– У нас всё получилось! – воскликнул мышонок-отец. – Мы вынесли всё, мы сразились с врагом и отвоевали свою территорию!
– Ага, щас! – донеслось снизу. – Раскатал губу!
Сжимая в лапе отравленное копьё, Крысий Хват устало вскарабкался на платформу и обвёл взглядом маленький отряд.
– Мы почти победили! – всхлипнул мышонок-сын и расплакался, не в силах больше храбриться.
– Почти! – шёпотом откликнулся отец. – Прощай, сыночек!
Слониха стояла у него за спиной; он чувствовал на себе взгляд её единственного глаза. Молча он простился с нею и молча принял её безмолвный ответ, а Крысий Хват, подобрав открывалку для пивных банок, уже приближался к малышу.
Квак завертел головой в поисках чего-нибудь тяжёлого, но камни для катапульты кончились. Тогда он схватил первое, что подвернулось, – счастливую монету, – уложил её на ножки осла, служившие мышонку-отцу вместо рук, и торопливо взвёл пружину.
– Держите меня! – шепнул отец. – Не отпускайте пока!
Впервые этот день принёс Крысьему Хвату, над чем посмеяться.
– Да, да, держите его! – радостно поддакнул он, пересек платформу и уставился сверху вниз на отца, стоявшего спиной к ветке, к которой был привязан. – Держите героя! – ухмыльнулся Крысий Хват. – А не то он мне сделает больно! – Оскалившись, он навис над отцом и занёс открывалку. – Когда-то я хотел расколошматить вас вдребезги, тебя с твоим сопляком, – прошипел он. – Но теперь мне этого мало. Я не успокоюсь, пока не расшвыряю ваши потроха на все четыре стороны – всё до последней треклятой шестерёнки, до последнего паршивого ошмётка вашей занюханной жести! И тогда посмотрим, кто из нас "падёт" – вы или Крысий Хват!
Отец бросил взгляд на лежащую у него в руках монету. "ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!" – молча напомнила ему надпись. Остриё открывалки упёрлось ему в корпус; отец поднял взгляд и встретился глазами с Крысьим Хватом.
– Пуск! – скомандовал он гадальщику.
Пружина развернула тугие кольца. Ослиные ножки, заменявшие отцу руки, взметнулись, и медная монета сразила врага наповал. Она угодила ему прямо в рот, вышибив зубы, и Крысий Хват вверх тормашками полетел с платформы. Выпь и зимородок, спешившие на подмогу друзьям, только успели заметить, как он пересчитывает ветки головой, а следом сыплются листья и зубы.
И воцарилось молчание. Затем снизу донёсся душераздирающий вой, леденящий душу крик безысходного отчаяния.
– Мои фубы! – рыдал Крысий Хват. – Это конеф! Мне крыфка! Фто я теперь буду делать беф фубоф?!
Он повернулся и заковылял в сторону свалки – сломленный духом, терзаемый болью в челюстях и унося с собой счастливую монету, что стала его погибелью.
Эта безраздельность, эта потрясающая окончательность победы лишила весь отряд дара речи. Но вот у хромого, безглазого, заплесневелого козлика вырвался тоненький жестяной смешок. Трёхногий медвежонок ржаво хихикнул и зашёлся рыкающим хохотом. И вскоре уже всю компанию – и заводяшек, и гадальщика, и зимородка, и выпь – захлестнуло безудержное веселье, и отзвуки их буйного смеха еще долго гуляли по склонам мусорных гор и холмов из консервных банок.
Испуганные ласточки вспорхнули с проводов над железнодорожными путями, точно ноты, вдруг решившие покинуть нотный стан. И вся свалка, от долины мусорных костров до главной улицы и умолкшей карусели, услышала этот смех и поняла, что Крысий Хват повержен.
