Иными словами, княгиня держалась с показной гордостью, чтобы скрыть природную робость. Последнюю не замечали, на первую ополчались. "Меня также представляли жестокой, беспокойной и алчной, – продолжала она. – Канва для этих портретов… была представлена публике вслед за восшествием императрицы на престол… Мне было тогда восемнадцать лет от роду… я действовала под влиянием двух опрометчивых обстоятельств: во-первых, я лишена была всякой опытности; во-вторых, я судила о других по своим собственным чувствам, думая о всем человечестве лучше, чем оно есть на самом деле… Вспомните также о лицах, окружавших императрицу; это были мои враги с первого дня правления ее, и враги всесильные".
Сделав круг, княгиня вновь вернулась к мысли о врагах. Нельзя не отметить, что ее представление о прошлом отличалось цикличностью: любовь к Екатерине II – противники, отнявшие обожаемого идола – несправедливые гонения и ложная клевета.
Однако материал для подобных представлений имелся в избытке. Придворная среда живет сплетнями. Если нет потаенных перешептываний о том, кто с кем и против кого – вроде бы не о чем говорить. Екатерина Романовна с ее беспокойным, взрывным характером, демонстративной независимостью и презрением к условностям стала удобной мишенью светского злословья.
Насколько реальные претензии Дашковой преувеличивались, можно судить по слуху, записанному в конце века Ш. Массоном: "Всем известно, что она усиленно просила Екатерину назначить ее гвардейским полковником и, несомненно, была бы в гвардии больше на месте, чем большинство теперешних полковников. Но Екатерина не могла доверить ей такую должность – слишком мало полагалась она на эту женщину, хваставшуюся тем, что возвела ее на престол". В основе сплетни лежала попытка княгини в дни переворота распоряжаться солдатами. Впрочем, безуспешная. Отчего было не приписать даме посягательство на чин фельдмаршала?
При жене, которая "не только усвоила мужские вкусы, но и обратилась совсем в мужчину", супруг естественно смотрел на сторону. Говорили, будто князь Дашков ухаживает за Екатериной II. А его законная половина стала любовницей Никиты Панина. Обычная светская грязь. Семен Воронцов ошибался, назвав "дворские сплетни" "ни для кого не интересными". И тогда, и через два с половиной века они вызывают больше любопытства, чем участие княгини в создании буквы "Ё" для русского алфавита.
В 1831 г. А.С. Пушкин в Москве побывал на балу у дочери Дашковой – Анастасии Михайловны Щербининой и с ее слов записал старую сплетню: "Разумовский, Никита Панин, заговорщики. Мсье Дашков, посол в Константинополе, возлюбленный Екатерины, Петр III ревнует Елизавету Воронцову. (Мадам Щербинина)". Запись сделана частью по-русски, частью по-французски. Забавно, что некоторые биографы Дашковой не решаются перевести оборот: "Epris de Catherine" – и ставят в нужном месте отточия.
Переданная история, в первую очередь, не украшала саму Щербинину. Анастасия Михайловна сильно пострадала от деспотизма матери, но княгиня скончалась уже более двадцати лет назад. "Что подумать о такой вовсе не христианской ненависти, которой не может примирить и самая смерть?" Видимо, мать и дочь были в чем-то похожи и потому не уживались.
Что же до сути истории, то либо Пушкин неточно записал, либо Щербинина неверно запомнила: ведь не Петр III ревновал фаворитку, а наоборот. Подробность об отсылке князя Дашкова с женой в Константинополь, чтобы избежать романа с Екатериной, любопытна. Но возникает вопрос: кого же ревновала Дашкова – мужа к подруге или подругу к мужу?
Вспоминаются слова княгини: "Кроме мужа, я пожертвовала бы ей решительно всем". А фраза Екатерины II в письме 1781 г. о детях Дашковой: "будучи любима обоими их родителями" – приобретает иной смысл. Много лет спустя, рисуя характер княгини для "Былей и небылиц", государыня очень резко выскажется о ее семейной жизни: "Любезному мужу доставалось слышать громогласные ее поучения, кои бывали… бранными словами и угрозами наполнены… "я все для тебя потеряла, и я бы знатнее и счастливее была за другим, когда бы черт меня с тобой не снес"".
