Глава десятая
На русскую масленицу Александра Осиповна Смирнова получила от Гоголя неожиданную шуточную записку:
"Не позовете ли вы завтра, в пятницу, на блины весь благовоспитанный дом Paradis, то есть графиню с обеими чадами, что составляет включительно со мною, грешным, ровно четыре персоны. Полагая на каждую физиономию по три блина, а на тех, кто позастенчивее, как-то на Анну Михайловну и графиню, даже по два, я полагаю, что с помощью двух десятков можно уконтентовать всю компанию…"
Александра Осиповна тем более не хотела ни в чем отказывать Гоголю, что день ее отъезда в Париж был окончательно назначен. Блины состоялись.
Гоголь был весел и как-то сосредоточен.
– А знаете ли вы, сударыни, – вдруг спросил он, – как закладывают на Руси кулебяку на четыре угла?
На тарелке Николая Васильевича пылал пышный блин, ворчало распущенное масло. Прищурившись, словно для того, чтобы лучше разглядеть воображаемую кулебяку, он отдался рассказу.
– Вот как закладывают, сударыни, кулебяку на четыре угла. В один угол положат щеки осетра да вязигу, в другой запустят гречневой кашицы да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да чего-нибудь еще такого, этакого…
Гоголь причмокивал губами.
– Да надобно непременно, чтобы кулебяка, если она достойна своего звания, с одного боку зарумянилась, а с другого чтобы охватило ее полегче. Да исподу-то надобно так пропечь, чтобы проняло ее соком, чтобы даже не услышать ее во рту, чтобы как снег растаяла…
Дамы смеялись, слушая кулинарный экспромт. Только Анна Михайловна Виельгорская смотрела на Гоголя с неприкрытым удивлением: тот ли это Николай Васильевич, который недавно говорил ей о пользе страдания? И вдруг кулебяка на четыре угла!
Гоголь усердно потчевал Софью Михайловну Соллогуб, объясняя, как следует приправлять блины икрой и семгой, а потом, для подстегивания аппетита, непременно надо вернуться к соленому груздю.
Соленые грузди показались особенно забавны в Ницце, хотя стоило посмотреть, как Николай Васильевич цеплял на вилку воображаемый груздь, чтобы ощутить тонкий грибной аромат.
– Сделайте одолжение, Софья Михайловна, еще один блин!
– Увольте, – смеялась Софья Михайловна Соллогуб, – не могу. Места нет.
Гоголь посмотрел на нее, не снимая маски чревоугодника, которой прикрылся с начала пиршества.
– Могу поведать вам о поучительном случае. Однажды, представьте, в церкви не было места. Давка была такая, что и яблоку негде упасть. А вошел городничий – и тотчас нашлось для него место. Добрый блин, Софья Михайловна, тот же городничий.
И опять смеялись все, кроме Анны Виельгорской. Не раз говорил ей Гоголь о грехе чревоугодия.
Но ничего странного не оказалось бы в поведении Николая Васильевича, если бы знала Анна Михайловна: как раз в эти дни автор "Мертвых душ" свел знакомство с тремалаханским помещиком Петром Петровичем Петухом.
Самое появление его в тетради Гоголя было необыкновенно. Петру Петровичу, походившему на арбуз, суждено предстать перед читателями запутавшимся в рыболовных сетях. Мужики тянут сеть к берегу, а барин-арбуз выкрикивает скороговоркой: "Стой, черти! Зацепили меня, проклятые, за пуп!"
Кое-как выбравшись на берег и освободившись от сетей, Петр Петрович является удивленному взору Чичикова, держа одну руку козырьком над глазами в защиту от солнца, другую – пониже, на манер Венеры Медицейской, выходящей из бани.
– Обедали? – был первый вопрос Петуха.
А там и пошло! От закуски к обеду, от обеда к ужину. По этой части Петр Петрович оказался совершенным разбойником и прирожденным поэтом.
