С ним вышел и Бруниниекс. Табеев и Спольников одновременно достали из карманов по пачке "Мальборо".
- Разрешите? - спросил Спольников.
Ничего не говоря, я показал глазами на стену, где висели три таблички с надписью "не курить" - на русском, английском и французском языках.
- Вожу с собой еще с Египта, через Чехословакию, Прибалтику… Стоит ли нарушать такую давнюю традицию?
Гости кисло улыбнулись.
Вернулся Черемных, и вслед за ним вошли наши две официантки с подносами - чай, восточные сладости, орешки, фрукты. Сели мы за стол. Табеев и Спольников, вижу, хмурятся.
- И это у вас называется по первому разряду? - спросил посол.
- По высшему, - поправил его Черемных.
У меня в кабинете, как всегда, лежал Коран, издания Узбекской Академии Наук. Показав на него глазами, я спросил у Табеева:
- Вы же эту веру исповедуете?
Посол, чувствовалось, начал внутренне закипать. Выручил Спольников:
- Давайте лучше о деле. Сегодня в двадцать часов по телевидению выступает Бабрак Кармаль. А это - он подразумевал, конечно, водку - после парада победы…
- Ну, Витя, тогда и рубай компот!.. Он - жирный. То есть, простите, чай. - Эта деревянная шутка посла нас всех рассмешила, впрочем, каждого по-своему.
Договорились так: завтра Черемных с моим заместителем и помощниками вместе со Спольниковым в деталях разработают план действий в связи с проведением мероприятия в районе Джелалабада.
На том и разошлись по-дружески, карамельно, хоть привкус и остался кислый.
Я предупредил Самойленко и Черемных, что от наших посетителей в ближайшее время можно ждать пакостей. Им не даст покоя, что мне позвонили из Москвы и похвалили нас, в то время, как они оказались вроде бы ни при чем.
Мы сидели на вилле в мягких креслах в гостиной на первом этаже и ожидали выступления Бабрака по телевидению. Из "Сони" лилась чарующая восточная мелодия, успокаивающая и одновременно тревожащая… Со мной были Анна Васильевна, Владимир Петрович Черемных, Илмар Янович Бруниниекс и переводчик Костин.
Вот и диктор появилась, изрядно "наштукатуренная" косметикой, как у них водится среди эмансипированных восточных дам. Объявила обращение вождя к народу, и Костин начал переводить.
Бабрак на экране выглядел слишком хорошо, меня это даже насторожило: не двойник ли? Всматриваюсь, слушая Костина, который тем временем синхронно и толково переводит. Да нет… Вроде он… Подтянут, выбрит до синевы, в глазах - пламя (такого двойника не подберешь), умеренная жестикуляция.
- Нэт, нэ двойник, - словно прочел мои сомнения Илмар.
- Артикуляция и мимика - Бабрака Кармаля, - продолжил Кости - А глазищи-то, глазищи! Как спелая слива! - добавил Черемных.
Пять, десять, пятнадцать минут говорит Бабрак Кармаль.
- Саня, - тихо, чтобы не мешать переводчику, говорит мне жена, - есть в нем что-то от Насера…
Действительно, видно, никуда не деться мне и жене от прежних впечатлений. Смотрим на одного, а вспоминаем другого: слова, жесты, повадки…
- Что Гамаль, что Кармаль - один у них Аллах, - отвечаю я жене. - Потому и похожи друг на друга. И жестами, и разумом, и душой, и верностью Корану.
- А мы им ленинизм прививаем, - добавил Владимир Петрович, - да что-то никак не прививается.
Полчаса витийствовал вождь афганского народа. Цицерон позавидовал бы.
Выступление получилось - что надо!
Все пока шло по плану.
