы, когда филологические упражнения на тему "матюков" ещё не превратились в обычный коммерческий приварок филологов-русистов. Сейчас, кажется, уже не найдётся автора, который не попытался бы высказаться на эту тему. Заодно произошла и детабуизация соответствующих слов, вплоть до вхождения их в "большую литературу". Тем не менее специально для читателей, которые не любят видеть некоторые слова напечатанными, я заменяю их в данном тексте на несколько более пристойные аналоги - а именно, пропускаю одну гласную, заменяя её кратким тире. Думаю, это не помешает читателю понять, о каких именно словах идёт речь, зато это не будет слишком сильно царапать глаз целомудренным людям.
2. Обращает на себя внимание факт полной и абсолютной табуированности матерной лексики в традиционной русской культуре.
Особенно показательными являются те усилия, которые предпринимались ради исключения из письменных источников матерных слов. Например, введение в русский алфавит буквы Э было связано всего с двумя обстоятельствами - оба, казалось бы достаточно периферийны для любой культуры, а именно более точная передача звучания иностранных слов (что непосредственно связано с важнейшей для русской культуры темой европеизации) - и изменения написания местоимения 3-го лица множ. числа "эти".
Дело в том, что при употреблении буквы Е без ударения возможно (только возможно!) прочтение местоимения как глагола ети (в смысле е‑ать). Барсов в "Российской Грамматике" прямо заявляет, что одно это является достаточной причиной к изменению начертания. Желающие могут заглянуть в любой русский словарь и убедиться, что не существует ни одного незаимствованного русского слова, начинающегося на Э, кроме местоимений 3-го лица это, этот, эти, связанных с ним экий, этак и экспрессивов эх! или эге!
Этот пример свидетельствует прежде всего о том, что никто и не пытается скрыть сами слова: они предполагаются общеизвестными. Это страх перед их написанием, перед начертанием этих слов. Особенно интересна традиция замены этих слов точками, причём в изданиях, претендующих на академичность, количество точке строго соответствует количеству букв в скрываемом слове, причём изменения орфографии приводят к изменению количества точек. Напрашивающаяся культурно-историческая аналогия - это отношение иудеев к Имени Божьему: даже неполное написание его (так называемый тетраграмматон) считалось настолько важным местом в тексте, что писцы омывали руки перед его написанием, а полное написание (с огласовкой) считалось настолько запретным (то есть непристойным), что даже в современных еврейских книгах на русском языке слово бог пишется с точкой посередине вместо гласной.
Наконец, решающим можно считать наблюдение Успенского относительно почти что полного отсутствия в русском языке так называемой божбы, то есть упоминаний христианских святынь в качестве ненормативных объектов (типа итальянского madonna putana! и т. п)., а так же соответствующих клятв "бородой св. Петра" или "грудями Божьей Матери", являющихся основой традиционной европейской ненормативной лексики. Их место, собственно, и занимает мат. С другой стороны, действие матерного ругательства в некоторых случаях эквивалентно молитве или имеет силу проклятия.
Из этого следует неожиданный, но необходимый вывод: матерное выражение - это ритуальная формула, призывающая Богов, причём Богов живых, реальность которых на самом деле не подвергалась сомнению, - по крайней мере по настоящее время. Мы веруем в них и сейчас - именно этой верой жив мат, сознаём мы это или нет.
3. В этом смысле "буквальное" значение матерных слов как обозначений частей тела является скорее всего вторичным. По существу, эти части являются скорее атрибутами Богов. Нельзя, например, утверждать, что "х‑й" есть одно и то же, что и "penis". Половой член является в лучшем случае мифологическим атрибутом - как, например, двойной топор (лабрис) Зевса Критского. В известном смысле можно сказать, что Зевс Критский есть топор - поскольку божество присутствует в своём атрибуте. Но утверждать, что "топор - это Зевс", бессмысленно.
Х‑й - это божество, и многие его свойства совершенно не связаны с мужским половым органом. Это касается, например, его всеведения (ср. традиционное х‑й знает, теперь уже часто заменяемое на рационализацию х‑й кто знает, по существу бессмысленную, в то время как первое выражение имеет строгое значение: "Это (только сам) Х‑й знает" = "Это (только) Богу ведомо". Заметим, что последнее выражение функционировало в языке как точный семантический эквивалент первого).