Итак, мы поприветствовали друг друга. Посол предложил пройти в кабинет. Но я твердо отказался. Понятно было, что в его кабинете будет вестить запись беседы. А я этого не хотел. Поэтому предложил работать в большой комнате рядом со столовой. Послу это не понравилось. Он нервно сказал, что, мол, по праву "хозяина" предложил бы разговаривать все-таки в его кабинете. (Если у посла появлялся акцент, это означало, что он сам себя взвинчивает и теряет контроль над собой.) Я ответил, что по праву гостя прошу все-таки работать не в кабинете.
- Ладно, - согласился посол.
Еще я попросил его соблюсти прежний уговор: работать трое на трое. Посол настойчиво предлагал четвертого в качестве секретаря. Но я возражал. И тут я увидел, что лицо его стало склеротически-пунцовым с синими прожилками. Я даже подумал, что на этом наша встреча может и закончиться.
- Шумел, гудел пожар московский, Дым расстилался по реке, - спокойно речитативом продекламировал Козлов.
- Хорошо, - Табеев принял наши условия.
И вот мы в большой комнате, где обычно разносили аперитив, когда посол принимал гостей.
Я разложил карту и начал, официально обратившись к товарищам из посольства, каждого назвав "уважаемый" да и по имени-отчеству. Строгость обстановки требовала и строгости в обращении, подчеркнутой официальности.
- Я хотел бы изложить выводы по ситуации за последние два-три месяца, то есть до 1 января 1981 года, а также наши планы на январь-февраль.
Не успел я сказать первые слова, как посол уже бросил реплику:
- Какие же планы? Инициатива-то ушла из ваших рук!
- Ну, это как посмотреть.
- Да как! Убийства, взрывы по всей стране…
- Фикрят Ахмедзянович, это еще не определяет всей обстановки. Мы владеем центрами всех 29 провинций, жизненно важными районами страны, дорогами.
- А что толку в этом, когда террор свирепствует, диверсии повсюду - в Кабуле, в крупных городах. А вы заняты боевой подготовкой. Создаете все какие-то резервы…
Черемных, конечно, не выдержал:
- А старик Кутузов говаривал: "Доколе генерал сохранил резерв, он непобедим".
- Так в чем же смысл вашей борьбы? - спросил посол.
- Планом на январь-февраль предусматривается освобождение 12 уездов и 12 волостей. Укрепление власти в 33 уездах и в 13 волостях.
- А потом через 5–7 дней снова будут сняты гарнизоны, и снова власть будет утрачена?
- Да, так получается. И если хотите знать, к тому, что мы отвоевали у моджахедов в сентябре-декабре, за истекшие недели января ничего не прибавилось.
- У вас не армия!
- Фикрят Ахмедзянович, армия-то - у Афганистана, где вы Чрезвычайным и Полномочным…
- Эту армию к чертов матерь надо разогнать!
Опять акцент выдал раздражение, даже злость посла. Ладно, подумал я, хочешь слушать нас, Чрезвычайный и Полномочный, слушай. А не хочешь - мы ведь можем карты свернуть и - достойно уйти.
Самойленко попробовал успокоить посла:
- Как же можно разогнать афганскую армию?
- А так! Она - хальк! В ней тринадцать с половиной тысяч хальк?
- Да, в ней тринадцать с половиной тысяч представителей крыла хальк на 180–185 тысяч ее общего состава, - отвечаю.
- А парчам в стране всего 1300–1500 человек.
Самойленко продолжал:
- Вы стараетесь насаждать парчам сверху вниз. А не наоборот…
- А вы сопротивляетесь.
Черемных резанул:
- А если бы не сопротивлялись, давно бы этой армии не было. Пришла бы к власти парчамовская элита и некому было бы воевать…
После тяжелой, недолгой паузы Черемных продолжал наращивать удар:
- Парчам-феодалы в атаки не ходят. Все по кабинетам, да по дворцам околачиваются…
Посол отрезал, что он с этим не согласен.
- Парчамисты крепче идейно, знают основы марксизма-ленинизма…
- Ха-ха! Ха-ха! - нахально загоготал Черемных. - В цепи с автоматом надо бежать и стрелять - тр-тр-тр - стрелять и стрелять. А не основами овладевать…
- Вы военспец, а не политик, генерал! - выкрикнул Табеев.
- Этим и горжусь, - отпарировал Черемных.
Спольников попытался ввести разговор в спокойно русло; мол, давайте все-таки взвесим, оценим, придем к какому-то выводу.
Но Табеев все горячился:
- А мы кажется уже пришли. Точнее - не придем вовсе.
