Дашкова - Елисеева Ольга Игоревна 20 стр.


Такая характеристика – прямое следствие избранного Орловыми поведения. Результат сотен случаев, похожих на историю Михаила Пушкина. Было и другое происшествие, не нашедшее места на страницах "Записок", так как воспоминание о нем ранило Дашкову. Через несколько дней после переворота бывший фаворит Елизаветы Петровны – Иван Шувалов – написал Вольтеру, будто "женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть". Такое высказывание крайне оскорбило императрицу, и она просила Станислава Понятовского: "Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя".

Зачем Шувалову понадобилось подставлять себя под удар? Ведь Екатерина и так относилась к нему с неприязнью. После переворота положение Ивана Ивановича стало еще более шатким. Он состоял с Дашковой в отдаленном родстве и искал покровительства той, кого называли восходящей звездой. Однако, плохо зная отношения в екатерининском кругу, Шувалов обманулся. Похвалы Дашковой еще больше восстановили императрицу против него. Вскоре он засобирался за границу на "лечение", но Академия художеств, чьим меценатом был Шувалов, предъявила к нему денежные претензии. Только обратившись к Орлову за помощью, Иван Иванович смог прекратить тяжбу и, наконец, уехать.

Случай весьма похожий на историю Пушкина. В частности, из обоих происшествий следовал один вывод: не ищи покровительства Дашковой, этим можно только прогневать государыню. А Орловы не чинятся и способны помочь.

После истории с Пушкиным Екатерина II упрекнула подругу: зачем та вздумала "разрушать доверие подданного, внушая, что он потерял" в глазах императрицы "доброе мнение о себе"? Дашковой пришлось долго и путано оправдываться. Неосторожная на язык, она сама не поняла, какую медвежью услугу оказала государыне, сообщив вчерашнему участнику переворота, что "причина его несчастий" по службе – дурной отзыв царицы.

Екатерина II еще очень непрочно сидела на престоле и старалась каждому демонстрировать "ласку". Даже крайне неприятным ей прусскому и английскому послам Гольцу и Кейту она оказала теплый прием. Однако оба понимали, что их прежняя дружба с Петром III – худшая рекомендация для дипломата. Кейт писал в Лондон, что знает "из верного источника", будто его особа императрице "противна даже более", чем он "думал". Таким источником для посла была Дашкова и, хотя она точно передала мнение подруги об англичанине, нельзя поручиться, что Екатерина II оказалась этим довольна. Донесения иностранных министров перлюстрировались, и императрица прочла слова о "верном источнике".

К несчастью, княгиня была болтлива. Конфиденциальные разговоры, благодаря ее несдержанности, покидали пределы внутренних покоев.

"О сестре вашей уведомить имею…"

Второй ложный шаг, который Дашкова совершила на придворном паркете, был фактический отказ поддерживать семью. В те времена человек ценился во многом благодаря влиятельной родне, весу фамилии. Крупные вельможи, вроде дяди-канцлера, возглавляли "великие роды" – целые кланы, – которые сообща боролись за власть и богатство, за влияние на государя. В конце царствования Елизаветы Петровны графы Воронцовы достигли огромного могущества, а при Петре III рассчитывали вступить в родство с императором. Это был апогей, вершина славы, дальше началось падение.

Дашкова, воспринимавшаяся как виновница краха семейных надежд, могла в то же время и поддержать фамилию. Но не сделала этого. За что подверглась дружному осуждению родни.

