На первой подводе сидел с гордо поднятой головой немецкий офицер. Он ехал, молча впиваясь пытливым взглядом в каждую встречную машину и лишь изредка небрежно поднимая руку в ответ на приветствия немцев. А те, минуя обоз полицаев во главе с офицером, весело смеялись, махали руками и выкрикивали: "Хайль Гитлер!" Появление на дороге полицаев радовало, успокаивало расстроенные на Восточном фронте нервы, ведь их защищает от партизан такая надежная охрана.
А крестьяне, едва заметив первую подводу, прятали свои пожитки и разбегались кто куда. Они-то прекрасно знали, что им грозит, если такая пьяная свора ворвется в село: разнесет все до щепки, разграбит, зверски надругается над женщинами, сожжет дома.
Но эта экспедиция была необычной. "Вероятно, полицаи уже куда-то заезжали и насытились до отвала", - думали люди, когда обоз, не останавливаясь, проезжал селом.
Никто, правда, не обратил внимания, что впереди и позади подвод, метров за сто один от другого, шли двое мужчин, внимательно всматриваясь в каждую появлявшуюся на шоссе машину.
Это и была "подвижная засада", которую возглавлял Николай Иванович Кузнецов. Двадцать вооруженных партизан не спеша двигались среди бела дня по шоссе. Среди них были почти все наши разведчики: Коля и Жорж Струтинские, Михаил Шевчук, Коля Приходько, Валя Семенов, Боря Сухенко, Коля Бондарчук, Саша Базанов, Петя Дорофеев. Каждый знал, что ему следует делать.
Михаил Шевчук и я - сигнальные, поскольку до этого мы уже не раз ходили в Ровно и хорошо разбирались в военных отличиях немецких офицеров.
- Смотрите, ребята, - предупреждал нас Кузнецов, - по воробьям не бейте. Нам нужен гусь. Тот самый гусь, который возвращается с совещания в Киеве.
- Как только замечу майора или офицера рангом повыше - сразу же подам сигнал, - ответил я Кузнецову.
- Да, не ниже майора. Мелкота нам не нужна. Помните, хлопцы, от вас, сигнальных, зависит успех операции.
И вот теперь, идя первым в "подвижной засаде", я все время думал об этих словах Николая Ивановича. "Надо быть очень внимательным, - говорил я себе, - чтобы не ошибиться. Один опрометчивый шаг может все испортить". И я пропускал машину за машиной, пропускал, так как никого подходящего не видел.
Петя Дорофеев, шедший за мной с противотанковыми гранатами, нервничал. Несколько раз, увидев приближающуюся машину, он кричал мне:
- Давай, Коля, эту…
Я уже и сам было готовился к действиям, но, разглядев интенданта или пассажира в гражданской одежде, сдерживал себя и, пропустив машину, оборачивался, делал Петру знак: нельзя. А потом, когда машина настолько удалялась, что ее пассажиры не могли меня услышать, кричал:
- Внимательней, Петя! Без моего сигнала не смей бросать!
Так мы двигались несколько часов. Наступали сумерки, а "гуся" так и не было. К вечеру пошел снег. Он слепил глаза, следить за дорогой становилось все тяжелее. "Наверное, сегодня уже ничего не выйдет, - подумал я, - придется ни с чем возвращаться в отряд".
Но что это? Впереди на дороге замелькали желтые огоньки. Меня будто кто булавкой уколол: желтые фары бывают не на всякой машине.
- Петя, наша! - крикнул я и выпустил вслед промчавшейся на предельной скорости автомашине целую обойму.
Еще мгновение - и раздался взрыв.
Петя бросил гранату с таким расчетом, чтобы взрывная волна опрокинула машину. Когда мы подбежали к ней, она лежала вверх колесами, продолжавшими все еще крутиться. Несколько автоматных очередей - и партизаны стали вытаскивать из машины перепуганных до смерти оккупантов.
Не успели мы очистить эту машину, как кто-то закричал:
- Ребята, еще одна! Петя, гранату!
