Вот у этих песня была в чести. Эти её пели - пару раз слышал, случайно попавши на подобные пиры. Пели, правда, как-то… трудно опять же объяснить, что было такого нехорошего в нетрезвом застольном хоре. Но чуялась, однако, какая-то подразумеваемая мыслишка, какая-то объединяющая поющих то ли хитринка, то ли усмешечка, понятная только посвящённым.
И только "гораздо потом", очень поздно, до меня дошло, что "День Победы" - это, по сути своей, гимн тыловиков, гимн "солдат ташкентского фронта". Что сказано в ней буквально, прямо и почти без обиняков.
Если внимательно прочитать - не прослушать, а прочитать - текст песни, то выяснится следующее.
Практически вся лексика, использованная в песне, не военная. Никакие собственно фронтовые или просто военные реалии не упоминаются. Зато чётко маркированы реалии тыловые. Тяжёлые, трудные, но всё-таки тыловые. И никак иначе.
Рассмотрим с этой точки зрения самое ударное четверостишие, центр композиции.
Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей
Дни и ночи битву трудную вели
Этот день мы приближали как могли
Что тут, собственно, сказано? Про мартеновские печи, надеюсь, всё ясно: это глубокий тыл. Интересно, однако, что Родина-то ("сама") находилась именно там, "у печей" (а не, скажем, на фронте, или хотя бы "при обозе"). Опять же, не поймите неправильно: эта кошмарная работа, конечно, тоже была подвигом, но, как ни крути, подвигом трудовым.
Далее, про "битву трудную" тоже всё ясно: так никто и никогда не скажет про настоящий бой, зато в рамках в советской лексике с её ежегодными "битвами за урожай" это словосочетание маркировано однозначно: речь идёт опять же о труде - очень тяжёлом, жестоком, но всё-таки труде.
Потом рефрен: "этот день мы приближали как могли". Солдат никогда не скажет про себя - "я приближал Победу", он скажет - "я победил", "я воевал", "я там был". Но не "приближал". Слово "приближали" может относиться только к помощникам, к тем, кто "помогал, трудился и способствовал изо всех сил" Победе. Но никак не к самим победителям.
Что упомянуто в остальных куплетах? "Версты, обгорелые, в пыли": дороги эвакуации лета 1941-го: пыль, жара, бомбёжки. Жуткие дороги, да. Но это всё же не страшные фронтовые сугробы зимы 1941-го, не развалины городов, не мокрая окопная глина. "Вёрсты обгорелые в пыли" вспоминались тем, кого увозили вглубь страны.
И только третий куплет "вроде бы про войну". Но опять же остаются зацепочки: да, возвратились не все. Но это довольно двусмысленное высказывание "для тех, кто в теме".
Ибо было так. Кто-то погиб на фронте. Кто-то умер у тех самых печей, потому что у него украли карточку, а все золотые вещи были уже обменяны на хлеб. Некоторых же просто не отпустили от тех самых печей - по разным причинам: кто-то был нужен на производстве, а у кого-то московскую комнатёнку заняли люди почище. Крепко застрявшим в Средней Азии эвакуированным и в самом деле хотелось "босиком пробежаться по росе" - очень даже понятное желание… Так что и здесь "тыловая" интерпретация как минимум допустима.
От "фронтового" остаётся только абстрактно-геополитическое "пол-Европы прошагали, пол-Земли", да ещё упоминание про порох. Да, порох. То есть запах.
Оговорюсь. Я не думаю, что фронтовик Харитонов вот так прямо сознательно сел и написал Гимн Тыловиков, ради, ну я не знаю, какой-то идеологической диверсии, будто "окуджава" какая. Нет, ничего подобного, конечно. Просто все причастные к созданию этой песни были очень неглупыми и весьма успешными людьми, чующими конъюнктуру.
А конъюнктура тогда - в 1975 году - была следующая. К концу шестидесятых остатки сталинского проекта были окончательно ликвидированы. Сталинская армия - та самая армия победителей - была разрушена Хрушёвым и окончательно обеззубела при Брежневе. Доминантой советской внутренней и внешней политики стала "борьба за мир", то есть "разрядка любой ценой". Основой реальной советской идеологии для внутреннего потребления стал пацифизм с его двумя лозунгами: "Миру-Мир!" (официально) и "Лишь Бы Не Было Войны" (реально). Легитимность брежневского правления целиком стояла на этом самом "ЛБНБВ". "Ну да, всё у нас хреново. Зато мы не воюем".
Не следует видеть в этом только одну только лишь злую - или, наоборот, дряблую - волю дорогого товарища Леонида Ильича. Советский пацифизм имел серьёзные социальные корни и опирался на могучую социальную базу.
А именно, на поколение людей, помнивших войну, заставших её, но не воевавших на ней - либо по возрасту, либо по другим причинам.