Считается, что Воронцовы жаждали по-прежнему получать богатые пожалования и награды, а Екатерина Романовна не предоставляла им такой возможности. В подтверждение подобного взгляда приводится письмо Михаила Илларионовича от 21 августа в Лондон племяннику Александру: "О сестре вашей княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы имеем, как и от Елизаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства слывем, а никакого… вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не имеем"

Современный читатель легко подменяет понятия далекой эпохи привычными, и текст кажется ясным. Однако картина, разворачивающаяся в письмах дяди-канцлера и племянника-дипломата, не просто сложнее. Она принципиально иная. За столетия существования "близ царя, близ смерти" аристократические роды создали целую стратегию выживания: не одного человека, а семейства в целом. В дни смут боярские фамилии предусмотрительно рассылали своих представителей на службу к разным претендентам, например, к Лжедмитрию, Василию Шуйскому, Романовым. Когда верх одерживала одна из сторон, сородичи-победители просили за побежденных. Пожалования земель и "рухляди" компенсировали конфискации, семья получала шанс не "захудать".

В рамках этой стратегии Воронцовы, казалось, действовали безупречно: одна племянница – фаворитка Петра III, другая – его мятежной супруги. Но произошел сбой. Сначала Елизавета "жила, как солдатка" и не помогала семье, а потом Екатерина отвернулась от близких.

Случившееся было симптоматично. Однако пока никто не знал, что стряслось. Даже просвещенный Александр видел в поведении сестры просто неблагодарность. Недаром он уже 30 августа взялся наставлять ее: "Не заглушая в себе родственных чувств, вы докажите всем свою правоту, а у завистников отнимите возможность чернить вас… В глазах мудрого двадцать громких дел ничто против пренебрежения своими кровными обязанностями".

Именно таких поступков ждали от племянницы-победительницы. И были глубоко оскорблены равнодушием: "Она поведением своим не привлекает нас никого к любви своей". Недаром образ действий князя Дашкова с похвалой противопоставлялся поведению жены: "Что же касается до мужа ее, то он нам непременно прежнюю ласковость и учтивость оказывает и ведет себя скромно и разумно".

Княгине же пеняли не за переворот: "Правда, она имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей нашей государыни, и в том мы ее должны весьма прославлять и почитать (фраза вставлена с учетом перлюстрации. – О.Е.); да когда поведение и добродетели не соответствуют заслугам, то не иное что последовать имеет, как презрение и уничтожение".

Трудно поверить, что искушенный политик Михаил Илларионович наивно ожидал, будто воспитанница начнет немедленно добывать для родни – сторонников свергнутого императора – высокие чины и должности. Этот человек почти двадцать лет подсиживал канцлера Бестужева, прежде чем занял ключевое место, и знал, что большие дела быстро не делаются. Но они должны как-то делаться! А от Екатерины Романовны "вспомоществования" не дождешься: "Я истинно на нее сердце или досады не имею и желаю ей иметь всякое благополучие, только индифферентность ее к нам чувствительна".

Хуже того, воспитанница могла вот-вот лишиться милости, и тогда Воронцовым больше нечего будет ждать: "Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением… не прогневала государыню императрицу, чтоб от двора отдалена не была, а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела".

В письмах к брату Екатерина Романовна взволнованно, но здраво объясняла свои поступки: "Поверьте… если я не сделала всего того, что вам бы хотелось… то лишь потому что это было невозможно. Мои родные отнюдь не имели оснований меня упрекать (они ясно понимали свое прошлое положение и нынешние обстоятельства), им бы следовало принять в расчет, что я не могла давать никаких обещаний улучшить их благополучие, поскольку в политике часто вынуждены проявлять осторожность и делать жертвы".

Фраза о "политике" и "жертвах" возникла не случайно. Письмо помечено 30 сентября, когда после коронации развивался новый виток интриги, приведший к окончательному разрыву между подругами. Любопытно, что уже в конце августа дядя-канцлер почувствовал угрозу: "От благополучия ее не имеем пользы, а от падения ее можем потерпеть напрасное неудовольствие".

Переписка царедворца подвергалась обязательной перлюстрации, и уже 14 октября, в Москве, на пороге заговора Хитрово, канцлер через брата прервал эпистолярное общение Александра и Екатерины Романовны: "Письмо твое княгине Дашковой по желанию отца твоего не отдано и здесь уничтожено". Попутно он подчеркнул, что княгиню за ее высокомерие никто в семье не любит. Эти слова не для племянника – для государыни. Старик продолжал охранять клан от полного падения. Это ему удалось.