Случилось непредвиденное. На такой же безумной скорости прямо на нас неслась еще одна немецкая машина.
Петя Дорофеев не растерялся. Едва автомобиль поравнялся с нами, он изо всей силы метнул под колеса гранату. Взрыв! Но машина мчится дальше. Еще одна граната, еще взрыв, но машина не останавливается. Неужели уйдет?
Вижу, как кто-то из наших выскакивает на середину дороги. Это Жорж Струтинский. Он выпускает по машине целый диск бронебойных пуль. Машина еще двигается, но уже видно, что подбита. Проковыляла несколько десятков метров и очутилась во рву.
Пока мы до нее добежали, гитлеровцы успели вылезти и даже начали отстреливаться. Но наши автоматы заставили их замолчать. Мы стали быстро очищать машину от трофеев. Вдруг вдалеке на дороге блеснули еще два огонька. Вот тебе на! То не было никого, а тут одна за другой шпарят.
- Приготовить гранаты! - крикнул Кузнецов.
Но пассажиры третьей машины оказались догадливее своих предшественников. Они, наверное, заметили нас издалека и почувствовали неладное. Машина остановилась, развернулась, и только ее и видели.
Собрав все трофеи, уложив живых и раненых оккупантов на подводы, мы свернули с дороги и поехали на партизанский "маяк".
Еще когда были подбиты машины, мы обратили внимание на то, что выстрелов было немного, а мертвых гитлеровцев оказалось порядочно.
- Мертвецов не брать! - приказал Кузнецов.
Но они уже лежали на подводах, и мы решили сбросить их где-нибудь в лесу. Мороз крепчал. Даже нам, хорошо одетым, было не очень-то тепло. Слышу, кто-то из ребят кричит:
- Николай Иванович! Труп шевелится!
"Ожил", значит. Мороз сделал свое. Проехали еще пару километров - мороз помог нам "оживить" и других фашистов, притворявшихся мертвыми.
"Трофеи", добытые в этой операции, оказались действительно ценными. С первой машины был взят майор гитлеровских войск граф Гаан, а со второй - имперский советник связи подполковник Райс. Другие пленные были тоже штабными офицерами. Вместе с ними к нам попали важные секретные документы, карты, оружие…
Одна из карт особенно привлекла наше внимание. На ней красной линией было соединено село Якушинцы под Винницей с Берлином.
- Что означает эта линия? - спросил Николай Иванович подполковника Райса.
Немец молчал.
- Я еще раз спрашиваю: что это за линия на карте?
Подполковник смерил холодным взглядом обер-лейтенанта, который в категорической форме требовал ответа, и сухо произнес:
- Это военная тайна, обер-лейтенант. Надеюсь, вам, как немецкому офицеру, должно быть известно, что такое военная тайна.
- Вы ошибаетесь, подполковник. Это было военной тайной, пока карта не попала в наши руки. А теперь… Не скажете вы, это сделает кто-нибудь другой. Но я советовал бы вам быть более благоразумным.
- Не забывайте, что я офицер великого рейха. Я дал клятву фюреру никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать его. Меня удивляет, обер-лейтенант, как это вы так легко продались большевикам.
- Как видите, господин подполковник, я к тому же еще и вас пытаюсь навести на путь истины. И чувствую себя неплохо. Уверяю вас: все, что нам, офицерам, раньше говорили о большевиках, вранье. Русские - умные люди, они сильны, и правда на их стороне. Если б немцы это осознали, не было бы войны. Но давайте лучше вернемся к карте. Что все-таки означает эта линия?
Подполковник Райс молчал. Немецкому офицеру, если даже он и перешел на сторону партизан, он мог бы еще открыть военную тайну, но при их разговоре с обер-лейтенантом присутствовали партизаны.
- Смотрите, подполковник, - продолжал Кузнецов. - Все равно это уже не тайна. И не в ваших интересах молчать.
Наконец Райс сдался:
- Это подземный кабель, соединяющий Берлин со ставкой фюрера на Восточном фронте.
- Так. А когда он был проложен?