Почему же он так вел себя? А тому были серьезны причины. Я уже написал ранее, что переворот 1979 года (приведший к вводу наших войск) был парчамистским. До этого все крыло парчам Амин либо разогнал, либо казнил, либо верхушку в лице таких людей, как Бабрак, Нур, Ротебзак - отправил послами в разные страны. А остатки парчамистов пребывали в глубокой конспирации. И давали информацию вот этим руководителям парчам, находившимся за границей или в тюрьме. Амин форсировал рост своего крыла - хальк. И, конечно, прежде всего в армии, СГИ и Царандое. Но когда парчамистский переворот был совершен и в Афганистан ввели 40-ю армию, афганская-то армия осталась. Парчамистам удалось только хальковскую СГИ разогнать, создать свою СГИ и поставить во главе ее Наджиба. А Царандой - слабо вооруженная организация, многочисленная, но малодееспособная, особой роли в стране не играла. Хальк же сохранялся как жесткая, цементирующая организация в ротах, батальонах, полках и уже теперь меньше - в дивизиях, потому что сверху вниз - от министра обороны, и до половины состава управления дивизий были парчамисты. А посол, руководствуясь указаниями по поддержке ЦК и ПБ парчамовского направления проводил жесткую линию парчамиза-ции в стране. И в то же время хотел, чтобы это шло и в армии. А мы-то прекрасно понимали, что если парчамизация полностью охватит армию, то армии, как организации не будет. Она развалится. Рухнет. Худо-бедно, а все-таки тринадцать с половиной тысяч халькистов сейчас составляют костяк армии (сержанты, младшие офицеры, кое-где сохранившиеся от репрессий парчамистов старшие офицеры, даже генералы) - эти люди с оружием в руках, обученные воевать и воюющие с душманами и ненавидящие господ парчамистов, покинув армию, тем самым разрушат ее до основания. Посол, зло и намеренно не понимая этого (или только изображая непонимание, ибо трудно представить, чтобы Табееву не были ясны столь очевидные вещи) в своих суждениях доходил до абсурда: "к чертов матерь" разогнать эту армию, как царскую армию в 1917 году в России и создать новую. Я понимал опасность этой исторической аналогии. И знал, что в этом проявлялась, между прочим, непримиримая борьба, которая шла еще между послом и Соколовым с Ахромеевым. И, безусловно, по наследству идеи Соколова и Ахромеева, а значит, и министра обороны - я принял как свои, и твердо придерживался этих позиций. Я знал, кто за мной стоит. Я был непреклонен. Посол тоже жестко отстаивал свою позицию, он исполнял не столько волю Громыко, сколько Андропова, который поставил у власти парчамистов и требовал парчамизации армии. Слава Богу (под влиянием Соколова и Ахромеева) Устинов на сей раз "не лег под Андропова". Я это знал и плевал на злые реплики Табеева. И это, конечно же, выводило посла из равновесия. И мы знали, что раздаваемые им чрезмерные авансы членам Реввоенсовета и членам Политбюро ЦК НДПА, с которыми он часто общался, не подкреплялись нашими действиями. А эти авансы он все же продолжал выдавать. И в результате их неисполнение било по его авторитету, с чем он, конечно, не был согласен. Даже озлобился на аппарат ГВС.
Все обстояло именно так - очень сложно и на грани абсурда. Казалось бы, представители одного и того же советского государства, имевшие высокие ранги, выполняя задачу ПБ и Комиссии ПБ, должны были бы работать в согласии. Но в реальности этого согласия не было, и наша попытка найти компромиссное, но деловое решение не увенчалась и на сей раз успехом. Так эта борьба и продолжалась - и при мне, и после моего отъезда.
В результате этой и других встреч я убедился, что наши попытки выработать единые принципиальные взгляды на совместную дружную работу с Послом - цель недостижимая. Посол пытался все свести к своему пониманию событий и принятию решений в соответствии со своим пониманием обстановки. Я и мои помощники не хотели этого и не должны были этого допускать.
Продолжу описание встречи. Самойленко убеждал посла:
- Фикрят Ахмедзянович, опять остается политически необеспеченным укрепление народно-демократической власти в волостях и уездах. Особенно в аулах.
- Это вы виноваты!
- Как это мы виноваты?
- Я же говорил несколько раз и сейчас говорю: надо оставлять гарнизоны на возможно более долгий срок.
- Ну, что ж, давайте эту мысль разберем, - сказал я. - По нашему убеждению это возможно в течение не более двух недель.
- Это ваши убеждения!
- Владимир Петрович, доложите.
Я намеренно дал слово по гарнизонам Владимиру Петровичу. Он человек жесткий, за словом в карман не полезет.
- Так кто ведет совещание? - вспылил посол.
- Уважаемый Фикрят Ахмедзянович, - процедил я с нескрываемой досадой, - будьте добры, ведите вы это совещание. Но при этом давайте же решать наши общие задачи. Все то, что мы вместе выработаем здесь в кабинете Чрезвычайного и Полномочного Посла, то и будет завтра с утра нами проводиться в жизнь, - через Политбюро НДПА, через правительство, через министра обороны…
- Ладно, я согласен.
