Здесь Николай Дмитриевич испытал некоторое затруднение и ничего более о переписке вспомнить не смог. В черновой записи у меня отмечено: "Уходит от вопросов" (21).
Оказывается, один из корреспондентов не только плохо помнил содержание переписки, из-за которой оказался за колючей проволокой, но и характеризовал его иначе, чем постановление об аресте.
Еще более удивительно в этом отношении Определение военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына: "Из материалов дела видно, что Солженицын в своем дневнике и в письмах к своему товарищу Виткевичу Н. Д., говоря о правильности марксизма-ленинизма, о прогрессивности социалистической революции в нашей стране и неизбежной победе ее во всем мире, высказывался против культа личности Сталина, писал о художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов, о нереалистичности многих из них, а также о том, что в наших художественных произведениях не объясняется объемно и многосторонне читателю буржуазного мира историческая неизбежность побед советского народа и армии и что наши произведения художественной литературы не могут противостоять ловко состряпанной буржуазной клевете на нашу страну" (22).
Итак, по мнению Военной коллегии Верховного суда СССР, главное место в переписке А. И. Солженицына и Н. Д. Виткевича занимала не критика И. В. Сталина как теоретика и военачальника, а критика "художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов".
Три источника и три совершенно разные характеристики криминальной переписки. Особенно поразительно расхождение между двумя официальными документами.
Из беседы с Н. Д. Виткевичем:
- Переписка велась через полевую почту. Неужели не боялись?
- Она же имела конспиративный характер.
- Ваша конспирация была слишком прозрачной.
- Ну… думали свобода слова.
- У нас?
- Нам все равно нечего было терять. Смерть постоянно висела над нами.
- У Вас может быть, но Александр Исаевич был далеко от передовой.
Новое затруднение с ответом.
- Ну… просто лезли на рожон (23).
В чем же заключалась конспиративность этой переписки?
Если верить ее корреспондентам, несмотря на "ребяческую беззаботность", у них хватило ума не упоминать И. В. Сталина под своим именем. В беседе со мной 8 января 1993 г. Н. Д. Виткевич заявил: "Сталина мы называли Пахан" (24). О том, что в своей переписке они "поносили Мудрейшего из Мудрейших", "прозрачно закодированного" ими "в Пахана" А. И. Солженицын пишет как в "Архипелаге" (25), так и в автобиографической поэме "Дороженька" (26).
Тому, кто хоть немного знаком с той эпохой, трудно представить себе критическую переписку о И. В. Сталине, в которой последний фигурировал бы под своей фамилией. Еще более невероятно обозначение его в подобной переписке кличкой "Пахан". И дело не только в настроениях и условиях того времени. Если бы И. В. Сталин действительно упоминался в переписке под такой кличкой, то, независимо от ее содержания, тогда этого было достаточно для привлечения авторов писем к ответственности, так как подобная кличка означала не только оскорбление верховного главнокомандующего, главы партии и государства, но и характеристику существовавшего политического строя как преступного по своему характеру. Абсурднее конспирацию вряд ли можно вообразить.
Обратимся теперь к "Резолюции № 1" (27).
Во время встреч с Н. Д. Виткевичем я трижды просил его раскрыть содержание этого документа и объяснить, почему он так странно назывался, всякий раз Николай Дмитриевич искусно уходил от ответа (28). Более "откровенным" в этом отношении оказался А. И. Солженицын:
"…Я, - утверждает он, - не считаю себя невинной жертвой, по тем меркам. Я действительно к моменту ареста пришел к весьма уничтожающему мнению о Сталине, и даже с моим другом, однодельцем, мы составили такой письменный документ о необходимости смены государственного строя в Советском Союзе" (29).
""Резолюция" эта, - читаем мы в "Архипелаге", - была - энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране" (30). Раскрывая характер этой критики, Александр Исаевич уточнял, что советская система характеризовалась в названном документе как феодальная (31). А затем "Резолюция № 1" "как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить" (32). К сожалению, ни Н. Д. Виткевич, ни А. И. Солженицын не раскрыли конкретное содержание своей программы "исправления" "государственной жизни" (33). Далее, если верить А. И. Солженицыну, в "Резолюции" говорилось: "Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке" (34). Завершалась "Резолюция" словами: "Выполнение всех этих задач невозможно без организации" (35).
