27 августа Панин отбыл вместе с наследником престола в старую столицу, чтобы присутствовать на коронации императрицы. Екатерина Романовна и Теплов еще оставались в Петербурге, встречаясь на обедах. Из писем статс-секретаря видно, что за столом у Дашковой о создании Императорского Совета говорили как о вещи решенной. 29 августа он сообщал: "Поговорим о княгине Дашковой, которая, кажется мне, в большом горе после вашего отъезда. Я почти постоянно у нее. Дух ее, хотя и в беспокойстве обретающийся, порождает постоянно идеи, от которых я рот разеваю. Наши уединенные беседы с сею дамою, добродетельною и разума исполненною, составляют единственное утешение для моего духа, удрученного беспокойством. Я имел честь обедать с нею… Смех содействовал много нашему пищеварению, тем более что наша любезная хозяйка подбавляла соли… Императорский совет решит все… Верно то, что не станут удерживать силой того, от кого хотят отделаться. Служить, не имея доверенности государя, все равно, что умирать от сухотки. Ради Бога, берегите ваше здоровье и успокойтесь от тех волнений в крови, которые причинили вам дела петербургские. Это единственное средство для в[ашего] п[ревосходитель] ства, для княгини и для того, который всю свою жизнь не перестанет вас любить".
Что следует из этого письма? Принадлежность Теплова к кругу Панина. Частые дружеские контакты с Дашковой. И уловимое разочарование. Чувство утраты внимания императрицы. Причем не им одним, а ими всеми. Отсюда размышления об отставке и упования на Совет.
Глава 6. В оппозиции
Отправляясь по осенней дороге в Москву, Екатерина II чувствовала себя очень неуверенно. Ее окружали сторонники, которым она была обязана и которые не скрывали своих прав на благодарность. Примирить их интересы не представлялось возможным. А удержать от будущего столкновения – крайне трудным.
"Императрица мне призналась, что она не совершенно счастлива, – 13 сентября доносил в Париж Бретейль, – что она должна управлять людьми, которых нельзя удовлетворить… Боязнь потерять то, что имела смелость взять, ясно и постоянно видна в ее поведении, и потому всякий сколько-нибудь значительный человек чувствует свою силу перед нею". И в другом письме: "В больших собраниях и при дворе любопытно наблюдать… свободу и надоедливость, с какой все толкуют ей о своих делах и о своих мнениях… Значит, сильно же чувствует она свою зависимость, чтобы переносить это".
Среди "осаждавших" была и Дашкова, на которую французская дипломатия возлагала особые надежды. "При твердости духа у Екатерины слабое сердце, – писал Людовик XV. – У нее будет фаворит, наперсница… Княгиня Дашкова, разумеется, должна пользоваться большими милостями; но можно ли отвечать, что эта молодая женщина содействовала перевороту из одной любви к отечеству и привязанности к государыне? Страсть царя к Воронцовой могла возбудить ее ревность. Если эта причина прекратилась со смертью этого государя, то княгиня Дашкова, с романтической головой и ободренная успехом, может подумать, что она не довольно вознаграждена… снова заведет волнение. Императрица, открывши кое-что, может ее наказать".
Следует признать точность прогноза французского монарха. При лени и безволии Людовик XV отличался ясным политическим мышлением. Бретейль отвечал, что "провоцирование внутренних волнений в этой стране" есть "труд его жизни".
Коль скоро в Дашковой видели потенциальную заговорщицу, благосклонное внимание французской дипломатии к ее персоне понятно. Теми же глазами смотрели на княгиню и другие иностранные министры. Заинтересованный в помощи Екатерины Романовны австрийский посол граф Мерси д’Аржанто еще 13 июля сообщал в Вену, что она "обладает романтическим воображением и выдающимися интеллектуальными способностями, но сочетает их с талантом интриганки".