За год своей верховной власти Бабрак ни разу не выезжал из Кабула, не покидал своего дворца. В лучшем случае - если надо было организовать совещание с военачальниками - он устраивал его на аэродроме, в ангаре на окраине Кабула, в Баграме, где выставлялось плотное кольцо охраны. А мне все хотелось выманить его в поездку по стране, чтобы на открытом всем ветрам пространстве он пообщался и с военными, которые устанавливают в его стране народную власть, и с вождями племен, которые играют главенствующую роль в укреплении этой власти, или в недопущении ее, с муллами, да мало ли еще с кем. Теперь я, заполучив согласие Москвы и его, Бабрака Кармаля, согласие на организацию такой встречи в районе Джелалабада - теперь я имел свободу действий. Ему, Бабраку, следовало бы выступить с пламенной речью о достижениях и победах, о стабилизации политической обстановки, о дружбе с Советским Союзом. Представилась бы ему возможность и послушать выступления с мест.
Поездка Бабрака под Джелалабад ставила меня в непростое положение. Обеспечивая стабильную обстановку в том районе, надо было продемонстрировать эффективность нашего войскового присутствия. За некоторое время до проведения мероприятия я дал необходимые указания своим подчиненным на счет руководства боевыми действиями под Джелалабадом, имея в виду скорое прибытие туда главы государства. Личная безопасность Бабрака - вот главная забота, вокруг которой все и вертелось. Значение этой задачи станет понятным не тогда, когда я буду много раз о ней говорить, а тогда, когда мы на мгновение представили бы себе последствия возможной диверсии с самым неблагоприятным исходом. На кого легла бы вина в таком случае? Ну, думаю, ответ понятен и ребенку.
Так, все шло по плану. Губернатор Джелалабада находился на месте, власть, похоже, демонстрировала свою твердость. Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что обстановка там не очень надежная.
И потому за несколько дней до прибытия Бабрака я решил сам слетать в Джелалабад.
Прибыв на командный пункт, заслушал начальника оперативной группы от 40-й армии, затем военного советника при командире Центрального армейского корпуса генерал-майора Бровченко, заслушал Шкидченко и командира корпуса полковника Халиля.
В составе подчиненного ему соединения, то есть Первого (Центрального) корпуса находились 7-я, 8-я, 11-я пехотные дивизии, 9-я горно-пехотная дивизия, один полк "командос" и части родов войск. 7-я и 8-я дивизии дислоцировались на окраине Кабула, 11-я на Джелалабадском направлении, а гарнизоны 9-й - вдоль границы с Пакистаном, северо-восточнее Джелалабада. Штаб Центрального корпуса находился в Кабуле. Тут же на КП пребывал и командир 108-й мотострелковой дивизии 40-й армии.
Из докладов мне стало ясно, что в центре, в основной части города душманов нет. Власть действует, губернатор на месте, его помощники и прочие районные начальники тоже вроде бы на местах. На окраинах, однако, положение было иным. И наши подразделения там встречали шквальный огонь и несли большие потери. Конечно, есть радикальные военные способы решения подобных проблем, но после уже проведенных операций, после уже ранее пролитой крови мне не хотелось еще раз идти на крайние меры.
И я пошел на то, что в обычных, то есть классических ситуациях, пожалуй, недопустимо.
В штабной автобус я пригласил полковника Халиля, извинившись перед Шкидченко и Бровченко за просьбу оставить нас вдвоем наедине. Халиль понимал основные разговорные военные, да и гражданские слова по-русски, так что я рассчитывал, что мы объяснимся друг с другом.
Халиль Ула выходец из аристократической семьи. На таких, как он, в афганской армии держался парчамизм. При Амине он сидел в "колесе", где не избежал пыток. Но он выстоял. А позднее Бабрак назначил его командиром Центрального АК. Почему-то к этому человеку я чувствовал определенную симпатию. И с его стороны также замечал к себе подчеркнуто уважительное отношение. Но, по правде говоря, и разница между нами была большая: командир корпуса, полковник и - генерал армии, Главный военный советник, причем другой страны, государства-патрона.
Итак, зашли мы в автобус, нам, конечно, быстренько сервировали стол, подали кофе. И вот сижу я и думаю, как бы мне с ним по душам поговорить, вызвать его на откровенность.