Видимо, Михаил Иванович жаловался. Нет ничего удивительного в том, что люди, измученные беспокойным поведением княгини, тянулись друг к другу. Личная симпатия между Екатериной II и Дашковым, без сомнения, существовала. Но в той обстановке, когда государыня во всем опиралась на братьев Орловых и боялась задеть их, ни о какой связи, ни о каком "Epris de Catherine" речи идти не могло.
Любой кандидат рисковал головой, о чем императрица прямо писала Понятовскому, отговаривая от немедленного приезда в Россию: "С меня не спускают глаз, и я не могу давать повода для подозрений"; "появившись здесь, вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют"; "я не хочу, чтобы мы погибли"
Если императрица и сгущала краски, то совсем немного. Бекингемшир подтверждал серьезность настроя Орловых относительно новых кандидатов на роль фаворита: "Не очень давно некий молодой человек хорошего круга, внешностью и манерой своей сильно располагавший в свою пользу, обратил на себя особенное внимание императрицы. Некоторые из друзей Панина, бывшие также и его друзьями, поощряли его добиваться цели. На первых порах он последовал было их совету, но вскоре пренебрег блестящею участью… Он сознался по секрету близкому родственнику, что он побоялся угроз, высказанных Орловыми по адресу всякого, кто вздумает заместить их брата, и не имел достаточно честолюбия, чтобы рискнуть жизнью".
Следует ли видеть в описанном "молодом человеке" князя Дашкова? Или это был другой кандидат? Ведь посол вел рассказ с чьих-то слов и не называл фамилий. Но кое-какие следы добрых отношений остались: Екатерина II подарила князю лучшую лошадь из своей конюшни. Она сама была страстной ценительницей лошадей, прекрасно ездила верхом, и подобный презент много говорил заинтересованным наблюдателям. Вероятно, узнав о нем, Орловы и применили угрозы.
Как бы там ни было, императрица держалась крайне осмотрительно, и Михаил Иванович не имел шансов. Другое дело – его жена. Привязанность государыни к княгине могла выглядеть как дружба. Но Екатерина Романовна вносила в нее столько горячности, что не позволяла окружающим остановиться на этой невинной трактовке.
Пушкин зафиксировал довольно поздние слухи, касавшиеся отношений Дашковой с императрицей. В 1835 г., взбешенный назначением С.С. Уварова президентом Академии наук, он писал: "Уваров большой подлец… Разврат его известен… Он начал тем, что был б[лядью], потом нянькой и попал в президенты Академии Наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской Академии".
Эта запись не значит ничего, кроме того, что подобные разговоры велись. Но гораздо больше сплетен вызывали близкие, доверительные контакты молодой княгини с Паниным. Дипломаты в один голос называют княгиню "дочерью или любовницей" Никиты Ивановича. Родные открыто обсуждали больной вопрос. Дядя-канцлер, чья дочь – Анна Михайловна – также в свой час не миновала объятий Панина, с негодованием сообщал племяннику Александру, что Никита Иванович "к его позору страстно любит и боготворит Дашкову", хуже того – "слепо превращается в раба ее".
Дж. Казанова, побывавший в России в 1767 г., посетил Дашкову с рекомендательным письмом. "Княгиня замолвила обо мне словечко перед графом Паниным, – отмечал он. – Я слыхал от лиц, заслуживающих всяческого доверия, что граф Панин был не любовником госпожи д’Ашковой, а отцом".
Эти сплетни больно ранили такого нервного, впечатлительного человека, как Екатерина Романовна. Клевету, по словам Дашковой, распространяла "первая камеристка императрицы в бытность ее великой княгиней". Некоторые исследователи видят в этой особе Марию Травину, урожденную Жукову, действительно возвращенную ко двору. Однако прежняя горничная Екатерины была слишком молода и худородна, чтобы находиться некогда "в дружеских отношениях с матерью" Дашковой и от нее узнать подробности романа с Паниным. Ее сослали в 1745 г. На наш взгляд, имелась в виду М.С. Чоглокова, первая камер-фрау малого двора и родственница Воронцовых. Некогда "Кербер" молодой Екатерины, она с годами превратилась в ее преданного цепного пса. Эту-то женщину и использовали против Дашковой.
