Это неправда. Согласно донесениям иностранных послов, один ночной взрыв в гвардии следовал за другим. Прусский министр Бернхарж фон Гольц в сообщал 10 июля о "множестве недовольных", число которых "возрастает со дня на день". Чуть позже дипломат добавлял: "Теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол".
Голландский резидент Мейнерцгаген доносил 2 августа в Гаагу, что "третьего дня", т. е. 31 июля, "ночью возник бунт среди гвардейцев", охвативший два старших полка – Семеновский и Преображенский. Солдаты "кричали, что желают видеть на престоле Иоанна [Антоновича], и называли императрицу поганою". "Майора Орлова" – Алексея – который пытался их успокоить, они именовали "изменником". Спустя два дня беспорядки возобновились.
"Братья Орловы едва смеют теперь показываться перед недовольными, – писал Гольц. – Нет таких оскорблений, которых не пришлось бы выслушать Орлову-камергеру (Григорию. – О.Е.) в одну из тех ночей, когда императрица посылала его успокаивать собравшихся".
Раздражение росло день ото дня. Кейт писал в Лондон 9 августа: "Между гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это достигло такой силы, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаружились две ночи подряд, что сильно озаботило правительство". Мейнерцгаген сообщал, что результатом волнений стали "аресты и высылка множества офицеров и солдат из столицы". Информацию об арестах подтверждал и Кейт.
Императрице приходилось самой выходить успокаивать служивых. То же делали Разумовский, Орловы, другие бывшие заговорщики. Отсутствие среди их них князя Дашкова было бы невозможно, находись Михаил Иванович во дворце. Кстати, если бы у его супруги имелось то влияние на солдат, какое она описывала в воспоминаниях, ей пришлось бы тоже принять участие в успокоении. Ничего подобного не произошло.
Остается предположить, что чета Дашковых не жила в покоях дворца, а лишь появлялась при дворе в течение июля, за который Камер-фурьерский журнал не сохранился. В августе такая милость им уж не оказывалась. Нарастание неприязненных отношений между подругами, на наш взгляд, произошло стремительнее, чем принято считать. Буквально за несколько дней.
Уже упоминавшееся письмо Шувалова Вольтеру, конечно, сыграло свою роль, но оно было не первым. Раньше других Дашкова написала Кейзерлингу. Поскольку Алексей Орлов упомянут в этом послании без неприязни, логично сделать вывод о том, что оно возникло еще до убийства Петра III, т. е. по горячим следам переворота. Уже 10–12 июля посол прибыл в Петербург, чтобы обсудить с императрицей положение в Польше.
По долгу службы и из карьерных соображений адресат Дашковой обязан был показать императрице опасное послание. На взгляд современного читателя, в этом документе нет ничего, на что следовало бы разгневаться. Но в те времена сам факт обращения с подобным письмом без предварительного разрешения государыни выглядел непростительной вольностью.
Какой бы закадычной подругой ни была для Дашковой Екатерина II, существовал целый пласт придворных отношений, вступая в которые наши дамы могли контактировать только как монарх и подданный. Иначе императрица теряла лицо. Эту внешнюю сторону, к которой в силу традиции, щепетильно относились окружающие, княгиня намеренно игнорировала. То есть держалась вызывающе, даже неприлично.
Она сама сказала Бекингемширу уже в Москве: "Почему моя дурная судьба поместила меня в эту огромную тюрьму? Почему я принуждена унижаться в этой толпе льстецов, равно угодливых и лживых? Почему я не рождена англичанкой?"Примечательный для русского образованного европейца ход мыслей: я слишком хороша для страны, где родилась и живу. Но в данном случае важен другой аспект: имея амбиции встать первой у трона, княгине было тяжело видеть себя в толпе, обыденное поведение которой она воспринимала как унижение. Ее развившаяся личность требовала иных отношений. Но при попытке реализовать их, Дашкова, по русской же привычке, впадала в иную крайность – дерзила, устраивала демонстрации.
В примечаниях на книгу Рюльера она пометила: "Отказ признать Орлова явным любимцем, ужас, заявленный мною по поводу смерти императора, и отвращение к Орлову со шрамом на лице, – вот три мои поступка, которые заставили дурно со мною обращаться в продолжение нескольких лет".
"Обижались моим энтузиазмом"
Екатерина II была очень терпеливым человеком. Но имелся один пункт, в котором императрица не могла уступить. Руководство переворотом, свержение Петра III не должно было приписываться за границей юной амазонке. И здесь государыне пришлось столкнуться с плодом своих прежних усилий. Во время подготовки заговора одна Дашкова открыто обнаруживала ненависть к императору, гласно заявляла о готовности рисковать головой. Екатерине было выгодно, чтобы подругу, не знавшую ничего "важного", считали главой заговора и не опасались.