Повторяю, это объективный процесс. Именно этот слой всегда поднимается после большой войны. Он идёт вслед за поколением победителей, прорастая сквозь него, как трава сквозь асфальт. Но, в отличие от следующей генерации, невоевавших "шу(ст)риков", этот слой людей всегда связан с войной как с определяющим фактором их идентичности.
Понятно и то, почему социальным авангардом "невоевавших, но заставших" стали именно тыловики, причём вполне определённой породы - тыловое начальство, имеющее свой этос, свои навыки руководства и подчинения, свои представления о том, как "дела делаются". Те самые дядечки, которые лихо закладывали за воротник и любили охоту и рыбалку, были именно из этого слоя.
Теперь можно сказать, в чём же состояла их маленькая тайна. Они все понимали, что выжили за чужой счёт. Они немного стыдились этого, а немного и гордились: выжить даже в тылу было не очень просто, а уж вернуться и устроиться - тем паче. Но и они нуждались в какой-то форме признания своих заслуг. Точнее, не своих лично, а заслуг всего этого промежуточного поколения, которое помнило войну, даже участвовало в войне, но под пулями не лежало.
В этом смысле "День Победы" попал, что называется, в точку. Отсюда и сопротивление конкурсной комиссии, почуявшей "не то". Но отсюда же и последующий триумф. Отнюдь не удивительно, что триумф этот состоялся не где-нибудь, а на гастролях Лещенко в Алма-Ате, то есть одном из крупнейших центров эвакуации.
В дальшейшем поколение "невоевавших, но помнящих войну" приняло эту песню. Им было не стыдно её слушать: в ней не пелось ни о чём таком, к чему они не были бы лично причастны. А причастны они были миру пайков и хлебный карточек, заводов в чистом поле и детей, стоящих у станков. Миру, поставлявшему фронту оружие, за которое фронт платил похоронками и сводками Информбюро. Миру, в котором хватало места для нищеты, голода и тяжелейшего труда, но совсем не было места для подвига.
Разобравшись с этим делом, я стал относиться к песне несколько лучше. Да, не фронтовая, и не фронтовикам посвящённая, она имела свой смысл и свой законный пафос. Плохо было то, что её и в самом деле сделали "главной официальной песней Победы" - это, похоже, была ошибка, сбой культурного кода. Было бы хорошо, если бы её воспринимали именно как гимн тыла. Гимна тех измождённых детей у станков, которые выковали оружие Победы и которые имели право на свой миф. Но… всё перехватили и слопали те самые хозяйственные товарищи-боровички.
Потому-то я и не удивлялся, когда узнавал, что песня популярна среди российских скоробогачей эпохи девяностых. Разумеется, они пели её исключительно ради глумления - например, мне рассказывали, как под эту песню отмечали удачно прокрученную схемку тогдашние "коммерсы" из одной структурки, в те времена считавшеся сильной… Здесь уже ничего не нужно было травестировать специально: "райкина подпустили" обстоятельства. Ибо их победы и в самом деле часто попахивали порохом, да и седины на висках прибавляли, да…
А потом многие из этих товарищей и в самом деле прошагали - точнее, пролетели и проездили - пол-Европы, а кое-кто и пол-Земли. Кто-то теперь в США, кто в Австралии, а кто-то прячет награбленное в той же самой Германии, куда в конце концов переселился и сам автор песни…
Ну, а какую страну победило это новое поколение победителей, мы знаем. Ту, которую отстояли их деды и просрали папулькинды.
Запах хищника
Норберт Элиас. О процессе цивилизации. Т. I, II. М.; СПб: Университетская книга, 2001
…И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что они наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания.
И услышали голос Господа Бога, ходящего в Раю во время прохлады дня; и скрылись Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями Рая.
И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: Где ты?
Он сказал: голос Твой я услышал в Раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.
И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг?
Gen. III 7-11
…Боже мой, какие восторги! "Маленькая гемютная Германия" - ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичок не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, - он её по-своему замучит, по-немецки, в укромном уголку, каленым железом.
В. Набоков. Дар
Норберт Элиас родился в тихом 1897 году в Бреслау. Тишина кончилась в четырнадцатом. На Западном Фронте бегал с катушкой провода под пулями, однако обошлось. С деньгами всегда было плохо, но не настолько, чтобы больше писать, нежели думать. Среди побочных занятий числил медицину (недоучился, однако вынес из провонявших карболкой палат интерес к связям между телесным и духовным: в философской диссертации, защищённой в 1923, он писал о мимике и жесте), а также менеджмент (подрабатывал управляющим на фабрике). Среди основных - философию (докторская степень к тридцати годам) и социологию (вся оставшаяся жизнь, весьма продолжительная - Элиас умер в 1990).