"Даже безо всякой следовательской натяжки, - резюмирует А. И. Солженицын, - это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки - как после победы мы будем вести "войну после войны"" (36).
Когда же Александр Исаевич осознал порочность советской политической системы, пришел к убеждению о необходимости борьбы с нею и оказался морально готов к ней? Некоторое представление на этот счет, казалось бы, дает одно из его писем, адресованных Н. А. Решетовской в конце 1944– начале 1945 гг.:
"С удивлением, - писал он, - обнаруживаю, каким переломным оказался для меня истекший 26-й год жизни… Все изменения, которые накапливались во мне конец 41-го, 42-й и 43-й год - все они с беспощадной отчетливостью вскрылись в 44-м. Кроме ленинизма и желания всю жизнь отдать за него - все, что было дорого мне в 41-м или ниспровергнуто и - не хочется понимать или переосмыслено по-новому" (37).
Если верить этому письму, получается, что решающее значение в переоценке ценностей имел для А. И. Солженицына 1944 г. Между тем, по его же собственному свидетельству, "Резолюция № 1" появилась на свет уже 2 января 1944 г., т. е. до пересмотра Александром Исаевичем своих прежних взглядов (38).
Но дело не только в этом. Та борьба, на путь которой якобы встал автор этого документа, требовала от него не только осознания, что созданная к началу войны советская система не имела никакого отношения к социализму, не только стремления к переустройству общества на более гуманных и справедливых началах, но и совершенно исключительных моральных качеств, прежде всего готовности к самопожертвованию.
Обладал всем этим наш герой?
Чтобы получить ответ на этот вопрос, вспомним, как в студенческие годы он, клянясь в верности советской власти и ленинизму, пытался уклониться от военной службы, причем таким способом, на который решится не каждый, вспомним, как он надеялся пересидеть войну в обозе, как будучи курсантом, со страхом думал о возможности попасть под Сталинград, а, став командиром батареи, вел себя с подчиненными как самодур, стремясь выслужиться, бросал людей под пули, создал на батарее собственную гауптвахту, вспомним, "Прусские ночи".
И это позднее он сам сказал о себе: "Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был - вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове - может быть у Берии я вырос бы как раз на месте?.." (39). "В упоении молодыми успехами я ощущал себя непогрешимым и оттого был жесток. В переизбытке власти я был убийца и насильник. В самые злые моменты я был уверен, что делаю хорошо, оснащен был стройными доводами. На гниющей тюремной соломке ощутил я в себе первое шевеление добра" (40).
Итак, если верить А. И. Солженицыну, "первое шевеление добра" в самом себе он ощутил только после ареста "на гниющей тюремной соломке". Только "лежа на тюремных нарах, - пишет он, - я стал как-то переглядывать свой действительный офицерский путь - и ужаснулся" (41).
Мог ли человек, который, по его собственным словам, был в душе насильник, убийца и палач, еще не осознав собственных пороков, вдруг увидеть в насилии порочность существующей общественной системы? Конечно, нет.
Одно никак не стыкуется с другим. А поскольку нет никаких оснований сомневаться в самобичевании Александра Исаевича, возникают сомнения относительно "Резолюции № 1".
По утверждению А. И. Солженицына, этот документ существовал в двух экземплярах, один из которых был изъят из его полевой сумки, второй находился у Н. Д. Виткевича. Поскольку до недавних пор Н. Д. Виткевич подтверждал этот факт, 10 января 1993 г. я обратился к нему со следующими вопросами:
- Если "Резолюция № 1" существовала, она должна была сохраниться в Вашем следственном деле?
- Никто Вас к нему не допустит.
- Но факт ее существования должен был отразиться в выданном Вам Определении Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации. Нельзя ли с ним познакомиться?
- К сожалению, нет, оно отдано мною в собес.