– Два года воспитывал на молоке, ухаживал, как за сыном, – говорил он, накладывая Чичикову хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле.
Все, что подавалось у Петра Петровича: и уха, созданная из молоки, икры и потрохов осетра с присовокуплением лещей; и свиной сычуг, со льдом в середке и с добавлением мелкой сечки из снетков, – все могло соперничать по роскоши красок с полотнами голландских живописцев.
– Барабан! Никакой городничий не взойдет! – сказал Чичиков, обследовав свой живот, когда был, наконец, отпущен Петухом на покой.
В соседней комнате хозяин заказывал повару на завтрашний день, под видом раннего завтрака, полный обед. "Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько", – наставлял повара Петр Петрович. Чичиков заснул на каком-то индюке.
Имение Петуха оказалось, конечно, заложено. Все пошли закладывать, так зачем отставать от других?
Работая в Ницце, автор "Мертвых душ" свел еще одно примечательное знакомство. Ничуть не уменьшилась, стало быть, его способность творить.
Но тут глубокой заботой омрачалось лицо Гоголя. Если взять арбузоподобного Петуха, или бравого генерала Бетрищева, или коптителя неба Андрея Ивановича Дерпенникова, Тентетникова тож, имения их могли бы находиться рядом с имением любого Манилова или Собакевича, в окрестностях небезызвестного губернского города NN. Могли обитать новые герои и подле губернского города Тьфуславля.
Но где, в какой губернии, в каком уезде, могут найтись владетели ревизских душ, живущие не для себя, а для пользы общей? Где они, господа поместные дворяне, способные создать счастливую жизнь и себе и своим подвластным? Хоть бы снова встретиться Гоголю с Константином Федоровичем Скудронжогло. А вместо того из сетей вышел Петр Петрович Петух!
Не раз открывал Николай Васильевич первый том "Мертвых душ" и перечитывал собственные строки:
"Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.."
С непоколебимой верой в себя написались когда-то эти строки.
– Чего же ты хочешь от меня, Русь? – снова повторяет автор "Мертвых душ", но колеблется прежняя вера. Сколько ни приневоливал себя, молчат небранные струны.
Глава одиннадцатая
Вслед за Александрой Осиповной Смирновой, уехавшей в Париж, собрался в путь и Гоголь.
Оставалось только дать наставление графиням Виельгорским. Николаю Васильевичу в самом деле казалось, что горести Луизы Карловны и Софьи Михайловны требуют его постоянного участия. Ему и в голову не приходило, что любое известие из дворцовых петербургских сфер куда больше усладит душу Луизы Карловны, чем молитва. Не знал он и о том, что Софья Михайловна Соллогуб собирается с матерью в Париж вовсе не для того, чтобы читать покаянные псалмы.
Иначе внимала учителю жизни Анна Виельгорская. Перед расставанием он говорил ей душевно:
– Ваше поприще будет гораздо больше, чем у всех ваших сестер. Поле подвигов ваших близко…
Сердце Анны Михайловны билось сильно. Привыкнув к своей незаметности в свете, она не отказывалась от честолюбивых мыслей о будущем. Да, сердце дочери могущественного царедворца билось сильно. Но от разных причин трепещут девичьи сердца. Анна Михайловна внимала пророческим словам, но не думала о том, кто их произносил. Конечно, если бы перед ней стоял герой ее девичьих мечтаний, она предпочла бы иные речи.
Гоголь улыбнулся неожиданно светлой улыбкой.
– Я сужу о вас по тем душевным способностям, которые я потихоньку подсмотрел. Пусть все будут так безмятежны, как вы!
Прощальный вечер с графинями Виельгорскими прошел, по убеждению Гоголя, довольно весело. Только когда разговор зашел о значении снов, Гоголь впал в задумчивость.
– Я не верю ни снам, ни предчувствиям, ни приметам, – отозвался он. И тут же продолжал: – Но есть сны, которые действуют прямо на душу, те сны святы, они от бога. С такими снами связаны судьбы всей нашей жизни.