Сменивший Кейта уже в сентябре 1762 г. сэр Джон Бекингемшир отметил: "Высокомерное поведение этой леди… привело ее к потере уважения императрицы еще до моего прибытия в Москву. Разочарованное тщеславие и неугомонная амбиция… повлияли на ее чувства; если бы она удовлетворилась скромной долей авторитета, то могла бы остаться до сего времени первой фавориткой императрицы". Но "вследствие своего беспокойного, пронырливого характера и ненасытного честолюбия, обратилась из ее закадычного друга в самого закоренелого врага". Следующий английский посол сэр Джордж Макартни в 1765 г. только развил характеристику своего предшественника: "Не будучи оцененной или вознагражденной по воображаемым ею заслугам, она занялась новыми заговорами, но неудачными, и была наказана полной потерей расположения ее госпожи".
Прибывший на коронацию вместо Гольца граф И.Ф. Сольмс доносил в Берлин, что Панин и Дашкова были "главными деятелями переворота". "Тот и другая ожидали большей признательности, но получили весьма чувствительные для них удары. Княгиня Дашкова, которая, как уверяют, хотела вмешиваться в дела и давать советы и указания, нашла в императрице женщину, не расположенную делиться властью… Она способна создавать новые перевороты через каждые восемь дней, единственно из удовольствия их делать".
Итак, весь круг дипломатических представителей высказывал о Дашковой сходное мнение. Княгиня недостаточно вознаграждена и склонна к новым заговорам. Значит ли это, что послы были правы? Они передавали разговоры, царившие при дворе, и заимствовали мнения друг у друга, о чем свидетельствует сходность оборотов речи. Но был и общий источник. Для дашковской апологетики очень соблазнительно сразу указать на Екатерину II. Однако вспомним, что говорила раздраженная императрица: ее подруга – молоденькая "честолюбивая дура", не принимавшая в перевороте того участия, которое себе приписывает. Если поверить этой характеристике, то княгиню не стоит воспринимать всерьез, она та самая "муха на телеге", которая полагает, будто правит волами.
Вопреки мнению, насаждавшемуся императрицей, дипломаты подчеркивали, что Дашкова сыграла весомую роль в событиях 28 июня. Ее недостаточно оценили, теперь она недовольна, ergo… Перед нами та характеристика, которую давала себе сама княгиня. И в "Записках", и в частных разговорах она настаивала, что руководила заговором, и предоставляла собеседникам право судить о неблагодарности августейшей подруги. Недаром Дидро сразу после встречи с княгиней записал: "Екатерина опасается, что если Дашкова один раз подняла бунт за нее, то не струсит поднять его и против нее". В тот момент философ еще не общался с императрицей. Его вывод сделан под непосредственным впечатлением от посещения русской гостьи.
Таким образом, наша героиня, как гоголевская унтер-офицерская вдова, "сама себя высекла". Вольные разговоры Екатерины Романовны в дипломатическом кругу обернулись против нее же самой.
Дорога
Царский поезд покинул Петербург в первый день осени, а 9 сентября остановился в подмосковном селе Кирилла Разумовского – Петровском. Здесь, в роскошной резиденции гетмана, Екатерина II и ее свита отдыхали несколько дней перед въездом в Первопрестольную. Приводились в порядок экипажи и наряды, принимались делегации духовенства и чиновников.
Дашкова пребывала подле императрицы. В "Записках" сказано: "Я ехала в одной карете с Екатериной". Камер-фурьерский журнал путешествия слишком неподробен, чтобы подтвердить эти сведения. Обычно в поездках Екатерина II предпочитала по временам приглашать в карету то одних, то других царедворцев, пользующихся ее расположением (особенно иностранных дипломатов), чтобы честь сидеть рядом с государыней разделили многие и никто из значительных персон не был обижен. Вероятно, не раз побывала в экипаже и Дашкова.
Петровское как нельзя лучше подходило для отдыха – старинная вотчина с множеством построек, разросшимся парком, прудами, беседками – но именно здесь Екатерину Романовну ждала горестная весть. Князь Дашков съездил в Москву, чтобы навестить мать и полуторагодовалого сына, оставленного на попечение бабушки. Когда он вернулся, "императрица позвала меня и мужа в отдельную комнату и тут… осторожно объявила мне о смерти моего сына Михаила".