Но мало-помалу, писк за писком, скрип за скрипом, вздох за вздохом, веселье улеглось, и вновь наступила тишина. Слониха, всё ещё впряженная в кабестан во главе бывших фуражиров, смотрела в спину мышонку-отцу, и глаз её сверкал блеском изумления. Последний виток пружины развернулся в недрах её механизма, хрипло мурлыкнув. Перекладина кабестана со скрипом сдвинулась ещё на дюйм, и слониха вплыла в поле зрения отца. Она хотела что-то сказать, но чувства переполняли её, и произнести это удалось лишь со второй попытки:
– Отлично сработано, сэр! – выпалила она и разразилась рыданиями – такими могучими, что платформа под ней затряслась и все заводяшки задребезжали.
– О, нет! – вскричал мышонок-отец. – Не надо плакать, моя милая… о, прошу прощения! Я хотел сказать "мадам"… Я не в силах видеть ваши слёзы! Будьте счастливы, дорогая! Мы же наконец победили! Все наши страдания позади!
– Я… я… так… счастлива! – выдавила слониха и зарыдала ещё громче прежнего.
– Ну что ж… – начал было зимородок, но осёкся, издал трескучий смешок и откашлялся, прочищая горло, отковырял от ветки кусочек коры, повертел в клюве и ещё немного постоял, переминаясь с ноги на ногу. – Ну что ж, – повторил он наконец, – полагаю, мне пора.
Но так и остался стоять на ветке, с надеждой глядя на заводяшек.
– А может, ты останешься? – спросила тюлениха.
– Оставайтесь! – подхватил мышонок-сын. – Будьте нашим дядей, как дядюшка Квак!
– Ладно, – сказал зимородок, – остаюсь.
– А я? – возмутилась выпь. – Мне что – опять вести одинокую, унылую жизнь на болоте, как будто ничего не случилось?
– Просто я думал, вы хотите, чтобы вас оставили в покое, – объяснил мышонок-отец.
– Слишком поздно, – обычным своим угрюмым тоном возразила выпь. – Давайте я буду вашей тётушкой.
– Будем очень рады, – заверил отец.
– Теперь у нас есть свой дом и семья, целых два дядюшки и тётушка! – воскликнул счастливый малыш. – А ты ещё говорил, что это невозможно, папа! Помнишь, я сказал тебе, что хочу, чтобы слониха стала моей мамой, а ты сказал…
– Хватит, – перебил его отец.
Повисло смущённое молчание. Мышонок-отец и слониха продолжали смотреть друг другу прямо в глаза, не в силах отвести взгляд. Отец зажужжал себе под нос, пытаясь напеть какой-то мотивчик, но тут же сдался, и они со слонихой заговорили одновременно.
– Не сердитесь на моего сына, он такой несдержанный! – выпалил отец.
– И он до сих пор этого хочет? – осведомилась слониха.
Оба не расслышали, что сказал другой, и оба рассмеялись.
– Прошу прощения, – сказал отец. – Продолжайте, будьте так добры. Что вы сказали?
– Я говорю, он до сих пор хочет, чтобы я стала его мамой? – повторила слониха.
– О, да! – воскликнул сын. – И я знаю, что папа…
– …может говорить сам за себя, – перебил отец, и все снова умолкли.
– Но захочет ли? – ненавязчиво поторопила его слониха.
– Он не знает, с чего начать, – пояснил отец. – Он питает глубокое восхищение… более того, любовь… к некой особе, однако та превыше его настолько, что он и надеяться не смеет на взаимность.
– Ах! – воскликнула слониха. – Быть может, она и впрямь немного повыше ростом, но никоим образом не превыше его. И если бы он пожелал говорить с ней, то обрёл бы поистине заинтересованную слушательницу – слушательницу, которая много повидала и многое поняла, и наконец-то узнала истинную цену тому доблестному и галантному джентльмену, с которым встретилась давным-давно, когда была ещё молода и глупа и считала, что этот вот кукольный дом принадлежит ей по праву.
– Теперь он ваш, – промолвил отец.
– Только если вы будете так любезны предложить его мне, – возразила слониха. – Ведь это вы отвоевали его в бою.
– Предлагаю вам этот дом, – сказал отец, – и себя, если вы согласитесь принять и то, и другое.
– Соглашусь, – ответила слониха.
Ласточки, нота за нотой усевшиеся обратно на провода, снова вспорхнули в испуге: гулкое эхо радостных возгласов вновь раскатилось по всей округе.