- Летом этого года.
- Кем?
- Русскими военнопленными.
- Как же вы могли доверить военную тайну русским пленным?
- Все было заранее предусмотрено.
- Что вы имеете в виду?
- Их… - Подполковник тяжело вздохнул и замолчал.
- Ну, договаривайте же, что "их"?
- Их расстреляли…
- Много их было?
- Точно не знаю, но тысяч десять или двенадцать…
Двенадцать тысяч! Когда гитлеровец назвал эту цифру, у каждого из нас, казалось, кровь закипела в жилах. Какое варварство! Какое страшное преступление!
Уничтожать фашистских извергов, беспощадно уничтожать! Мстить за кровь наших братьев и сестер, за муки наших отцов и матерей, детей, за сожженные села и разрушенные города, за родную землю! Нас называют народными мстителями. Так будем достойны этого высокого звания!
…Граф Гаан оказался менее податливым, чем подполковник Райс. На все вопросы Кузнецова он отвечал молчанием и лишь изредка высокомерно цедил:
- Удивлен, что среди офицеров немецкой армии есть такие, как вы, герр обер-лейтенант.
Потом он стал читать Кузнецову мораль:
- Стыдитесь, обер-лейтенант! Перед богом и фюрером стыдитесь! Где была ваша совесть, ваша честь, когда вы предавали фатерлянд? И главное: кому сдались? Бандитам из леса. Это просто невероятно. Это парадокс: немецкий офицер - большевистский партизан.
- Гитлер проиграл войну, - говорил Кузнецов, - его карта бита, и более благоразумные немецкие офицеры в этом уже убедились. Поймите, граф. Кому нужна эта война? Может быть, вам доставляет удовольствие мерзнуть тут, на захваченной земле, где каждый смотрит на вас, как на зверя? Не лучше ли отдыхать в мягком кресле у камина и не думать о том, что тебя завтра или даже сию минуту настигнет партизанская пуля?
- Не агитируйте меня, обер-лейтенант. От своих убеждений я не откажусь. Ваши слова о том, что благоразумные немцы бросают оружие, - это большевистская агитация! Я на нее не поддамся. И никто из моих коллег не поддастся. Уходите прочь от меня!
Граф замолк, отвернулся и перестал реагировать на вопросы. Его нахальство дошло даже до того, что при виде Кузнецова он начинал ругаться сквозь зубы, шипеть, как змея, и плеваться.
Николаю Ивановичу надоела такая напрасная игра, и он был вынужден ультимативно заявить Гаану:
- Господин граф, если вы не согласитесь отвечать на наши вопросы, мы вас сегодня же расстреляем.
И эти слова не подействовали на фашистского фанатика. Он сделал вид, что не слышит слов Кузнецова, и продолжал сидеть недвижимо, повернувшись лицом к стене.
- Ладно, - сказал Кузнецов. - Даю вам на размышления еще два часа. Меня удивляет лишь одно: из всех офицеров, которых мы взяли в плен, только вы оказались таким упрямым. Даже имперский советник связи подполковник Райс и тот не колеблясь обо всем нам рассказал…
Услышав о Райсе, граф вздрогнул, метнул злобный взгляд на Кузнецова и промолвил:
- Я допускаю, что среди офицеров армии фюрера могут найтись такие, как вы, негодяи и выродки, которые из боязни за собственную шкуру продались большевикам, изменили великому рейху, совершили самый тяжкий грех перед богом. Но я очень удивлен, что среди немецких офицеров нашлись, кроме того, такие примитивные лжецы, как вы, обер-лейтенант. Вы хотите так дешево меня купить? Кого? Меня? Стыдитесь! Прочь! Еще раз говорю: прочь от меня!
Лицо графа побагровело, он злобно зашипел, руки его затряслись. А Кузнецов, спокойно дождавшись, пока гитлеровец немного опомнится, сказал:
- Введите, пожалуйста, имперского советника связи. Пусть господин граф убедится, что не все немецкие офицеры такие тупые фанатики и идиоты, как он…
На пороге появился подполковник Райс. Увидев его, Гаан схватился за голову, начал рвать на себе волосы и, рыдая, закричал:
- О, майн готт! Майн готт! Что творится с немецкой армией? Что творится? Неужто вы, господин подполковник, так быстро сдались этим бандитам из леса? Неужто все это правда? А может быть, это сон?..