Понять этот отказ нетрудно. Н. Д. Виткевич, если верить ему, был осужден только по ст.58–10, при наличии же у него упоминаемого документа неизбежно было обвинение и по ст.58–11.
- Еще раз хочу спросить, для чего вы составляли "Резолюцию № 1"?
- Dixi et animam meam levavi (сказал - облегчил душу).
Не могу скрыть удивления
- Мы, конечно, думали и о борьбе.
- Для чего "Резолюция" была в двух экземплярах?
- Вопрос не имеет смысла.
- Почему же? Если Вы просто хотели выговориться, разрядиться, достаточно было одного экземпляра, а если их было несколько?..
Пауза.
Понять ее нетрудно. Если "Резолюция № 1" существовала в нескольких экземплярах, на лицо факт ее распространения, который можно было квалифицировать как действие, направленное на создание антисоветской организации. Взвесив за и против, Н. Д. Виткевич продолжил диалог:
- Может быть, второго экземпляра и не было.
- Следовательно, если "Резолюция № 1" существовала…
- Значит у меня ее не было (42).
Итак, в ходе этой беседы главный корреспондент А. И. Солженицына и один из "участников" создаваемой им антисоветской организации признал, что он "Резолюции № 1" не имел. А значит, все, что до нашего разговора он утверждал на этот счет, мистификация. Невольно возникает вопрос: а была ли "Резолюция № 1" у А. И. Солженицына?
Если бы у него действительно был обнаружен документ, свидетельствующий о его намерении создать антисоветскую организацию и была установлена его принадлежность к антисоветской группе, то все ее члены обязательно оказались бы в поле зрения следствия. Кто же входил в состав этой группы? Б. А. Викторов утверждает, что, кроме Н. Д. Виткевича, в материалах следствия фигурировали Л. В. Власов, Н. А. Решетовская и К. С. Симонян (43). Н. Д. Виткевич, который, по его словам, ознакомился с протоколами допросов А. И. Солженицына позднее, "уже на свободе", называет еще двух человек: Л. А. Ежерец (44) и приятеля Л. В. Власова, фамилию которого он запамятовал (45).
По долгу службы следователь И. И. Езепов обязан был привлечь к следствию всех упомянутых лиц. Однако, как писал Б. А. Викторов, "никто из этих лиц "не был даже допрошен!!!"" (46). Данный факт подтверждают Л. В. Власов (47), Н. А. Решетовская (48), К. С. Симонян (49) и сам А. И. Солженицын (50).
Не все понятно и с Н. Д. Виткевичем, которого А. И. Солженицын называет своим подельником. Александр Исаевич был арестован 9 февраля, Николай Дмитриевич - 22 апреля. Следствие над первым велось на Лубянке, над вторым - в контрразведке фронта, что было исключено, если бы они проходили по одному и тому же делу. По этой же причине не было на следствии ни перекрестных допросов, ни очных ставок (51).
Обращает на себя внимания и то, что "Резолюция № 1" почему-то не фигурировала в протоколе отобранных у А. И. Солженицына вещей (52). Более того, Б. А. Викторов вообще не заметил ее в следственном деле (53). Не упоминается она ни в Определении о реабилитации А. И. Солженицына (54), ни в тех прошениях о помиловании, с которыми последний обращался в 1947, 1955 и 1956 гг.
Так в прошении 1947 г. он писал: "Сложность моего дела заключается в том, что я в переписке с Виткевичем и при встречах с ним допускал неправильное толкование по отдельным теоретическим вопросам, и неправильно критиковал отдельных писателей и наши литературные издательства". И все. (55). В прошении 1955 г. на имя Н. С. Хрущева он прямо подчеркивал: я был арестован и осужден "только на основании моей вздорной юношеской переписки с моим другом" (56). Эта же мысль нашла отражение в прошении 1956 г. на имя Г. К. Жукова: "Мне ставилась в вину единственно моя личная переписка со старым другом детских лет, к тому времени тоже капитаном Красной Армии, но на другом фронте - переписка, содержавшая рассуждения на политические темы", "переписка эта и послужила единственной причиной ареста" (57).