Я знал еще по опыту в Египте, что, если христианин будет откровенен с мусульманином, то они оба смогут решать большие дела. Но если будет допущена малейшая фальшь, даже в интонации - не жди откровенности. И на твою фальшь мусульманин ответит коварством.
И вот, когда мы остались один на один, я сказал ему:
- Полковник Халиль, может ли христианин с мусульманином быть вполне откровенным?
- Может, - ответил он.
- А скажи, - говорю, - могут ли мусульманин и христианин решать одно общее дело?
Мы с ним пристально смотрим друг другу в глаза. И он отвечает:
- Может.
- Так вот я прошу меня выслушать.
Он как истинный военный подтянулся, хотел было даже встать. Но я усадил его обратно на стул и спросил:
- Знаешь ли, - говорю, - с чем связана Джелалабадская операция?
- Знаю: с приездом Бабрака Кармаля.
- Правильно, - говорю. И спрашиваю:
- Мы с тобой несем ответственность за безопасность Генерального секретаря ЦК НДПА, Верховного Главнокомандующего, председателя Реввоенсовета?
- Несем.
- Но положение-то, видишь, какое? Что будем делать?
Молчит.
Тогда я говорю:
- Мне ничего не стоит все здесь разрушить и уничтожить, чтобы обстановка была стабильной. Но ведь погибнет много людей. Понимаешь?
- Понимаю.
- Давай найдем какое-то решение. И я как Главный военный советник, как генерал армии, - извини, я на "ты", мне кажется, я могу себе это позволить потому, что чувствую нашу взаимную симпатию, - я спрашиваю тебя: что можно сделать, чтобы исключить кровопролитие и установить на этот период джентльменское перемирие и обеспечить благополучный приезд, пребывание и отъезд Бабрака Кармаля?
Я старался быть максимально откровенным, говорил отчетливо, и, может быть, поэтому мне удалось ввести его в курс своих забот. И он мне ответил:
- Дайте мне двое суток. Вы отсюда улетайте. Уберите оперативную группу армии. Оставьте только моего советника. Подразделения 108-й дивизии пусть остаются. Я уверен, что через двое суток обстановка будет стабилизирована…
Я думал, размышлял. Огромный риск. В случае неудачи - я сгорю.
Я бывал с Халилем в боях под Кабулом. Его храбрость и честность меня подкупали. И еще вспомнились его слова там, в автобусе под Кандагаром: "Раис! Здес Гульбеддин! Здес!" И все же, и все же… Вдруг предаст?..
- Только так, - вывел меня из тяжелого раздумья Халиль. Он поднял ладони к лицу и начал молиться.
Я доверился Халилю.
Мы пожали друг другу руки. Простились как водится, трижды прикоснувшись друг к другу щеками. И я улетел.
Через двое суток Шкидченко и Бровченко мне доложили: никаких душманов ни в пригородах, ни в каких-либо строениях не осталось. Подразделения 108-й дивизии могут занимать позиции.
Я сейчас пишу об этом, а холодный пот покрывает мой лоб - второй раз довериться мусульманину в такой ситуации я и сам не сумел бы, да и другим не советую. До сих пор поджилки дрожат. Каково же было тогда?..
Несколькими днями позже мне позвонил министр обороны. Я доложил ему обстановку в стране и, в частности, в Джелалабаде, куда планировалось скорое прибытие Бабрака Кармаля. И тогда Устинов меня спросил:
- А что это за переговоры вы там ведете?
- Товарищ министр обороны, я считаю, что в интереса дела…
- Считать будем мы здесь в Москве. А вы там - действуйте, товарищ Майоров. Действуйте решительно и твердо.
- Есть товарищ министр обороны. Вы даете согласие на прилет в Джелалабад Бабрака Кармаля и проведения совещания?
- Это уж решайте там на месте. Посоветуйтесь с товарищем О.
"Опять этот чертов товарищ О.!" молнией промелькнуло в моей голове. А Устинов жестко продолжал:
- При любых обстоятельствах головой отвечаете за безопасность этого мероприятия.
- Есть, товарищ министр!