- Господин майор, господин майор, - спокойно начал Райс, - это не сон, это правда. И я прошу: одумайтесь, возьмите себя в руки, не впадайте в отчаяние. Неужели вы не видите, что творится вокруг, что происходит в мире? Мы проиграли войну…
- Но, господин подполковник, как вы смеете так утверждать?
- Дорогой мой граф! Я не меньше люблю свой фатерлянд, чем другие немцы. Мне дороги наша честь и слава. Но можем ли мы сегодня думать об этом, если с каждым днем все более очевидной становится наша обреченность? Нам обещали, что война окончится за две недели. Затем - за три месяца. Потом - через год. А мы воюем полтора года, а конца не видно. Ежедневно на Восточном фронте уничтожаются наши лучшие человеческие ресурсы. Мы вынудили работать на нас Европу, и когда горят танки, самолеты, земля усеивается снарядами, пулями, то эти ресурсы можно восполнить. Но ответьте, пожалуйста, чем можно заменить каждого погибшего немца? Нам надо думать о сбережении нашей нации. Придет время, когда Гитлера проклянут не только народы завоеванных стран, но и сами немцы. И я вовсе не осуждаю обер-лейтенанта. Он нашел наилучший выход из этого катастрофического положения. Кстати, один из давних моих приятелей любил повторять, что самые умные люди в немецкой армии - это средний офицерский состав. Они считаются командирами, умеют хорошо пожить, не сколачивают так, как мы с вами, имений и не собирают ценностей. К тому же они менее всего думают и заботятся о карьере и при первой же возможности добровольно сдаются в плен большевикам. Говорю вам откровенно: я не колеблясь готов обменяться положениями с обер-лейтенантом.
- Господин подполковник, - еще раз попытался возразить Гаан, - где наша честь, где наша слава, где наша немецкая гордость? Где все то, о чем нам так много и долго говорили? Куда девались наши мечты и стремления? Наши высокие идеалы? О, майн готт, майн готт, майн готт!
Граф зарыдал и попросил оставить его одного. Лишь на второй день он заявил, что желает видеть обер-лейтенанта.
И вот тут-то и произошло самое интересное. Когда Николай Иванович зашел в комнату, Гаан сидел за столом, обхватив руками голову. Был он аккуратно причесан и совершенно спокоен. Даже не верилось, что еще недавно он истерически трясся, словно в лихорадке. Увидев обер-лейтенанта, который после утреннего туалета выглядел посвежевшим, граф привстал:
- Простите, пожалуйста, я вел себя нетактично. Все это - нервы. А ими тяжело управлять. Особенно если мозг теряет способность реально смотреть на вещи. Я целую ночь не спал, думал над всем, что произошло, и пришел к мысли, что вы и господин подполковник дали мне дельный совет. Я отвечу на все ваши вопросы. Я ваш пленник не только физически, но и сознанием своим…
Лицо графа было настолько бледным, что когда он время от времени закрывал глаза, то казалось: это говорит мертвец. Он медленно подыскивал слова, обдумывал каждую фразу.
Николай Иванович хотел что-то сказать графу, но он жестом попросил не перебивать его.
- Я целиком осознал свое положение, - продолжал Гаан, - равно как и положение моих коллег и сослуживцев, оказавшихся в плену. Я осознал и положение нашего народа. Но прежде чем отвечать вам, попросил бы ответить на мои вопросы. Конечно, если вы согласитесь это сделать. Я понимаю: пленный не имеет права на это, но все же я просил бы удовлетворить мое желание.
Граф выжидательно посмотрел на Кузнецова: мол, как будет реагировать обер-лейтенант на его просьбу. Но Николаю Ивановичу не было нужды заигрывать с Гааном, и он спокойно сказал:
- Господин граф, я готов ответить на ваши вопросы.