Часто в рассказах об охлаждении между подругами императрица предстает безучастной и отдаляющейся. На самом деле она поборолась за сохранение княгини. Но сделала это очень своеобразно. Кто бы ни был источником слухов о связи с Паниным – Чоглокова или Травина, – обе являлись слишком слабыми и несамостоятельными фигурами, чтобы действовать без ведома государыни. Перед нами попытка вбить клин между Дашковой и Паниным, рассорить их. А такой ход уже отдавал политикой. Группировка, выступавшая за интересы наследника Павла, должна была дать трещину, ведь позиции княгини и воспитателя совпадали далеко не полностью. Во время подготовки переворота Дашкова не раз показала колебания по вопросу о статусе императрицы: самодержица или регент. Порвав с Паниным, лишившись поддержки его партии, Екатерина Романовна становилась безопасной и могла быть сохранена в качестве подруги. Но теряла политический вес.
Императрица почти преуспела. "Я бы ненавидела Панина, потому что из-за него пятнали мою репутацию", – признавалась княгиня. Причиной сохранения близких отношений в мемуарах названы благодеяния детям Дашковой. Но это анахронизм: до благодеяний оставалось несколько лет, а дружба подвергалась испытаниям летом 1762 г. Истинная причина состояла в желании нашей героини играть самостоятельную политическую роль, пусть и оппозиционную Екатерине II.
Ей был предоставлен выбор. Она сделала ход и проиграла. Какую бы сильную любовь к императрице Дашкова ни испытывала, жажда самореализации оказалась сильнее.
"Уклониться от наград"
Почему Екатерина II не привлекала подругу к политическим делам? Считала юной и неопытной? Опасалась амбиций? Оба ответа справедливы.
Попытки умиротворить княгиню не давали плодов. Дашкова сознавала право предъявлять претензии. А императрица чувствовала себя обязанной и постоянно заводила речь о наградах. Точно откупалась. Екатерина же Романовна внешне избегала расплаты, не желая давать подруге "вольную". Но то немногое, о чем она просила, отнюдь не являлось безделицей.
Показательна, история с "возвращением к жизни" генерал-аншефа Николая Михайловича Леонтьева, дяди князя Дашкова по материнской линии. За него наша героиня ходатайствовала уже 29 июня, на второй день переворота. Этому эпизоду исследователи не придают особого знамения. Между тем он прекрасно характеризует планы княгини относительно родни мужа. При разъезде с женой – Екатериной Александровной, урожденной Румянцевой – Леонтьев лишился "седьмой части своих поместий и четвертой части движимости и капитала". Раздел имущества был закреплен указом Петра III. Дашкова решила его оспорить, напомнив о традиции, по которой вдова могла рассчитывать на свою долю только после кончины супруга, а не "благодаря капризам".
Согласно рассказу Дашковой, императрица признала справедливость ее просьбы и обещала "восстановить права" дяди. На самом деле для Екатерины II было очень опасно ввязываться в тяжбы разветвленных дворянских семейств, где один неверный шаг грозил появлением тучи недовольных – всех родственников фигуранта. Осторожная государыня всегда старалась устраняться от судов, разводов, разделов наследства, требуя от Сената "решить по закону". Особенно ярко эта черта проявлялась в первые годы царствования, когда императрица сомневалась в прочности своего положения. В октябре 1762 г. Бретейль доносил в Париж: "Изумительно, как эта государыня, которая всегда слыла мужественной, слаба и нерешительна, когда дело идет о самом неважном вопросе, встречающем некоторое противоречие внутри империи". Если кто-то из подданных будет недоволен, то лучше не решать проблему – стало на время девизом Екатерины II.