Видимо, сам князь не решился сказать жене о постигшей их утрате и поделился с Екатериной II, а уже та взяла на себя трудный разговор. Красноречивая деталь. Она подчеркивает доверительные отношения между Михаилом Ивановичем и императрицей. А также их обоюдный страх за нервную, впечатлительную Дашкову.
"Это известие меня глубоко опечалило, но не поколебало моего намерения повидаться со свекровью, – сообщала княгиня. – …Я не вернулась более в Петровское, где императрица оставалась до своего торжественного въезда в Москву; мне удалось не только избегнуть участия в этом торжестве, но и уклониться от переезда в помещение, приготовленное для меня во дворце".
Однако Камер-фурьерский журнал показывает, что Дашкова как раз участвовала в торжественном въезде в Москву 13 сентября, сидя в карете с камер-фрейлинами". Почему же она – всегда такая щепетильная в вопросе царских милостей – настаивала, будто не принимала участия в церемонии? На наш взгляд, дело в изменении культурной традиции. Между реальными событиями и их описанием в мемуарах прошло сорок с лишним лет. В начале XIX в. сентиментальные настроения уже охватили общество, и княгине трудно было объяснить нежной Марте, как после смерти ребенка она приехала на торжества, вместо того чтобы оплакивать малютку. Однако за полвека до этого царили иные нормы поведения. Это не значит, что горе родителей не было глубоким, но выражалось оно иначе. Екатерина II описала в воспоминаниях случай, когда ее с великим князем пригласили на обед к фельдмаршалу С.Ф. Апраксину. Накануне у того заболела оспой младшая дочь, девочку скрыли в дальних комнатах и приняли великокняжескую чету. Вскоре дитя скончалось. Родители не отложили обед из-за того, что у них умирал ребенок: принять у себя наследника – слишком большая честь. Точно так же поступал и канцлер Воронцов, устраивая свадьбы дочери и племянницы, когда сама маленькая Екатерина Романовна болела корью. Наша героиня была плоть от плоти своей эпохи. Но по прошествии сорока лет ей хотелось, чтобы давние поступки вписывались в новую нравственную парадигму: более свободную для выражения человеческих чувств.
Заодно грусть по ребенку объясняла, почему княгиня не жила во дворце. На деле ей вряд ли предоставили там покои. Тем не менее, по словам Дашковой, она виделась с императрицей "каждый день". Но Камер-фурьерский журнал вновь не подтверждает этого. Стараясь согласовать официальный документ и воспоминания, исследователи предполагают, что княгиня посещала Екатерину II частным образом, и максимально осовременивают мотивы ее поведения: вряд ли царственная подруга могла требовать, чтобы потерявшая ребенка мать была при ней – а значит, на глазах всего двора.
Едва ли государыня этого требовала.
Коронация
Но наиболее трудный вопрос связан с участием Дашковой в коронации Екатерины II.
Сама княгиня повествовала о событиях так: "Орловы, думая унизить меня, внушили церемониймейстеру, что орден Св. Екатерины не дает мне права на особенное место во время церемонии коронования; он действительно не давал никакого особенного преимущества в этом отношении, но уже более 50 лет считался высшей наградой. Петр I… установил немецкий этикет, согласно которому в высокоторжественные дни приглашенные размещались сообразно чинам, жены – по чинам своих мужей, а девицы – по чинам своих отцов; таким образом, на торжестве коронования я должна была занимать место жены полковника… им отводился последний ряд на высоком помосте, сооруженном в церкви".
Уточнение про немецкий этикет сделано именно для британских читателей (русские давно привыкли к тому, что даже блюда на пирах "носили по чинам"). Причем для читателя среднего круга и среднего достатка, который плохо представляет себе церемониал коронации и удивлен, почему в собор не пустили всех желающих? В другой редакции рука Марты, старавшейся разъяснить детали, заметна еще явственнее: "Орловы с их обыкновенным пронырством… устроили церемониал венчания; на основании немецкого этикета, введенного Петром I, военное сословие первенствовало на подобных выставках; поэтому они назначили мне место в соборе не как другу императрицы, украшенному орденом Св. Екатерины, а как жене полковника".