Подготовка к совещанию в Джелалабаде шла полным ходом. Черемных с Бабаджаном и с оперативными группами генералов и офицеров Генштаба и Управления ГВС, Спольников с Наджибом и опергруппами разведчиков, резидентуры с обеих сторон, министр внутренних дел ДРА Гулябзой, министр связи Ватанджар и заведующий административным отделом ЦК НДПА генерал Кадыр - все работали несколько суток, засучив рукава. Черемных получил от меня карт-бланш на любые решения по организации мероприятия и, конечно, все должностные лица - афганские и наши - с ним считались.
Готовились к совещанию и в Кабуле в окружении Бабрака.
- Днюем и ночуем во дворце с Сергеем Васильевичем Козловым, - отрапортовал мне по телефону посол Табеев. И продолжал: - Сам чист как стекло. Здесь постоянно работают Нур и Зерай. Мне лететь в Джелалабад не рекомендовано.
- Добро. Желаю успеха!
Что я мог еще сказать? Нам всем был нужен именно успех - пусть даже пропагандисткий, но способный поднять в глазах общественного мнения страны и пешаварских главарей личный авторитет Бабрака, показать силу и устойчивость кабульского режима. Ведь приближалась годовщина ввода войск в дружественный нам Афганистан…
А мне тем временем как назло все труднее и труднее становилось ходить, беспокоила сильная резь в паху. Анна Васильевна настаивала на том, чтобы я лег в госпиталь. Но до госпиталя ли сейчас! Надо продержаться, пока не закончим джелалабадское мероприятие.
Ярко сияло солнце. Летний театр Джелалабада, тщательно охраняемый командос и десантниками, утопал в розах.
Сюда съехались руководители Министерства обороны, командиры корпусов и дивизий, все губернаторы провинций, вожди десятков племен, в основном белуджей, муллы, и, - о, Аллах мой! - десятки представительниц женского движения Афганистана. Военные - в форме, губернаторы - в европейском платье, как правило, при галстуках, вожди и муллы - в национальных одеждах с чалмой, а эмансипированные афганки, все как одна (по образцу Анахиты Ротебзак) в строгих английского покроя костюмах, при красивых прическах и в меру подкрашенные.
Сколь важным в этой стране считалось женское движение, было видно уже из того, что передние три-четыре ряда в летнем театре занимали женщины. Правда, в первом ряду сидели секретари ЦК НДПА Нур с Зераем. Там же я заметил и третью, любимую жену Кештманда - узбечку Карину. Сам Председатель Правительства остался в Кабуле - "на хозяйстве".
В президиуме - сам Верховный Главнокомандующий, в униформе, без знаков различия, министр обороны в форме генерал-майора, Анахита в сером костюме и министр национальностей и племен Сулейман Лоэк в костюме, при галстуке. Он-то и открыл коротким вступлением совещание, объявив, как требовал этикет, что оно проводится под руководством Генерального секретаря ЦК НДПА, председателя Реввоенсовета страны и Верховного Главнокомандующего ВС ДРА товарища Бабрака Кармаля. Буря аплодисментов. Все встали и, повернувшись лицом к востоку, подняв ладони к лицу и вверх, помолились, испросив у Аллаха помощи и сил для победы над ненавистным врагом…
Чужая страна, чужой говор, чужие лица, чужая молитва - и я в роли "друга и брата" с огромной вооруженной силой, слушаю обращение к Аллаху с мольбой покарать ненавистного врага!.. Конечно, мы полагали, что не о нас идет речь как о "неверных". Но сколь двусмысленной, сколь унизительной кажется мне теперь эта роль в оккупированной нами стране: сидеть среди "друзей" и слушать про "врагов", которые на твой-то собственный взгляд были мятежными моджахедами - а вот на взгляд сидящих в театре людей?..