Дашкова же демонстрировала не просто настойчивость, а родовую заинтересованность в сохранении имущества. Ведь, при определенных обстоятельствах, наследником мог стать и ее супруг. Девятнадцатилетняя молодая дама проявляла готовность поучаствовать в тяжбе. А в подобных делах выигрывал тот, у которого находился близкий к престолу милостивец. При Петре III такими фигурами были мать "разводящейся", влиятельная статс-дама М.А. Румянцева (в чей дом вернулась дочь), и ее сын, П.А. Румянцев, к которому благоволил император.
Теперь роль милостивца готовилась принять на себя княгиня. Но Екатерина II вовсе не горела желанием ссориться с Румянцевыми. На второй день переворота еще неясно было, как поведет себя армия, отправленная под командованием Петра Александровича в поход против Дании. Посредницей между императрицей и влиятельным семейством выступила другая дочь старухи Румянцевой – Прасковья Александровна Брюс.
Эта дама являлась настолько близким Екатерине II человеком, что на одной из редакций мемуаров помечено: "Графине Брюс, которой я могу сказать о себе все, не опасаясь последствий". Дашкова такой характеристики не удостаивалась. Брюс же умела держаться в тени, но годами блюла интересы клана. "Она является первым украшением петербургского общества, – писал Бекингемшир. – Она хорошо одевается, порядочно танцует, бегло и изящно говорит по-французски… не сторонится ухаживаний, но всегда скромна в выборе лиц, к которым благоволит; привязанности ее всегда подчинены рассудку, и она внимательно следит за привязанностями своей повелительницы… Теперь отличает Алексея Григорьевича Орлова".
Такой осмотрительный выбор не только вводил Брюс "в круг сокрытнейших тайн", но и позволил "с умом и непринужденностью" навести мост между августейшей подругой и братом-полководцем. В маленьком, почти семейном, мирке конфликты смягчались личными отношениями. Неудивительно, что первое примирительное письмо Румянцеву написал Григорий Орлов. А будущий фельдмаршал, опасавшийся после смерти Петра III потери "фавёра" при дворе, с охотой пошел навстречу новой государыне.
Этот пасьянс, уже любовно складывавшийся в голове Екатерины II, Дашкова могла разметать одним движением, добиваясь милости для человека, лично императрице неприятного. В 1753 г. он тяжело ранил на дуэли старого поклонника и сторонника Екатерины графа Захара Чернышева. Инцидент возник за картами в доме Романа Воронцова. Дашкова была тогда еще 10-летней девочкой, жила у дяди и могла ничего не знать. Во всяком случае, она не рассказала об этом в мемуарах. Между тем Захар, которого многие считали любовником великой княгини, находился несколько дней между жизнью и смертью, доктора говорили о трепанации, но все обошлось. "Мне это было весьма неприятно, так как я его очень любила, – писала императрица. – …Этот поединок занял весь город, благодаря многочисленной родне того и другого из противников. Леонтьев был зятем графини Румянцевой и очень близким родственником Паниных и Куракиных. Граф Чернышев тоже имел родственников, друзей и покровителей". Именно тогда молодая Екатерина увидела, что такое столкновение кланов. Леонтьев оказался ненадолго посажен под арест, но, чтобы не раздувать распри между сильнейшими родами, Елизавета Петровна благоразумно предпочла замять дело.
Теперь государыне предлагалось своей рукой облагодетельствовать несостоявшегося убийцу Чернышева, потому что тот был в родстве с ее молодой подругой. Пройдут годы, и Дашкова, не изменив себе, попросит Екатерину II сделать фрейлиной свою племянницу Полянскую – дочь Елизаветы Воронцовой, – заранее зная, как неприятен для императрицы такой шаг. И снова соображения будут клановыми, политическими. Снова речь пойдет об укреплении позиций при дворе. Правда, сама княгиня, как в случае с Леонтьевым, напишет о личном бескорыстии: "Я была весьма довольна, что имела возможность доказать матери моего мужа мою привязанность к ее семье и вместе с тем уклониться от наград". Многие поверят.
Но не Екатерина II. Обе женщины ставили друг друга перед непростыми решениями. Обе ждали жертв. Княгиня потребовала первых уступок буквально в ходе переворота. Важно подчеркнуть, что ее демарши возникли не в ответ на несправедливость государыни, как часто подают биографы княгини, а опережали действия императрицы.