Теперь, когда переворот произошел, императрицу раздражало, что иностранные дипломаты сообщали своим дворам о Дашковой как о главной движущей силе "революции". Чего стоил один Кейт – давний поклонник Екатерины Романовны и неприятель самой государыни: "Местом встреч [заговорщиков] был дом княгини Дашковой – молодой леди не старше двадцати… Ясно, что она сыграла важную роль, когда заговор задумывался и при исполнении его от начала до конца". С чьих слов посол сделал подобный вывод? Екатерина II знала, что Дашкова с мужем часто обедали у старика, что тот называл княгиню "дочкой"…
Естественным образом возникало соперничество, ревность, желание рассказать "правду" – как каждая из подруг ее понимала. Рюльер описал положение княгини весьма близко к тому, что она сама о себе рассказывала, например, Дидро: "Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем, как Екатерина хотела казаться избранною и, может быть, успела себя в том уверить); наконец, все не нравилось Екатерине, и немилость к Дашковой обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздавали ей из приличия".
Слова секретаря французского посольства подтверждал и вернувшийся в Россию 24 августа Бретейль: "Сразу после беспорядков думали, что княгиня Дашкова и господин Панин недовольны и покинули двор. Когда княгиня Дашкова вернулась, императрица осмеяла ее и больше не доверяла господину Панину".
Что значит: "покинула двор"? Несколько дней не появлялась после известия о гибели Петра III?
Что значит: "осмеяла"? Возможно, разговор о "вашей и моей славе" кончился не оправданиями Екатерины II и демонстрацией письма Алексея Орлова. А насмешкой, которой, в сущности, и заслуживала подобная фраза?
Наконец, что значит: "не доверяла господину Панину?" Разве ему когда-либо доверяли? Тем не менее он оставался одной из ключевых фигур на русской шахматной доске.
В донесении 13 сентября Бретейль подтверждал столкновение из-за Вольтера: "Императрица спрашивала меня, знаком ли я с господином де Вольером. Она хочет, чтобы я просветил его касательно истинной роли княгини Дашковой. Несмотря на службу, которую княгиня Дашкова действительно сослужила, ее теперь игнорируют. Императрица ревнует и хочет, чтобы Вольтер не приписывал успех революции княгине. Ничто так не демонстрирует избыточное самолюбие императрицы, как ревность к княгине Дашковой и желание изменить наше понимание той помощи, которую ей предоставила Дашкова".
Однако чьи сведения послужили источником "понимания" Бретейля? Его самого во время переворота в Петербурге не было, и теперь он во многом полагался на секретарей посольства Беранже и Рюльера. Последний же поддерживал контакт с партией Панина и Дашковой. Слухи, которые распространялись через него, были крайне неприятны государыне.
В "Записках" княгини приведен любопытный парижский эпизод: "Когда Дидро был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера… Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видела еще чаще в доме госпожи Каменской. Я не знала, что по возвращении своем из России он составил записку о перевороте 1762 года и читал ее повсюду в обществе". Княгиня хотела принять Рюльера, но Дидро остановил ее, пересказав содержание книги: "Вас он восхваляет, и, кроме талантов и добродетелей вашего пола, видит в вас и все качества нашего; но он отзывается совершенно иначе об императрице… Вы понимаете, что, принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже". В результате этого предупреждения, заключает Дашкова, "я закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания".
Итак, в Петербурге и позднее в Москве, из разговоров с Дашковой дипломат получал болезненные для Екатерины II сведения. Это не могло расцениваться государыней как дружественный шаг. Гольц зафиксировал странное "легкомыслие" вельмож, стремление не гасить, а раздувать слухи о смерти Петра III: "Удивительно, что очень многие лица теперешнего двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение, напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя. Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь". Среди тех, кто "забавлялся", была и Екатерина Романовна. Она передавала, вероятно, со слов Панина, что в день ареста император "ел с аппетитом и, как всегда, пил много своего любимого бургундского вина". Это была неправда, Петр III не мог есть, но действительно выпил один стакан, после чего его скрутила жестокая колика на нервной почве.
Екатерина II, без сомнения, не испытывала благодарности к подруге за "легкомысленную" болтовню в дипломатическом кругу. Нарастало напряжение и по внешнеполитическим вопросам. Сразу после восшествия императрицы на престол при дворе началась борьба за повторное вступление России в войну против Пруссии. За такое развитие событий ратовали бывшие союзники – Австрия и Франция. Короткое время партия Панина, позднее вставшая на позиции альянса с Пруссией, придерживалась австрийской ориентации. А вот Екатерина II, напротив, поставила целью не допустить нового столкновения с Берлином и рассматривала Фридриха II как потенциального партнера в решении польских дел.
Из донесений дипломатов видно, что Дашкова вместе с Паниным очутилась не на стороне императрицы. 23 июля Гольц сообщил домой тревожные новости: "Княгиня Дашкова часто ведет оживленные беседы с венским послом". Дашкову считали ближайшим доверенным лицом Екатерины, и, конечно, ее разговоры с графом Мерси не воспринимались как частная болтовня.