– Ура! – дружно вскричали все на ветвях дуба. – Ура! – И ещё разок напоследок: – Ура!
9
Кукольный дом наконец вернули на площадку. Ножки осла, служившие отцу руками в военное время, сняли и вернули ему мышиные ручки. И в тот же день на парадном крыльце гадальщик сочетал мышонка-отца браком со слонихой.
Ветер вздыхал в ветвях дуба и дерева гикори; высокие травы шелестели во дворе заброшенной хибарки у железнодорожных путей; снова пролязгал мимо поезд, испустив громкий гудок. Свалка сверкала и дымилась в золоте заходящего солнца, а бывшие фуражиры распевали "Обещай мне!". Мышонок-сын был за шафера и стоял рядом с отцом, тюлениха была подружкой невесты, а зимородок и выпь – посаженными отцом и матерью, передавшими невесту жениху, когда те обменялись клятвами, что берут друг друга в законные супруги, чтобы уж не расставаться впредь.
– В заводе и в незаводе, – бубнил нараспев гадальщик, – в исправности и в поломке, в блеске и в ржавчине, пока жесть не подведёт вас… Сим объявляю вас мышем и женой!
– НОВОСТИ СПОРТА! – проверещала сойка, завершая свой дневной облёт. – ТУРНИР ПО БОДАНИЮ СРЕДИ НАВОЗНЫХ ЖУКОВ! КОМАНДА ТАРАКАНОВ ПРИГЛАШАЕТ НОВОГО ТРЕНЕРА! ЗАВОДЯШКИ СЫГРАЛИ СВАДЬБУ!
* * *
Отец бросил взгляд на солнце, уже склонившееся низко над свалкой, и рассмеялся от счастья.
– Ещё вчера в это же время у нас не было ничего, – сказал он. – А сегодня весь мир наш!
– Теперь можно и о самозавождении подумать, – добавил сын.
– Голубенький, – сказала слониха. – Бледно-бледно-голубенький, блёклый, как дымка над морем, – это снаружи. Отделка – цвета слоновой кости. А внутри – всё цвета слоновой кости с голубенькой отделкой. Ну, может, не точь-в-точь слоновой кости… что-нибудь поближе к белому.
– Может, кремовый? – предложила тюлениха. – Почти светло-жёлтый, только ещё чуть посветлее.
– О чём это вы, дорогие мои? – заинтересовался отец.
– О доме, – пояснила новоиспечённая жена. – Конечно, первым делом нужно содрать всю эту ужасную чёрную краску.
– Но сначала – всё как следует отмыть и отчистить внутри, да проветрить хорошенько, – подхватила тюлениха.
– Совершенно верно, – согласилась слониха. – Вижу, мы с тобой прекрасно поладим, милочка. Между нами говоря, скоро у нас тут всё устроится честь по чести. Главное, нам с тобой уже ясно, что надо сделать, а мужчинам только и остаётся, что сообразить, как это сделать побыстрее. Так что мы этот дом в два счёта приведём в порядок!
– А как же самозавождение? – напомнил малыш.
– Позже, – отрезал отец. – Сначала – главное.
Пришла осень: ночи становились все холоднее, сверчки стрекотали всё ленивее, а песни других насекомых и вовсе умолкли. Днём в воздухе разливалась прохлада; листья меняли цвет; ветер с полей и лугов за свалкой пропах костровым дымом, а в кукольном домике на шесте неутомимо кипела работа.
Зимородок, выпь и гадальщик трудились день-деньской. Двое из них прочёсывали свалку в поисках чего-нибудь полезного, а третий стоял на часах перед домом. То и дело гадальщик с выпью или зимородком возвращались с добычей, которую тут же и поднимали на площадку при помощи тюленихи или подъёмного крана. Металлической мочалке и хозяйственному мылу слониха сразу нашла применение; наждачная бумага и скипидар, краски и кисти тоже пошли в ход. Дело дошло уже до мебели и застекления окон; особенно бурно обсуждалась проблема занавесок. Со свалки тащили всё что можно: никто ведь не знал заранее, что пригодится.