А вот молодой дипломат, пока не набрав опыта, проявлял горячность. Он пенял княгине: "За ваши заслуги вы должны были бы просить одной награды – помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте". Дашкова весьма резко отвечала, что ничем не обязана ни сестре, ни семье: "Я ее люблю и забочусь о ней искренне, не будучи принуждаема к тому благодарностью".

Александр был задет за живое и писал, что отказ хлопотать за падшего – измена "проповедуемым вами философским убеждениям, которые заставляли меня думать, что вы равнодушны к величию человеческому. Но я вижу теперь, что ошибался в вас". Под пером брата бедная фаворитка превращалась в голубицу с белыми крыльями. "Говорят, вы завладели всем, что имела моя сестра, и вы отказались снабдить ее даже тем необходимым, что ей требовалось для отъезда в деревню". В ответ Екатерина Романовна составила целую отповедь: "Вам следовало бы быть более осмотрительным в суждениях о сестре, никогда не срамившей вашей фамилии".

Каждый остался при своем. Эпистолярный диалог с Александром Воронцовым интересен именно потому, что старший брат был самым близким для княгини человеком в семье. Младший – Семен – на годы прекратил с Дашковой всяческие отношения, а в одном из писем отцу заявил, что у него "нет сестры". Сам Роман Илларионович тоже не простил дочери унижения, а позднее разорения (он лишился значительной части имущества) Сколько бы раз княгиня ни пыталась наладить отношения, разбитая чашка не склеивалась – батюшка исключил ее из завещания.

Не утерпев, молодой дипломат сам обратился к императрице, прося устроить участь Елизаветы, и получил ответ: "Я улучшу положение вашей сестры как можно скорее". Екатерина II не солгала, хотя ждать бывшей фаворитке пришлось около года. "Романовну" отправили в подмосковное имение отца, а после коронации позволили жить в старой столице. Записки императрицы статс-секретарю И.П. Елагину показывают, как решалась судьба бывшей соперницы. "Съезди к Роману Ларионовичу и скажи ему, что я даю позволение дочери его Елизавете Романовне, дабы она в его доме на Москве жила до тех пор, пока у ней свой будет; также скажи ему, чтоб он непременно отделил ее, дабы она имела чем жить, и вы сами видели, что он не так беден, как притворяется". Однако поселиться "Романовне" предстояло не в отцовском доме, а в негласно купленном для нее самой государыней, о чем тоже известно из записки Елагину: "Ты с Елизаветой Романовной или с отцом ее на ее имя безденежную купчую составь, дабы я могла ее из деревни к Москве привезти, а к отцу ее пиши, чтоб он ей то ныне дал, что ей при замужестве бы принадлежало, чтоб она уже более ни с кем дела не имела".

Но добросердечность императрицы не отменяла заботы родных. Когда в октябре Елизавета уезжала из столицы, обнаружилось, что она взяла в академической лавке десять книг на сумму 222 руб. 22 коп. Отец отказался платить долг бывшей фаворитки. Сестра согласилась помочь, но лишь при документальном подтверждении суммы.

Дрязги в семье не утихали много лет. Разбираться в них – дело неблагодарное. Куда важнее оценить поступки Екатерины Романовны с точки зрения тогдашней культуры и политической жизни. Часто исследователи видят в ее отказе "порадеть родному человечку" яркий признак нового, просвещенческого мировоззрения. Порывая с родом, отстаивая права своей личности, княгиня опережала время на целое столетие. К этой картине требуются уточнения.

Как философ и публицист Дашкова всегда защищала прерогативы рода. "Связь родственная была тверда и любезна нашим предкам, – писала она о допетровской старине. – Дети любили, почитали своих родителей, и повиновение их было неограниченно; старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись; его упреки молодым, впавшим в пороки, горькие слезы производили, и исправление было их последствие; в нуждах родным сообщась помогали; за родню, за друга вступались и противу сильного".

