– У вас все есть, Андрей Иванович, одного только недостает.
– Чего? – спросил Андрей Иванович, выпуская из трубки кудреватый дым.
– Подруги жизни, – объявил Чичиков.
Ничего не ответил Андрей Иванович. Когда же выбрал Чичиков время после ужина и сказал с чувством: "А все-таки, как ни переберу ваши обстоятельства, Андрей Иванович, вижу, что нужно вам жениться, – иначе впадете в ипохондрию", – только тогда и рассказал Андрей Иванович историю своего знакомства и разрыва с генералом.
Генерал Бетрищев сначала принимал Андрея Ивановича довольно хорошо и радушно. Мир у них держался до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы – графиня Глузтырева и княжна Юзякина, обе фрейлины времен Екатерины, отчасти болтушки, отчасти сплетницы, однако же имевшие значительные связи в Петербурге и перед которыми генерал немножко даже подличал. Андрею Ивановичу показалось, что с самого дня их приезда генерал почти его не замечал и обращался с ним как с лицом бессловесным. Он говорил Андрею Ивановичу то "братец", то "любезнейший", а один раз сказал ему даже "ты". Андрея Ивановича взорвало. С тех пор знакомство между ними прекратилось.
Слушая эту историю, Чичиков совершенно оторопел. Несколько минут он пристально глядел в глаза Андрею Ивановичу и мысленно заключил: "Да ты просто круглый дурак!" Потом, взявши его за обе руки, воскликнул:
– Андрей Иванович! Какое же это оскорбление? Что же тут оскорбительного в слове "ты"?
– В самом слове нет ничего оскорбительного, – объяснил Андрей Иванович, – но в голосе, которым было сказано оно, заключается оскорбление. Ты! Это значит: "Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь Юзякина – знай свое место, стой у порога".
– Да хоть бы даже и в таком смысле, что же тут такого?
– Как?! – кроткий Андрей Иванович сверкнул глазами: – Вы хотите, чтобы я продолжал бывать у него после такого поступка?
– Да какой же это поступок? Это даже не поступок! Просто генерал привык всем говорить ты.
Долго еще шел разговор, при котором незримо присутствовал автор "Мертвых душ". И нет дела Гоголю, что за окнами отливает чистым серебром морская гладь, нет ему дела, что ждет его на прогулку Анна Михайловна Виельгорская.
– Позвольте мне как-нибудь обделать это дело, – сказал Чичиков Андрею Ивановичу. – Я могу съездить к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанию людей и света.
– Подличать я перед ним не намерен, – твердо сказал Андрей Иванович.
– Сохрани бог подличать! – Чичиков даже перекрестился. – Подействовать словом увещания, как благородный посредник, но подличать… Извините меня, Андрей Иванович, за мое доброе желание и преданность, я даже не ожидал, что слова мои вы принимали бы в таком обидном смысле.
– Простите, Павел Иванович, я виноват, – сказал тронутый Андрей Иванович. – Но оставим этот разговор…
– В таком случае я поеду просто к генералу без причины, – объявил Чичиков.
– Зачем? – спросил Андрей Иванович, в недоумении смотря на Павла Ивановича.
– Засвидетельствовать почтение!..
Гоголь вышел из своей комнаты к графиням Виельгорским веселый и помолодевший.
– Представьте, – сказал он, обращаясь к Анне Михайловне, – мой Чичиков опять выкинул коленце, да еще какое! – И тут же спохватился: в семействе Виельгорских понятия не имеют о том, куда и зачем собрался Чичиков. Еще меньше знают здесь о размолвке между каким-то тремалаханским помещиком и генералом Бетрищевым, тоже совершенным провинциалом.
Глава восьмая
В далеком Петербурге, придавленном низким зимним небом, Виссарион Белинский готовил очередной обзор – "Русская литература в 1843 году". Небогат оказался урожай. Романисты и нувеллисты старой школы попали в самое затруднительное и забавное положение: браня Гоголя и говоря с презрением о его произведениях, они невольно впадали в его тон и неловко подражали его манере. А публика читает и обращает внимание только на молодых писателей, дарование которых образовалось под влиянием поэзии Гоголя.
В кабинет зашла Марья Васильевна, приготовившаяся ко сну. Оглядела исписанные мужем листы.
– Не беспокойся, Мари! Становлюсь я тих и беззлобен.
– Если бы так! А профессор Плетнев прочтет твою статью против "Современника".
– Твоя правда, Мари! Даже на душе светлеет, как вспомню. Или ты думаешь, что я могу спокойно жить, пока отравляют воздух и Булгарин, и Греч, и Сенковский, и Шевырев, и Погодин, и все прочие, имена же их ты, господи, веси? Умру, но и из-за гроба буду их преследовать и для того испрошу у бога бессмертие души.