О самозавождении пока и думать забыли: банка с запчастями исправно служила для всевозможных работ по дому, и для каждого полезного занятия в ней находился свой механизм, которым и заменяли на время внутренности заводных жильцов. Обнаружилось, что механизм для лазания по канату как нельзя лучше подходит для работы с наждачной бумагой, которой соскребали старую краску со стен; с моторчиками и руками, предназначавшимися для игры на скрипке, удобно было оттирать грязь; механизм для езды на велосипеде отлично послужил для смешивания красок; и мышонок с отцом использовали все эти новые возможности соответственно.
Слонихе привязали к хоботу игрушечную метёлочку, и она подмела полы во всех комнатах. Гадальщик прыгал следом за нею, сбрызгивая пол из водяного пистолета; за ним вышагивала выпь, державшая мышонка-отца за ноги, а тот оттирал полы хозяйственным мылом. Затем гадальщик прошёлся по всем комнатам в обратном порядке и ещё раз всё побрызгал, а следом прошаркал фуражирский отряд с привязанными к ногам тряпочками и кусочками губки.
Голубой краски на весь дом не хватило – на свалке её нашлось не так уж много, и в голубой цвет выкрасили только крыльцо и одну из спален. Но со дна старых банок удалось выскрести краски других, самых разнообразных цветов: малиновую и алую, розовую и жёлтую, коричневую, оранжевую и несколько оттенков зелёного. Каждую краску использовали до конца и только затем брали следующую, но все спальни всё равно оказались разного цвета, не говоря уже наружных стенах и скатах крыши.
Работа продвигалась день за днём и ночь за ночью, в мерцании свечных огарков; птицы переносили с места на место, поднимали и опускали на лесках неутомимых заводяшек, а за ними, головокружительно раскачиваясь в плетеной корзиночке, следовал Квак, нанося завершающие штрихи. Дом накрепко прибили гвоздями к площадке – выпь позаботилась об этом первым делом, а затем приступила к ремонту, и вскоре её "У-У-У-БУМ-ТРУМБ!" стало для обитателей свалки столь же привычным, как надтреснутый карусельный вальс.
Окна без стёкол донимали слониху, как заноза в боку, и всё её семейство ночи напролёт ломало голову над этой проблемой, пока наконец гадальщик не увидел, как плавится в костре электрическая лампочка, и не изобрёл способ резать стекло раскалённой докрасна проволокой. Плоские стёкла попадались на свалке редко, но бутылок было хоть отбавляй. Правда, по размерам и форме они были разные, так что некоторые окна получились выпуклыми, но зато весь дом враз засиял янтарными, синими и зелёными стёклышками, словно настоящими самоцветами.
Занавески и ковры тоже оказались разномастными, как и сколоченная из подручных материалов мебель, однако с каждым днём в доме становилось всё уютнее. Пёсья Звезда, с приближением зимы поднимавшаяся над горизонтом всё выше и выше, с каждой зарёй любовалась каким-нибудь новшеством, и вот наконец бумканье прекратилось, площадка очистилась от банок из-под краски, кисточек, гвоздей и щепок, и слониха объявила, что кукольный дом готов принять новых жильцов.
Пострадав некогда от пожара и пережив несколько ремонтов, дом преобразился до неузнаваемости и, как феникс, возродился из пепла. Из-под новой отделки то там то сям ещё выглядывали остатки узорной лепнины и изящной резьбы; подновлённые балкончики безмятежно взирали в лицо непогоде; дозорная башня стала жёлто-оранжевой, обзавелась перильцами и флагштоком и заметно приободрилась. Мансардная крыша щеголяла новыми заплатами, но была теперь прочной, как скала, и дымоходы жизнерадостно торчали над нею вкривь и вкось, презрев все невзгоды и снова вознесшись на вершины славы.