С Черемных, Самойленко и Костиным мы стояли в стороне, стараясь раствориться и не мешать этому представлению. Мы понимали важность происходящего и подспудно в каждом из нас, наверное, шевелилось волнение от запрятанного в глубине чувства, что мы здесь - среди этих людей другой веры, другой идеологии, другого образа жизни, людей, чьи желания и чаяния были от нас тщательно скрыты, - что мы здесь вряд ли друзья, братья, скорее - чужие.
Пожалуй, впервые я почувствовал себя в этой стране тоже чужим и ненужным ей. Хотя те, с кем я работал, служил, воевал, своими действиями убеждали меня в обратном, доказывая мою и свою, и всех нас исключительную важность…
Четвертый час идет совещание. Уже выступили губернаторы Кандагара и Хоста, муллы из Герата, из Мазари-Шарифа, Бадахшана, министр обороны, Карина Кештманд, пятеро вождей племен… Репортеры, приехавшие из Кабула, снимают, фотографируют, записывают. Охрана бдит, агентура - действует. Всем работы хватает!
Халиль Ула… Я поверил ему, и он не обманул меня. Честный мусульманин, ценный человек!
Наконец Лоэк объявил выступление Бабрака. Снова буря аплодисментов. И снова - молитва. Гипнотический ритуал!
Бабрак заговорил, красиво и в меру жестикулируя, убежденный и уверенный в правоте того, что делается в стране с согласия Аллаха. Народ Афганистана будет счастлив. …Да поможет нам Аллах, - закончил переводить Костин.
И снова шквал аплодисментов, и снова молитва…
Действительно, в том момент я верил, что победа была близка. Все это собрание, казалось, служило тому подтверждением. Но какое-то гаденькое чувство сродни сомнению, закрадывалось все же в мою душу, и я старался гнать его прочь. Нет-нет! Мы здесь не чужие, мы здесь нужны - для победы этих людей, для победы Апрельской революции, для их счастья. И мы - победим!
Расходились чинно. Бабрак со многими целовался, щека к щеке, кому-то удавалось поцеловать ему руку. Восторг, трепет, обожествление. А рядом с ним гордая и величественная Анахита, военачальники, вожди. Все возбужденные, довольные происходящим…
Немногие знали, в каком положении находился их вождь еще несколько дней назад, немногие ведали, как русский генерал приказал Бабраку отставить запой. Ну, слава Богу и Аллаху, конец - всему делу венец. Можно было и дальше работать, воевать, побеждать.
Побеждать! Каждый день такой победы здесь в Афганистане уносил из жизни 8-10 воинов моей родной армии. Еще 20–25 попадали в госпитали ранеными и изувеченными, на всю жизнь оставаясь инвалидами. А 15–17 солдат, сержантов и даже офицеров заболевали гепатитом. Мне было также известно, что каждый день войны обходился моей стране в полтора - два миллиона рублей.
29 декабря мне совместно с министром обороны предстояло провести совещание по итогам 1980 года и наметить стратегию и тактику вооруженной борьбы с мятежниками на ближайшие месяцы. В сентябре-декабре мы полностью владели инициативой, нанесли серьезные поражения группировкам моджахедов во всех провинциях и освободили около ста уездов и волостей. Эти успехи необходимо было закрепить. Мы понимали, что зимние месяцы приведут и к определенному спаду активности той и другой стороны, а, следовательно, и к выработке ими новых решений на зимний и весенний период. Вот свои - то есть наши и ВС ДРА - задачи и предстояло обсудить в тот день. Однако мне с самого утра сильно досаждала боль. Ко мне на виллу прибыл Геннадий Иванович Кудинов, полковник медицинской службы, начальник всей медицины Управления ГВС, и старший советник начальника Центрального военно-медицинского управления афганской армии. Пошептавшись с Анной Васильевной, он решил положить меня в госпиталь на операцию. По его мнению это следовало сделать уже несколькими днями раньше. Геннадий Иванович настаивал: незамедлительно, сегодня же лечь в госпиталь. Анна Васильевна тем более этого требовала от меня.
Я пообещал подчиниться, но только через несколько часов. Кудинов сделал мне обезболивающий укол, и я, как обычно, примерно в начале девятого выехал в Генеральный штаб.