Марья Васильевна ушла к себе. Белинский вернулся мыслями к Гоголю: когда выдаст он продолжение "Мертвых душ"?
Но, как известно, именно этот вопрос больше всего раздражал автора поэмы. Разве мало того, что, пребывая в Ницце, он каждое утро уединяется для работы?
…Чичиков был введен в кабинет к генералу Бетрищеву. Но едва объявил Павел Иванович, что остановился у близкого соседа его превосходительства, Андрея Ивановича, генерал поморщился.
– Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уважения… потому что, точно, говорит: "Умею ценить мужей, спасавших отечество…"
– Помилуйте, что же он? Ведь я не сержусь, – сказал, смягчившись, генерал и выразил уверенность, что со временем Андрей Иванович будет полезный человек.
– Преполезный, ваше превосходительство, обладает даром слова и владеет пером.
– Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?
– Нет, ваше превосходительство, не пустяки. Он пишет… историю! – Тут Чичиков приостановился и оттого ли, что перед ним сидел генерал, или просто чтобы придать более важности предмету, прибавил: – Историю о генералах, ваше превосходительство.
– Как о генералах? О каких генералах?
– Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности. То есть, говоря собственно, об отечественных генералах, – сказал Чичиков и сам подумал: "Что за вздор такой несу!"
– Так что же он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов.
– Робеет, ваше превосходительство!
– Какой вздор! Из-за какого-нибудь пустого слова… Да я совсем не такой человек. – Генерал Бетрищев был полон искреннего великодушия и готов был даже ехать к Андрею Ивановичу.
– Он к тому не допустит, – говорил Чичиков, а сам думал про себя: "Генералы пришлись, однако же, кстати, между тем как язык болтнул сдуру…"
Но тут настало время явиться на сцене той, чью головку постоянно рисовал пером и карандашом Андрей Иванович.
Гоголь давно знал ее имя и, гуляя с Анной Михайловной Виельгорской, все чаще думал об Уленьке Бетрищевой. Уленька – существо невиданное, странное, которое скорее можно назвать фантастическим видением, чем женщиной. Необыкновенно трудно изобразить портрет ее, признается автор "Мертвых душ": это было что-то живое, как сама жизнь. Она была миловиднее, чем красавица; стройнее, воздушнее классической женщины…
Оторвавшись от работы, Гоголь делил время между домом Виельгорских и Александрой Осиповной Смирновой.
Александра Осиповна реже впадала в черную меланхолию, хотя так и не доучила предписанные ей псалмы. Она все рассеяннее слушала чтение выборок из творений святых отцов.
Грешница, всласть покаявшись, вдруг сызнова почувствовала прелесть светских развлечений. В минуту откровенности она призналась Гоголю, что собирается переехать в Париж.
– В Париж?!
Это было невероятно! Это было новое искушение, которое только дьявол мог внушить женщине, едва проснувшейся для духовной жизни. Гоголь и для себя боялся этого города, в котором рождаются вихри разрушения, в котором все предано мертвящему душу разврату.
Он был и величествен и жесток, когда осыпал Александру Осиповну упреками. Он не отступится от нее, пока она не познает истину, отказавшись от всякого комфорта, пока не будет у нее только два платья – одно для праздников, другое для будних дней. Он говорил об этом как раз в тот день, когда Александра Осиповна, собравшись в Париж, раздумывала о том, какого освежения потребуют ее туалеты.
Бедный пророк! Непосильное бремя возложил на него бог: спасать душу, убегающую от спасения. Гоголь был так удручен, что Александра Осиповна решила его утешить.
– Даю вам слово, – сказала она, – если будет изнемогать моя душа, я сама позову вас.
Ну что же? Он не оставит ее в борении с дьяволом. А ушел грустный, надломленный.
Только Уленька Бетрищева может его утешить. Как в ребенке, воспитанном на свободе, в Уленьке все своенравно. Если бы кто увидел, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе ее, как она спорила пылко с отцом своим, – он бы подумал, что это было капризнейшее создание. Но гнев бывал у нее только тогда, когда она слышала о несправедливости или жестоком поступке с кем бы то ни было. Когда она говорила, все стремилось у нее вслед за мыслью: выражение лица, движение рук, даже складки платья.
Широкой, щедрой кистью написан портрет Уленьки, а Гоголь все множит милые сердцу черты. То напишет о ее бестрепетно-свободной походке, то упомянет, что при ней смутился бы и самый недобрый человек, а добрый и даже самый застенчивый мог бы разговориться с ней как с сестрой.