Бог знает, какие сны наяву грезились ему в эту минуту. Прощаясь, он еще раз пристально посмотрел на Анну Виельгорскую.
И в новую дорогу пустился скиталец. Дорога! Сколько родилось в тебе чудных замыслов… А бывает и так, что вместо поэтических грез вдруг завихрится в отдалении черный смерч и будет двигаться на тебя с неумолимой быстротой.
На этот раз случилось другое. В Страсбурге пароход, на котором плыл Гоголь по Рейну, ударился об арку моста и изломал колеса.
Путешественник, который совсем недавно говорил о себе, что не верует ни в предчувствия, ни в приметы, вопросил себя: зачем случилось происшествие с пароходом? И тут же ответил: задержка в пути дана ему для того, чтобы послать еще одно напоминание в покинутый дом Виельгорских. Письмо из Страсбурга он адресовал графине Луизе Карловне. Гоголь напоминал, что кроме собственноручно переписанных молитв он оставил им правила воспитания души, подтвержденные примерами из жития святых. "Примите их, как повеление самого бога!" – значилось в письме.
Гоголь спешил в Дармштадт. В Дармштадте он встретился с Жуковским. Василий Андреевич звал Гоголя во Франкфурт, куда он переселялся из Дюссельдорфа, и так соблазнительно описывал уединенную прелесть франкфуртского загородного домика, что неудержимо потянуло скитальца к тихой пристани. Предчувствуя недоброе, предвидя по многим признакам надвигающийся припадок черной тоски, он не знает, как и где от него спастись.
Жуковский еще хлопотал с переездом семьи. Гоголь его опередил. Сидел во Франкфурте в гостиничном номере и никуда не выходил. Торопясь сказать людям самое нужное, писал письмо за письмом.
Павлу Васильевичу Анненкову Гоголь объяснил:
"Если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы бы увидели, что на всяком месте, где б ни довелось нам стоять, при всех обстоятельствах, каких бы то ни было, сколько есть дел в нашей собственной, в нашей частной жизни…"
Самую же главную мысль подчеркнул особо:
"Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или огорчены".
Письмо направлялось в Петербург. Анненков дружит с людьми, пишущими в "Отечественных записках". Пусть почитают и вразумятся.
Анненкова поразил высокомерный тон письма: никогда раньше так не писал Гоголь. Пошел с письмом к Белинскому. Грустные мысли навеяло оно на Виссариона Григорьевича.
– Да что он толкует об обязанностях частной жизни и, будто нарочно, убегает от вопросов общих? Почему все, решительно все мнения о нашем времени кажутся ему ложными? Куда он идет?..
А потом и вовсе прекратились известия от Гоголя. Но по-прежнему не было статьи Белинского, в которой он так или иначе не коснулся бы созданий Гоголя. Гоголь произнес приговор царству мертвых душ, и никто, даже сам судья, не в силах ни изменить, ни отменить этот приговор. Приведись Белинскому повстречаться с Гоголем – он бы еще раз ему это повторил. И еще бы сказал:
– Вы открещиваетесь, Николай Васильевич, от всех мнений о нашем времени, потому что боитесь разрушительного вихря? Но не сами ли вы подняли этот освежительный вихрь в России? Взгляните на родину из своего прекрасного далека. Люди видят и клеймят Чичиковых, на которых вы им указали; люди говорят о маниловщине, о ноздревщине, потому что вы открыли им глаза. Каждое слово ваше пробуждает общественную мысль. И вы же пытаетесь теперь убедить нас, чтобы каждый занялся только частным своим делом. Опомнитесь!
Вот так непременно бы сказал Гоголю Виссарион Белинский.
Глава двенадцатая
Знаменитый профессор Копп обследовал пациента, не нарушая загадочного молчания. Гоголь покорно ждал. Наконец профессор объявил: он рекомендует морские ванны в Остенде. Еще раз присмотрелся к пациенту: он настаивает на немедленном исполнении своего предписания. Иначе может прийти гораздо худшее состояние. И, разумеется, он запрещает до улучшения здоровья всякие занятия.