Это написала не девушка, перешагнувшая через волю отца, не сестра и племянница, равнодушная к родне. В 1805 г. Екатерина Романовна уже сама "патриарх", ей отказал в повиновении сын, дочь "рыскала" по модным лавкам и заводила "пустые знакомства", вместо того чтобы "ходить за больными родителями, облегчая ласкою и помощью их недуги".

Пожилая княгиня рисовала картины спасительных дедовских нравов, когда-то тяготившие ее самою. Но, кроме личного, в тексте был и сугубо философский аспект. В крупной, могущественной фамилии, вступавшейся за права своих членов, Дашкова видела защиту личности от произвола государства. Вопрос о том, что происходило с личностью внутри патриархальной семьи, ею публично не обсуждался, хотя в переписке встречались жалобы на деспотизм свекрови.

Клан Дашковых стал для княгини новой семьей. Покинув Воронцовых, юная героиня действовала не одна и не вместе со случайными союзниками. Рядом с ней стояла новая родня – дядья Панины, кузен Репнин. Таким образом, Екатерина Романовна, при всей личной яркости, вовсе не противостояла судьбе, открытая всем ветрам, а перешла из клана в клан. В полном соответствии с традицией.

Уже 29-го она просила о наградах именно для близких супруга. Покровительствуя им, Дашкова заявляла о себе как о "патриархе", главе рода. Внутри своей семьи Екатерина Романовна занимала подчиненное положение. А в другой фамилии уже замужняя, отмеченная высокими наградами, богатая княгиня претендовала сразу на почетную роль милостивца и покровителя. Вспоминаются слова Бекингемшира: ее первой мыслью было бы освободиться при помощи самых жестоких методов, а второй – превратить всех в своих рабов.

Таким образом, Дашкова не стремилась выйти из рода и противопоставить ему волю развившейся личности. Она хотела изменить свое положение внутри рода, подняться на высшую ступень. С этим и был связан "бунт" против семейных устоев. В клане Воронцовых такой взлет оказался невозможен из-за братьев – они занимали первые места. А вот являясь супругой последнего князя Дашкова, при муже – добром малом, который ни во что не вмешивается, – наша героиня имела шанс стать фактическим главой.

Этот план был осуществим, если бы Екатерина Романовна задержалась во власти подольше. За несколько лет она успела бы подтянуть к себе родню по мужниной линии. Но судьба не дала княгине времени. Летом 1762 г. при дворе Дашковой всерьез не на кого было опереться, кроме группировки Панина. Однако в роковой момент его помощи оказалось недостаточно.

Глава 5. Ревность

Если Екатерину Романовну украсил все-таки орден сестры (на чем настаивали в письмах родные), то это была первая попытка императрицы поставить подругу на место. Показать, что ее роль и в перевороте, и возле новой монархини скромнее, чем княгиня думает.

На беду, Дашкова либо игнорировала подобные знаки, либо не понимала их. Через несколько дней состоялась вторая демонстрация. В комнату, где беседовали государыня и княгиня, вошел Иван Иванович Бецкой, бросился перед Екатериной II на колени и потребовал ответа: "Кем, по ее мнению, она была возведена на престол?" Государыня заявила, что всем обязана "Богу и верным подданным". Тогда гость попытался снять с себя орден Св. Александра Невского. "Я самый несчастный человек, – воскликнул он, – так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги".

Дашкова сочла камергера "безумцем". "Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации". Бецкой был "в полном восторге", а дамы "смеялись от всего сердца".

У этого забавного на первый взгляд эпизода грустный смысл. "Вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону!" – такой упрек едва удерживала на устах сама Дашкова. И, озвученный Бецким, он должен был о многом сказать княгине.

Назад Дальше