Ведь было обещано читателям "Мертвых душ", что явится в поэме чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления к самоотвержению.
Пусть себе пишут некоторые критики: нам-де обещают мужей и дев неслыханных, каких еще не было в мире… Как родилась в поэме Уленька – тайна автора "Мертвых душ". И еще есть тайна: когда Николай Васильевич пишет об Уленьке, перед духовным его взором является Анна Виельгорская. Когда он совершает прогулки с Анной Михайловной, все отчетливее рисуется ему Уленька.
Бог знает, почему соединились они в его воображении, почему будет предрекать ей поэт подвиги душевные, которых она никогда не свершит.
Автор "Мертвых душ" и Анна Виельгорская шли к морю, и море, как всегда, слало свои тихие, задумчивые волны к их ногам. Николай Васильевич присмотрелся: когда Анна Михайловна говорила, все стремилось за ее мыслью – выражение лица, движение рук и даже складки платья.
Глава девятая
Шумно, с речами и тостами, встречала Москва новый, 1844 год. А когда улеглась праздничная толчея, профессор Шевырев многозначительно объявил Сергею Тимофеевичу Аксакову:
– Ждите подарка от Гоголя!
А Сергею Тимофеевичу бог знает почему причудилось, что готовится Гоголь обрадовать Россию вторым томом "Мертвых душ". Каково же было удивление и разочарование Аксакова, когда Шевырев вручил ему изящно изданную книжку "О подражании Христу" – – богословское сочинение средневекового монаха Фомы Кемпийского. На книге была наклеена узкая полоса бумаги, писанная рукой Гоголя. Такие же подарки получили Погодин и сам Шевырев. Шевырев покупал эти книги в Москве по поручению Гоголя и наклеивал присланные им посвятительные надписи. На присылку книг у Николая Васильевича не было средств. Он сидел в Ницце без копейки.
Всем получившим сочинение Фомы Кемпийского следовало, собравшись вместе, прочесть письмо-наставление Гоголя.
"Есть какая-то повсюдная нервически душевная тоска, – писал он. – она будет потом еще сильнее. В таких случаях нужна братская взаимная помощь".
С такой помощью и спешил Гоголь к московским друзьям. Он советовал им избрать для чтения книги "О подражании Христу" час свободный и ненатруженный. Всего лучше читать по утрам, немедленно после чаю или кофею, чтобы и самый аппетит не отвлекал читающего.
Фома Кемпийский был новой тревожной вестью, пришедшей от Гоголя. Его торжественные или полные отчаяния обращения к небу давно и непостижимо сочетались с деловитостью аптекаря, отвешивающего на весах свои снадобья и пишущего сигнатурки: принимать до еды, после еды, по столовой или по чайной ложке.
Аксаков, ничего не говоря ни Погодину, ни Шевыреву, отправил Гоголю непривычно откровенное письмо:
"…Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь были бы они искренни; но уж, конечно, ничьих и не приму. И вдруг вы меня сажаете, как мальчика, за чтение Фомы Кемпийского, нисколько не зная моих убеждений, да еще в узаконенное вами время – после кофею… Смешно и досадно! И в прежних ваших письмах некоторые слова наводили на меня сомнение. Я боюсь, как огня, мистицизма, а мне кажется, он как-то проглядывает у вас. Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник!"
Долго не решался послать это письмо Аксаков. Долго будет идти оно на чужбину к Гоголю.
Гоголь по-прежнему жил в Ницце. В Ниццу пришла весна. Новыми красками блистали горы. Тихо ластилось к солнцу лазурное море. Но в утренние часы Гоголь никуда не выходил.
…В его тетради заполняются новые страницы. Увидя Уленьку, зашедшую в отцовский кабинет, даже Чичиков нашел в ней один только недостаток – недостаток толщины. Но стоит ли автору спорить с героем, который, не будучи поэтом, имел свое понятие о качествах, украшающих женщину? Куда больше интересовал Гоголя дальнейший разговор Павла Ивановича с генералом Бетрищевым.
– Изволили ли вы, ваше превосходительство, слышать когда-нибудь о том, что такое: полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит? – отнесся Чичиков к генералу с улыбкой, пожалуй, даже несколько плутоватой.