Карьера социолога как-то не сложилась. Точнее, всё-таки сложилась, но как-то не так. Блестящий гейдельбергский дебют, - начатый успешным выступлением в салоне госпожи Марианны Вебер (вдовы великого Макса Вебера, контролирующей местную соцологическую тусовку на пару с братом гения Альфредом, возглавлявшем кафедру социологии) - кончился пустыми хлопотами: на диссертацию к Альфреду стояла очередь, Элиас её не отстоял. Потом впереди вроде бы что-то блеснуло: в тридцатом пробивной и наглый Карл Манхейм предложил Элиасу попахать на него три года ассистентом, после чего обещал организовать защиту. Защититься у Манхейма было почётно. Элиас честно отработал договоренный срок, текст габилитационной работы написал (он был издан только в 1969 - знаменитое "Придворное общество"). Пора бы и пожинать плоды, но тут к власти пришёл Гитлер… ну, вы понимаете? Элиас не ждёт у моря погоды, он понимает, куда дует ветер. И эмигрирует: Париж (1933), Лондон (1935). В Англии он добивается небольшой стипендии (сейчас бы сказали - "гранта") одной из еврейских организаций. Ходит по библиотекам, читает что попадётся на глаза. Случайно увлекается старыми дидактическими книжками "о хороших манерах", что накладывается на его исследования придворного общества. В 1939 году в Швейцарии выходят два тома "О прогрессе цивилизации", практически никем не замеченные: в Германии было "время такое", в остальной Европе не читали по-немецки.
Увы. На берегах туманного Альбиона Элиасу окончательно перестало везти. Не владея приличным английским, не разбираясь в хитросплетениях местной академической жизни, он банальнейшим образом остался "без места". Только в 1954 году, за восемь лет до пенсии, ему предложили преподавать в новооткрывшемся университете в Лейстере. На покое Элиас вновь перебирается на континет. Переиздание в конце шестидесятых "Прогресса" приносит ему кое-какую известность. Дальше - больше: в 1977 он получает престижную премию Адорно, а в восьмидесятых складывается то, что можно (с некоторой натяжкой) назвать "кругом учеников". Кроме того, ширится косвенное воздействие, особенно в любимой Элиасом Франции: он оказывает влияние на Фуко, ссылки на Элиаса часты у Бурдье, и так далее. Вместе со ссылочками и цитатками интерес к Элиасу добрался до перестрадавшей французскими хворями "читающей России" - и вот мы видим, наконец, два аккуратных коричневых томика "О прогрессе цивилизации".
Но пора заканчивать затянувшееся представление и приступать собственно к тексту.
Книга состоит из двух томов. Некоторые названия глав из первого тома: "О сморкании", "О плевании", "О поведении в спальне". Некоторые названия глав из тома второго: "О механизме возникновения и действия монополии", "О социогенезе монополии на налоги". Остаётся понять, "где тут связь".
Прежде всего, о избранной теме. Элиас выслужил-таки свою долю интереса публики как раз к тем годам, когда обострился интерес к проблематике "социального тела", "корпуса" (отличие от биологического тела здесь такое же, как у "гендера", "пола как социальной роли", от пола биологического). Правда, в отличие от невнятных построений французских мыслителей, вконец испоганивших проблематику, Элиас обращается с предметом исключительно аккуратно. Он просто констатирует тот факт, что в социальную игру вовлечено всё, с чем имеет дело человек - в том числе и его собственное тело как предмет социальных манипуляций, объект контроля и дрессировки, и, наконец, субъект саморепрезентаций, то есть "внешность", "наружность" человека, столь значимая в любом обществе.
Процесс превращения биологического тела в "корпус" Элиас называет "цивилизацией". "Цивилизация" сводится к тому, что биологические функции - одна за другой - приобретают иной (знаковый) смысл, становятся выражением чего-то иного, нежели то, что они есть, короче - вырастают из означаемого до означающего. Так, например, нецивилизованный человек плюёт, потому что во рту скопилась слюна. Дальше, однако, это начинает "что-то значить", приобретают свойства иероглифа.
Элиас рисует захватывающую картину эволюции отношения к плеванию. Сначала вырабатываются примитивные практики сокрытия результата процесса - плевок растирается ногой, плюют в укромное место, и так далее. Дальше возникает специальная посуда для плевков, ныне полностью исчезнувшая: плевательница. Современный человек плюётся крайне редко, все выделения глотаются… Собственно, сейчас плевок может быть лишь демонстрацией, то есть выражением негативного или неуважительного отношения к окружающим, знаком горечи и гнева, в общем - всем чем угодно, но только не "просто плевком"… То же самое - но несколько раньше - происходит с мимикой. Выражение лица, некогда практически неконтролируемое, становится значимым, - а, следовательно, и подлежащим контролю. Здесь мы наблюдаем изумительное разнообразие техник контроля за лицевыми мышцами, начиная от "восточного" решения (фактический отказ от мимики, замена её статуарным закрытым лицом", украшенным, как последним штрихом, лёгкой полуулыбкой) и кончая европейской "искренностью", подразумевающей культуру изощрённого лицедейства.