Профессор Копп не знал, конечно, что значит этот запрет для автора "Мертвых душ".
Медик еще раз взглянул на истомленное лицо случайного пациента и заключил осмотр ободрительной улыбкой.
– Все будет хорошо!
В августе в Остенде можно было каждый день видеть приезжего, медленно прогуливавшегося по морской плотине. Он не заводил никаких знакомств. Подле него не было никого из близких. Иногда он останавливался и, сняв шляпу, с удовольствием подставлял голову ветру. Ветер шевелил его длинные волосы, ниспадавшие почти до плеч. Так мог он стоять очень долго, нисколько не жалея летящих часов. Ему и в самом деле было некуда девать свое время.
Обещали приехать в Остенде графини Виельгорские, а уехали в Дувр. Гоголь готов был ринуться за ними, – не все ли равно, где принимать морские ванны! Но этому порыву мешают самые прозаические препятствия. Во-первых, Николай Васильевич не переносит морской качки; во-вторых, в Дувре жизнь, говорят, вдвое дороже. Хорошо графиням Виельгорским, которые могут не считать расходов. У него же денег, как всегда, в обрез.
Гуляя у морского берега, Гоголь нередко устремляет взор вдаль, – может быть, туда, где находится Дувр. Если же и является его духовному взору Анна Виельгорская, никогда не думает он при этом о своей одинокой судьбе.
Обещала еще заехать в Остенде Александра Осиповна Смирнова, но некогда теперь ей тратить время на путешествия. Ее муж получил назначение губернатором в Калугу, и Александра Осиповна отправилась на родину.
Словом, надеялся Гоголь пожить в Остенде с людьми, близкими душе, а оказался один как перст. Нервические припадки измучили его вконец. Первые морские ванны не принесли никакого облегчения.
Случай, который кажется ему счастливым, а может быть даже ниспосланным богом, сталкивает его с графом Александром Петровичем Толстым.
Заграничные знакомые Гоголя все, как на подбор, принадлежат к русской знати. Все те же владетели дедовых имений и живой, крещеной собственности заполняют зарубежные курорты.
Граф Александр Петрович Толстой, проведя молодые годы на военной службе, стал позднее тверским губернатором, а потом военным губернатором Одессы. Он принадлежал к тем сановникам императора Николая I, которые с одинаковым убеждением верили в чудодейственную силу и кнута и молитвы, равно необходимых для народа. Православную церковь граф почитал одним из министерских департаментов, ничем не отличающимся от прочих департаментов государственной машины.
Собственные отношения с богом Александр Петрович строил, разумеется, иначе. Господу богу поручалась охрана графской души и всех земных благ и преимуществ, которыми по рождению был наделен Александр Петрович. Поскольку этим благам и преимуществам грозила извечная опасность от вольнодумцев и бунтующих мужиков, а охранять порядок даже всемогущему богу становилось все труднее, граф Толстой щедро платил вседержителю чтением акафистов, слушанием обеден и всенощных. Как ни были распространены в аристократических кругах мистические увлечения, Александр Петрович Толстой был первый среди ханжей, лицемеров и мракобесов.
На что же понадобилось автору "Мертвых душ" это чучело, насквозь пропахшее ладаном, обвешанное под элегантным сюртуком священными амулетами? Или явится в поэме еще одна мертвая душа, страшнее тех, что были показаны прежде? Если бы так!
Возобновив в Остенде знакомство с графом Толстым, Гоголь встрепенулся. Перед ним был русский сановник, знаток порядков управления, ныне отдыхающий от понесенных трудов. От кого же и набраться справок, необходимых для показа жизни в губернском городе Тьфуславле!