Церемониал коронации оттачивался веками, он восходил к эпохе византийских "цесарей", а с введением императорского титула дополнился рядом новых обрядов. Это было сложное и многоступенчатое действо, включавшее сначала венчание Шапкой Мономаха, а затем Большой Императорской Короной. "Устроить" его по своему вкусу Орловы не могли, как бы близко ни стояли к государыне. Присутствующие размещались в Успенском соборе строго в соответствии с чинами. На основании положения в официальной иерархии распределялись и роли участников "спектакля". Так, дядя нашей героини, канцлер Воронцов, нес державу – что указывало на положение первого вельможи государства. Хотя в реальности он уже не обладал властью.
Еще меньшим влиянием пользовался старик князь Н.Ю. Трубецкой, вызывавший в свете постоянные насмешки (отдала им дань и Дашкова). Тем не менее именно он – старейший вельможа русского двора – был назначен главным распорядителем коронации. Правда, при нем имелись распорядители поменьше, которые, собственно, и организовали действо, но внешне почести были распределены верно. Григорий Орлов удостоился счастья среди шести других камергеров только поддерживать мантию своей венценосной возлюбленной. А вот конец мантии нес более высокопоставленный царедворец – обер-камергер граф П.Б. Шереметев.
У Л.Н. Толстого в "Войне и мире" есть примечательная сцена, когда князь Андрей видит в приемной, как "наверх" допускают молоденького адъютанта, а пожилой, заслуженный генерал продолжает ждать в передней. Герой понимает, что первый посетитель выше второго по "невидимой субординации". Именно благодаря "невидимой субординации", Дашкова дорогой в Москву разделяла карету с императрицей. Но во время официальных торжеств она должна была отступить в тень, как сделали Орловы.
Однако Екатерина Романовна хотела, чтобы во время коронации внешние знаки отличия соответствовали ее внутреннему самоощущению – "друга императрицы", главного виновника торжества. Такое настроение поддерживали Панин и близкие к нему вельможи, провоцируя молоденькую, амбициозную княгиню на демонстративные выходки. "Мои друзья думали, что я обижусь этим, – писала Дашкова, – и находили даже, что мне не следует ехать в церковь.
– Я непременно поеду, – отвечала я. – Я непременно хочу видеть церемонию, которую никогда не видела, и надеюсь, не увижу более. Мне совершенно безразлично, на каком месте я буду сидеть; я настолько горда, что думаю, что я своим присутствием украшу самое последнее место и сделаю его равным самому первому. Не меня ведь будут бранить за это, так что мне не придется краснеть, и я настолько великодушна, что желаю, чтобы и других за это не журили".
Два века читатели, несмотря на "великодушие" княгини, "журят" Орловых. Между тем Дашкова не упомянула, что одним из церемониймейстеров был ее супруг Михаил Иванович. В его обязанности как раз входило встречать гостей и провожать их на места. Не могли же "пронырливые" братья уговорить князя унизить собственную жену.
Дальнейшие действия Екатерины Романовны могут быть поняты только при учете этого опущенного факта. "22 сентября, в день коронации, я, по обыкновению, отправилась к императрице, только гораздо раньше обычного часа. При выходе ее из внутренних покоев я следовала непосредственно за ней (великий князь был болен, а императорской фамилии не было). В соборе я, весело улыбаясь, отправилась на свое скромное место, которое не уготовало мне никаких неприятностей, за исключением одной: я не знала никого из дам, занимавших места наравне со мной".
Коронация началась в 5 часов утра, с колокольного перезвона всех московских церквей. К 6 все знатные особы собрались в "Кремлевском доме", чтобы встретить выход государыни. У каждого имелся пригласительный билет с номером, согласно которому занимали места. Такой документ получила и Дашкова, но была недовольна местом и решила заранее очутиться во внутренних покоях, чтобы выйти оттуда вместе с Екатериной II.