Конечно, кукольный дом уже никогда не стал бы прежним, никогда бы не смог вернуть былую величавость и красоту; однако совместными усилиями маленькой семьи он обрёл нечто новое, нечто совершенно иное. Как только в его убранство внесли последние штрихи и занавесили окна из бутылочного стекла разноцветными шторками, он воззрился на округу с какой-то сумасбродной заносчивостью и бесшабашной бравадой. Горделиво возвышаясь на шесте, он словно подначивал этот хвалёный большой мир со всеми его напастями: ну давай, покажи мне хоть одну опасность, над которой мы ещё не посмеялись – я и новые мои обитатели!
Крысий Хват почуял в утреннем воздухе колкое дыхание надвигающейся зимы и задрожал. Пробормотав что-то беззубым ртом, он бросил унылый взгляд на свои былые владения, которыми наслаждался так недолго и которые утратил так бесповоротно и окончательно. Лапа его потянулась к счастливой монете, висевшей теперь у него на шее, и ощупала надпись "ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ!". Крысий Хват вздохнул и вновь погрузился в пучину своего поражения и позора.
На исходе дня, начавшегося с подъёма флага, слониха в глубокой задумчивости стояла на площадке, глядя через окно в гостиную, где дрожащий огонёк единственной тусклой свечи то выхватывал из тьмы, то вновь окутывал тенями её маленькую территорию.
– Что-то не так, дорогая? – спросил мышонок-отец. – Тебя что-то беспокоит?
– Не то чтобы прямо уж так беспокоит, – отозвалась слониха, – но мне кажется, чего-то ещё не хватает. Вот только ума не приложу, что бы это могло быть.
– Ещё одного флагштока, мама? – предположил мышонок-сын.
– Нет, – сказала слониха.
– Ковра на лестницу? – подала версию тюлениха.
– Нет, – сказала слониха.
– Света, – донёсся чей-то негромкий голос из густой травы под шестом.
– Ну конечно! – воскликнула слониха. – Именно! Я так долго прожила без крыши над головой, что совсем позабыла, как оно должно быть. В нашем доме должно быть настоящее освещение, а не эти жалкие свечные огарки. – Она помолчала немного, а затем осведомилась: – Кто это сказал?
Квак дошлёпал до края площадки и глянул вниз.
– Крысий Хват, – сообщил он.
– Тьфу ты! – возмутилась слониха. – Я-то думала, мы избавились от этого мерзкого типа навсегда. Гоните его прочь!
Выпь грозно захлопала крыльями и снялась с площадки. Бывший хозяин свалки робко съёжился в траве под покровом сумерек.
– Нет, пожалуфста! – взмолился он. – Не прогоняйте меня! Я теперь нифто и никто! Я бежвредный! Все теперь фмеютфа над Крыфьим Хватом, а вфера жук-мо-гильфик футь не закопал меня, когда я прилёг вждрем-нуть. Фжальтешь!
– Кажется, он и вправду совсем безобидный, – заметил отец.
– Я могу найти для вас лампофки и всё подключить, как надо, – продолжал Крысий Хват. – Я фтолько вфего умею! И фто угодно могу придумать. Я вам пригожуфь, вот увидите!
– Ты же любишь темноту! – напомнил мышонок-сын.
– Нет-нет, уже нет! – запротестовал Крысий Хват. – О, одинокий жверёк во тьме! В этой жуткой ночи, полной ненавифтного фмеха и фёпотов! Темнота – это так ужафно! Вожьмите меня к фебе, пофвольте вам служить! Ф нафтояффими лампофками ваф дом фтанет такой крафивый!
– Вот бедняга! – растрогался отец-мышонок. – Трудно его не пожалеть.
– Фмилуйтефь! – молил между тем Крысий Хват. – Только подумайте! Только предфтафьте фебе, фколько вфего полежного я фмогу для ваф фделать! И где бы вы фейфас были, ефли бы вам не прифлось фтупить фо мной в битву? Как бы вы одержали эту победу, ефли бы не было Крыфьего Хвата, обречённого проиграть?
– А в этом что-то есть, – согласился гадальщик.
– Пустить эту тварь в свой дом? – возмутилась слониха.
– Ничего страшного, дорогая, – возразил её муж. – По-моему, нам теперь нечего бояться Крысьего Хвата. Сдаётся мне, он усвоил урок.