И, побуждаемый автором "Мертвых душ", Чичиков рассказал его превосходительству анекдот. Суд, выехавший на следствие, заворотил в полном составе к молодому управителю имения, из немцев. А немец только что женился, и сидят счастливые супруги за чаем. Вдруг вваливается сонмище. Небритые, заспанные и вполпьяна. Немец оторопело спрашивает: "Что вам угодно?" Не знал, стало быть, русских обычаев и даже не подумал, чудак, об угощении. "Ах, так!.." – говорят ему судьи. И вдруг – перемена лиц и физиономий. "Сколько, – спрашивают, – выкуриваете вина по имению? Покажи книги". Туда-сюда… Эй, понятых! Взяли, связали управителя да в город. Полтора месяца и просидел немец в тюрьме.
– Вот на! – сказал генерал. Уленька в гневе всплеснула руками.
Но еще не кончился анекдот. Жена немца бросилась хлопотать. А что может молодая неопытная женщина? Спасибо, нашлись добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Немец управитель отделался двумя тысячами и благодарственным обедом.
Угощаясь, судьи корили немца: "Ты бы все хотел нас видеть прибранными, да бритыми, да во фраках? Нет, брат, полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит".
Уленька болезненно застонала. Генерал Бетрищев расхохотался. Чичиков был вполне доволен произведенным эффектом. Только автор "Мертвых душ" в изнеможении положил перо. Непреодолимый рок тянет его к обличению жизни, в которой совершаются изо дня в день подобные анекдоты. Когда же выберется он из бездонного омута? Гоголь сидел подавленный, потом снова взялся за тетрадку.
Генерал Бетрищев то и дело возвращался к услышанному казусу.
– Как бишь, – спрашивал он у Чичикова: – полюби нас беленькими?..
– Черненькими, – со всей деликатностью поправлял Чичиков. Туловище генерала вновь начинало колебаться от смеха. Чичиков вторил междометием: хе-хе-хе, пустив это междометие, из уважения к генералу, на букву э.
Между тем, отослав дочь, генерал приступил к предобеденному омовению. Камердинер-великан, в густых усах и бакенбардах, явился в кабинет с серебряной лоханкой и рукомойником в руках.
– Ты мне позволишь одеваться при тебе? – спросил генерал у Чичикова.
– Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при мне все, что угодно вашему превосходительству.
Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка.
– Как бишь, – переспрашивал он, вытирая толстую шею: – полюби нас беленькими?..
– Черненькими, – со всей деликатностью поправлял Чичиков. Он был в духе необыкновенном.
– Пора, Павел Иванович! – наставлял героя автор "Мертвых душ", – решительно пора приступить к делу.
Гоголь походил по комнате, потом, перечитывая написанное, снова оказался в генеральском кабинете. Теперь писалось легко, будто и никогда не жаловался он на приневоливание.
– Есть еще одна история, ваше превосходительство, – сказал Чичиков и начал по обыкновению несколько издалека.
В его рассказе возник дядюшка, дряхлый старик, а у дядюшки будто бы триста душ. Сам он управлять имением не может и племяннику не передает. Пусть-де племянник докажет, что он надежный человек, не мот, пусть раньше сам приобретет триста душ, тогда дядюшка передаст ему и свои триста.
– Какой дурак! – Генерал все еще не понимал сути.
Чичиков сделал новое пояснение: при дядюшке есть ключница, а у ключницы – дети. Того и смотри, старик все им передаст.
Генерал Бетрищев по-прежнему недоумевал: чем он-то может пособить новому знакомцу?
Павел Иванович наконец прямо заговорил о мертвых душах, которые его превосходительство мог бы продать ему с совершением купчей крепости как бы на живых, а он бы, Чичиков, представил купчую дядюшке.
Не в первый раз приступал к негоциям Павел Иванович, и по-разному принимали его просьбу господа помещики: и Манилов, и Ноздрев, и Коробочка, и Собакевич, и Плюшкин. Но эффекта, который последовал теперь, Чичиков никак не ожидал.
Генерал разразился таким смехом, что как был, так и повалился в кресло, даже закинул голову назад и чуть не захлебнулся. Чичиков с беспокойством ожидал окончания этого необыкновенного смеха.
– Попотчевать старика, подсунув ему мертвых… В каких дураках будет твой дядя! – Генерал совсем развеселился. – Да я бы пятьдесят тысяч дал, чтобы посмотреть на него в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души.
Генерал заинтересовался новыми подробностями, касавшимися старика. Спрашивал о его летах, да крепок ли на ноги, и даже есть ли у него зубы. И, выслушав ответ Чичикова, каждый раз приговаривал:
– Экой дурак! Экой осел!
– Точно так, ваше превосходительство… Если будете, ваше превосходительство, так добры…
– Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем. Возьми себе все кладбище… А старик-то! В каких дураках будет!
Генеральский смех пошел отдаваться по всему дому. Отголоски его достигли даже далекой Ниццы, где жил автор "Мертвых душ".