- Скажите, пожалуйста, с кем имею честь разговаривать. Кто ваши родители? В какой воинской части служили? Как все-таки вы решились на этот шаг? Для меня это беспрецедентный случай.
Николай Иванович улыбнулся:
- Я русский, господин граф. Родители мои - мать и отец - тоже русские, сибиряки. Я советский разведчик из отряда полковника Медведева…
Граф вскочил, будто его обдали кипятком. Лицо его снова покраснело, и он с ненавистью крикнул:
- Вы лжете, обер-лейтенант! Лже-те!.. Вы - немецкий офицер-изменник, вы стыдитесь свой измены!
- Ошибаетесь, граф. Я удовлетворил ваше любопытство, сказал правду и еще раз повторяю: я - русский! Я сказал все, и ваше дело - верить мне или нет.
Николай Иванович прошелся несколько раз по комнате и остановился возле окна. За окном падали хлопья густого снега, свистела метель. Кузнецов любил все то, что напоминало ему суровый сибирский край. Он застыл у окна, любуясь проделками красавицы зимы, и уже не по-немецки, а на чистом русском языке сказал:
- Ну и зимушка! Чем не Сибирь? Люблю метель!
Граф не сводил взгляда с загадочного обер-лейтенанта, а когда услыхал из его уст русские слова, снова схватился за голову и опустился на скамейку.
- Трудно поверить в это… Нет! Не может быть, чтобы эта дикая страна воспитала такого человека… Чтоб большевик так совершенно владел не только немецким языком, но и всеми нашими привычками… Что-то не то, что-то не то…
Николай Иванович ответил графу:
- Именно в этом и заключается ваша ошибка. Вы напали на нашу страну, полагаясь на легкий и дешевый успех. Вам и вашим однодумцам не хватило ума внимательно изучить нашу страну. Даже за вас, фашистов, мне стыдно. Вы забыли, что мы дали миру великих ученых, композиторов, писателей. Наш народ никогда ни за что не уступит завоеваний тысяча девятьсот семнадцатого года.
Когда вы на нас напали, я долго думал, где найти свое место в этой войне. Я инженер - мог стать танкистом или летчиком. Но избрал другой путь. Я владею немецким языком, и это стало моим оружием в борьбе против вас.
Граф слушал Кузнецова, как преступник слушает обвинительное заключение. Куда девалось его высокомерие, его гонор и фанатизм? Он казался перепуганным кроликом.
Кузнецов закончил. Граф посмотрел на него опустошенным взором:
- Сдаюсь, господин обер… нет, простите, господин партизан. Спрашивайте, что вас интересует…
Николай Иванович долго разговаривал с гитлеровцем - сначала на немецком языке, а затем - по-русски. Оказалось, Гаан неплохо владел нашим языком. Гитлеровские офицеры действительно возвращались с важного совещания и везли много секретных документов, которые, равно как и материалы допросов, были ценными для нашей разведки. Нам стали известны ближайшие планы действий на Восточном фронте, мы узнали о месте расположения гитлеровской ставки, о секретном кабеле, связывающем ее с Берлином… Командование отряда немедленно передало эти сведения в Москву.
Но важнейшим результатом этой операции было то, что Николай Иванович блестяще выдержал экзамен на офицера гитлеровского вермахта.
- Теперь, хлопцы, вместе поедем в Ровно, - радовался он, - обер-лейтенант Пауль Зиберт получил путевку в жизнь.
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Наконец-то нам всем разрешили обосноваться в Ровно: Кузнецову в роли обер-лейтенанта Пауля Зиберта, Коле Приходько - как его кучеру, мне - как переводчику, Николаю Струтинскому и Михаилу Шевчуку - как лицам, прислуживающим немецкому офицеру. Это и была наша разведывательная группа, возглавляемая Николаем Ивановичем.
В Ровно у нас нашлось много друзей. Настоящие советские патриоты, они ненавидели захватчиков и охотно помогали нам в борьбе против них.