Автор "Мертвых душ" буквально впился в бывшего губернатора. Граф Толстой был куда более склонен поговорить с соотечественником, встреченным на чужбине, о благодати, почиющей на православной церкви, или о святых угодниках, явленных в богоизбранной России. А соотечественник настойчиво расспрашивал о делах и обязанностях, порученных губернатору. Его интересуют чрезвычайные происшествия, деятельность земского суда и уголовной палаты, рекрутские наборы, потом приказ общественного призрения, ведающий больницами и богадельнями, потом взаимоотношения губернатора с предводителем дворянства. Вопросам нет конца. Беседа затягивается; Гоголь тут же исписывает страницу за страницей в записной книжке.
Этакая удача! Автору "Мертвых душ" после окончания Нежинской гимназии никогда не приходилось жить ни в губернских, ни в уездных городах. Признайся читателям – кто поверит?
Гоголь спрашивает о губернских чинах, не подведомственных губернатору. Что делает прокурор – око закона? Верно ли, что ни одно дело не имеет исполнения без его пометки на бумагах?
Быстры, стремительны движения Гоголя. Все его силы обращены к будущему труду. Возродился автор – пойдет вперед поэма!
Морские ванны сулят ему, после первых неудач, чуть ли не полное исцеление.
– А как, Александр Петрович, кормятся взяточники? – спрашивает Гоголь, держа карандаш наготове.
Странно было бы заподозрить, что может быть прикосновенным к подобным делам именитый и состоятельный граф Толстой. Но Александр Петрович умудрен опытом службы. На его глазах творилось это черное дело во всех губернских присутствиях. Бывший губернатор охотно поучает неискушенного соотечественника. Можно сказать, он, как профессор студенту, излагает целую науку. Есть взятки постоянные, словно полагающиеся чиновнику по должности, и есть взятки случайные, как кому повезет. Взятки могут брать все: и губернатор, и вице-губернатор, и прокурор, и губернские советники, и самый ничтожный из секретарей, – у каждого есть свое поле для прокормления. И никому на том поле не тесно, каждому достанет.
Тщательно записывает Гоголь эту удивительную науку, пока не онемеет рука, а граф все говорит и говорит…
Автор "Мертвых душ" блуждал словно по кругам ада, пытаясь постигнуть все таинства и секреты, от которых кормятся должностные лица. Описанный им ранее в "Мертвых душах" чиновник гражданской палаты губернского города NN Иван Антонович Кувшинное Рыло теперь казался невинным младенцем, достойным ангельского нимба. Гоголю виделся чиновноподобный дьявол, который невидимо управляет бесовским стадом, алчущим добычи. Так обстоят дела в каждом российском Тьфуславле.
Но именно в Тьфуславле должно явиться мужам добродетели.
Глава тринадцатая
Первый разговор об этом замечательном человеке произошел в доме Скудронжогло. Чичиков, восхищенный рассказами Константина Федоровича о доходах от имения, говорил ему:
– Сладки мне ваши речи, досточтимый Константин Федорович. Могу сказать, что не встречал человека, подобного вам по уму.
– Нет, Павел Иванович, – отвечал Скудронжогло, – если хотите знать, есть у нас умный человек, которого я и подметки не стою.
– Кто это?
– Наш откупщик Муразов. Вот человек, который целым государством управит.
– Слышал, слышал о нем, – подхватил Чичиков. – Говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия: десять миллионов, говорят, нажил.
– Какие десять! Перевалило за сорок! Скоро половина России будет в его руках.
Тут последовала новая речь Скудронжогло, несколько отдающая риторикой, за что тайно недолюбливал его автор "Мертвых душ".
Чичиков слушал Константина Федоровича, вытаращив глаза и разинув рот.
– Изумляешься мудрости промысла при рассмотрении букашки, – начал Павел Иванович. – Для меня же более изумительно, когда в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы. Позвольте осведомиться насчет одного обстоятельства: скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
– Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами, – поручился Скудронжогло.
– Не поверю, почтеннейший, – упорствовал Чичиков, – извините, не поверю!