Невозможно представить, чтобы ходатайствуя о пересмотре дела, А. И. Солженицын рискнул написать такое, зная, что в следственном деле лежит "Резолюция № 1".
Что же мы видим?
Во-первых, получается, что А. И. Солженицын составил "Резолюцию № 1" еще до того, как пережил разочарование в И. В. Сталине и в советской системе,
Во-вторых, все, что нам известно о А. И. Солженицыне до его ареста исключает возможность участия его в составлении подобного документа.
Во-третьих, несмотря на то, что в "Резолюции № 1" шла речь о создании антисоветской организации, никто, кроме Н. В. Виткевича и А. И. Солженицына, не был привлечен по этому делу даже в качестве свидетеля.
В-четвертых, один из "авторов" "Резолюции № 1" Н. Д. Виткевич, опровергая тем самым свои предшествовавшие утверждения, признался в том, что лично у него подобного документа не было, а значит, он не фигурировал и в его следственном деле.
В-пятых, этот документ не упоминался в первом издании "Архипелага".
В-шестых, его существование не нашло отражения ни в ходатайствах А. И. Солженицына о помиловании 1947–1956 гг., ни в Определении о его реабилитации.
В-седьмых, "Резолюцию № 1" не заметил в его следственном деле военный прокурор Б. А. Викторов, занимавшийся его реабилитацией.
Невольно возникает ощущение, что в данном случае мы имеем дело с мистификацией.
Как бы там ни было, через три месяца следствие по делу А. И. Солженицына завершилось. 28 мая 1945 г. он был вызван на последний допрос, на котором, кроме капитана И. И. Езепова, присутствовал "военный прокурор ГВП КА подполковник юстиции Котов" (58).
В 1990 г. протокол этого допроса ввел в оборот Б. А. Викторов, а затем в 1997 г. с некоторыми сокращениями его опубликовал К. А. Столяров. Сравните:
Б. А. Викторов
"В предъявленном мне обвинении виновным себя признаю".
Вопрос: "В чем именно?".
Ответ: "В том, что начиная с 1940 г. при встречах и в переписке с другом - Виткевичем Николаем Дмитриевичем, клеветал на вождя. В отдельных вопросах был убежден, что Сталин не имеет ленинской глубины. Утверждал в этих письмах и разговорах, что мы не были полностью готовы к войне в 1941 г. Утверждал и соглашался в письмах и разговорах с Виткевичем об отсутствии свободы слова и печати в нашей стране. Мы действительно записались в так называемые революционеры. Мы считали, что создание, я подчеркиваю, антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах. Вот на все эти темы я вел разговоры с друзьями детства, еще кроме Виткевича - Симоняном К. С., Решетовской Н. А. и Власовым Л. В." (Викторов Б. А. Без грифа "секретно". М., 1990. С. 305–306).
К. А. Столяров
"Да, в предъявленном мне обвинении виновным себя признаю.
Вопрос: В чем именно?
Ответ: В том, что начиная с 1940 г. при встречах и в переписке с другом детства ВИТКЕВИЧЕМ Николаем Дмитриевичем мы клеветали на вождя партии, отрицая его заслуги в области теории, утверждая, что в отдельных вопросах он якобы не имеет ленинской глубины… Мы клеветали на ряд мероприятий внутренней политики Советского правительства, утверждая, что якобы не были полностью готовы к войне 1941 г. В этих же беседах мы клеветнически утверждали, что в Советском союзе отсутствует свобода слова и печати и что ее не будет и по окончании войны. В связи с этим мы пришли к выводам о необходимости в будущем создания антисоветской организации и эти свои намерения мы записали в так называемой резолюции № 1. Мы считали, что создание антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах." (Столяров К. А. Палачи и жертвы. М., 1997. С.341).
Сопоставление текста протокола допроса А. И. Солженицына 28 мая 1945 г., цитируемого Б. А. Викторовым и К. А. Столяровым, обнаруживает не только совпадения, но и значительные расхождения.
6 июня 1945 г., на свет появилось обвинительное заключение (59) и А. И. Солженицын был переведен из Лубянской тюрьмы в Бутырскую (60).
Началось ожидание приговора.