Сам Мерси д’Аржанто обнаруживал близость взглядов с представителями вельможной группировки: "Кажется еще сомнительным, не сделала ли новая императрица большой ошибки в том, что возложила корону на себя, а не провозгласила своего сына, великого князя, самодержцем, а себя регентшею империи во время его несовершеннолетия". Так говорили и Панин, и Дашкова.
Временной близостью позиций объяснялась и симпатия к княгине французских дипломатов, и отзыв Бекингемшира, иногда ставящий исследователей в тупик: "для Англии нет особой причины сожалеть об" удалении Дашковой, "поскольку она поддерживала в сильной степени интересы Франции".
Несмотря на то что в течение всей жизни княгиня предпочитала Британию, был краткий момент в ее политической биографии, когда вместе с партией Панина она выступала на стороне Вены и Парижа.
"Поддерживала в сильной степени" – значит, доводила до государыни мнение своей группировки. И делала это с обычной для княгини настойчивостью. Чтобы не сказать назойливостью, к которой подталкивал племянницу Панин, сам предпочитавший действовать осторожно. Позднее она рассказывала Дидро: "Я часто оскорбляла своих друзей ревностью, с которой старалась помочь им, и некоторые предприятия не удались только потому, что я слишком горячо принималась за них. Холодные и мелкие душонки обижались моим энтузиазмом". То, что для Дашковой было энтузиазмом, для императрицы выглядело как вмешательство в государственные дела.
Настораживающими выглядели и контакты молодой мятежницы. Из всех "теней прошлых царствований" Екатерина Романовна выбрала фельдмаршала Б.Х. Миниха, до последнего сохранявшего верность покойному государю, и теперь много времени проводила в общении с ним. "Миних был почтенный старец… Его просвещенный ум, твердость его характера и утонченно вежливое обращение, свойственное старинным вельможам (резко отличавшимся от некоторых наших заговорщиков), делали из него очень приятного и интересного собеседника"
Чтобы вписаться в окружение Екатерины II, Миних составил для императрицы несколько проектов реформ в области государственного права и надеялся занять солидное место в новых учреждениях. Вскоре он сблизился с Паниным, также высказывавшим идеи преобразований. Поэтому общение старого царедворца с восходящей политической звездой должно рассматриваться в русле приобретения союзников.
Невинные беседы Дашковой "о человеческом сердце", которое до сих пор "представлялось мне в розовом цвете", разворачивали на фоне тревожных событий. 10 августа Гольц писал Фридриху II: "Волнения… далеко не успокоены, а напротив, постоянно усиливаются… Мятежники говорят, что императрица, захватив власть без всякого права, извела мужа… Недовольные (в сущности, гораздо более многочисленные, чем остальные) решительно не имеют вождя. Иначе буря неминуемо разразилась бы резнею полков между собой… Опасаются, особенно за фельдмаршала [Миниха], что солдаты, среди которых он пользуется большим уважением, могут явиться к нему однажды ночью с предложением встать во главе их".
Миниха спешно отправили инспектировать строящийся порт и укрепления в Рогервике. А его приятельские отношения с Дашковой стали для императрицы лишним поводом задуматься.
"Epris de Catherine"
Не легче складывались и личные контакты в узком дворцовом мирке. Помимо сильных врагов – Орловых, существовало множество мелкой придворной рыбешки, которая, сбиваясь в стаи, могла нападать даже на крупную дичь. Екатерина Романовна остро помнила нанесенные обиды. Недаром ее брат Семен, в 1813 г. убеждая Марту Брэдфорд (Уилмот) не публиковать мемуары княгини, писал, что в тексте "сквозит питающееся ни для кого не интересными дворскими сплетнями чувство ненависти к людям, сошедшим в могилу за четверть века до смерти автора. Что подумать о такой вовсе не христианской ненависти, которой не может примирить и самая сметь? Живые также не избегли несправедливых нападок".
Княгиня считала иначе. Она не смогла примириться с перенесенной болью и за сорок лет. Один брат обвинял ее в отсутствии благодарности. Другой – в неумении прощать. Оба чувства вытеснялись из души нашей героини жалостью к себе. Если летом 1762 г. Дашкова еще претендовала на роль "главной фаворитки", то в момент написания воспоминаний она уже давно и уютно сжилась с ролью жертвы. "Некоторые изображали меня упорно преданной своим мнениям и необыкновенно тщеславной, – писала княгиня Кэтрин Гамильтон. – Самолюбие считали господствующей моей страстью".
И далее развенчивала оба мнения: "Я никогда не подозревала в себе способность нравиться. Это недоверие к себе… выражалось на лице; поэтому в моих манерах проглядывала какая-то неловкость, очень охотно перетолкованная в заносчивость или раздражительность. Застенчивость моя была так велика, что я обыкновенно в кругу большого общества сообщала именно то впечатление, которого боялась, – ложное понятие о том, что говорила и делала… Друзья мои часто замечали, что я испытывала нервические пароксизмы, когда общее внимание обращалось на меня во время танцев или пения".