Черемных раскрыл тетрадь и начал с выкладки: сколько в стране аулов, провинций, уездов, волостей, с количества больших и средних аулов, где нужно размещать гарнизоны.
- Таким образом, Фикрят Ахмедзянович, если следовать вашим предложениям и оставлять гарнизоны на длительное время, то нам надо еще 12–13 дивизий афганских вооруженных сил развернуть и ввести еще 5–6 дивизий Советской Армии.
- Это можете вдалбливать в пустуй бачка Бабрака Кармаль!
- Стоп! Чрезвычайный и Полномочный! Стоп! - взорвался я. - За такие слова, товарищ Посол, к у т а к ы н баш!
Табеев откинулся назад в кресле, похоже стараясь, что-то вспомнить резкое и грубое и сказать в мой адрес. Но, похоже, овладел собой и спросил:
- Вы владеете татарской речью?
Я ответил:
- Вы уверены, что у меня вот в этой папке одни только бумаги?
Он стремительно потянулся к папке. Я остановил его:
- Не включено.
Обстановка накалилась. Близился полный разрыв. Ни к какому общему взаимопониманию мы не пришли. И я уже знал, что и не придем. Он останется при своем мнении. Спольников, конечно, будет его поддерживать и в попытках парчамизации армии, и по срокам пребывания гарнизонов, и даже по характеру ведения боевых действий. А вот Козлов - тот только спокойно изрек:
- Все Жомени, да Жомени, а о водке ни полслова.
- Действительно, Фикрят Ахмедзянович, - пробасил Спольников, - не пора ли и обедать?
Такая вот у нас состоялась беседа - сумбурная, неинтеллигентная. Продолжалась она часа два с половиной.
Мы с послом, очевидно, люди совершенно разные, несовместимые, прошедшие разные жизненные школы. Мне в течение последних 20 лет - от командира дивизии до командующего войсками округа - приходилось быть в непосредственном подчинении и непосредственном влиянии со стороны очень умных и достойных старших начальников. И с молодости я как-то себе внушил, что нужно учиться у старших не только на положительных, но и на отрицательных примерах, чтобы избегать их повторения в своей работе. Посол же в течение многих последних лет располагал неограниченной политической властью в Татарии. Его вспыльчивость и резкость проистекали из его принадлежности к высшей партийной элите, стоящей, как правило, вне критики снизу. Из военных он имел дело только с командиром мотострелковой дивизии сокращенного состава, которая дислоцировалась в Казани. Мне же в свое время приходилось общаться и с послами, и с политиками самого высокого ранга. А это обязывало всегда поддерживать в хорошей форме и разум, и душу, быть выдержанным, наблюдательным и сосредоточиваться на главном, жертвуя второстепенным и малым ради этого главного.
С Табеевым у меня явно не ладилось, и слова "пустуй бачка", так опрометчиво брошенные послом, когда-ни-будь мне аукнутся. "Бойся того, кто тебя боится".
Мы были, конечно, сильнее подготовлены к ведению этой встречи, заранее всесторонне обсудили различные варианты. Со мной были умные люди. Владимир Петрович Черемных, хоть зачастую и резкий в высказываниях, блистал прежде всего своей хорошей военной подготовкой. А Виктор Георгиевич Самойленко бесспорно умел глубоко и всесторонне анализировать ситуацию с политической точки зрения.
Расскажу немного подробнее о Самойленко. С первых дней пребывания в ДРА Виктор Георгиевич слаженно и умно работал с афганским руководством. На должность заместителя главного военного советника по политической части и старшего советника при главном политическом управлении вооруженных сил ДРА он прибыл с должности члена военного совета, начальника политуправления Уральского военного округа, где в этой должности работал в течение пяти-шести лет. В вооруженных силах он был самым молодым начальником политуправления округа. Его любил Гречко, по доброму относился к нему и Алексей Алексеевич Епишев. Самойленко хорошо работал с генерал-полковником Сильченко Николаем Кузьмичем - командующим войсками округа. Кстати, членом военного совета этого округа являлся Борис Николаевич Ельцин (будучи тогда первым секретарем Свердловског обкома КПСС), и Виктор Георгиевич находился с ним в хороших отношениях. В Самойленко я видел настоящего друга, умного работника, умеющего постоять за наши интересы. Кстати, он мне рассказывал, что на заседании парткома посольства неоднократно пытались вбить клин между нами, чтобы отколоть Самойленко от меня. Тщетно. Виктор Георгиевич на это, разумеется, не пошел.
Возвращусь к беседе с послом. Мы предполагали, что она может быть безрезультатной, но преднамеренно уклониться от нее, конечно, не могли - все-таки это официальное мероприятие. За своими спинами мы чувствовали только авторитет министерства обороны - с поправкой, разумеется, на мои сложные отношения с Дмитрием Федоровичем. Посольская же сторона олицетворяла МИД, ЦК КПСС и КГБ (Табеев, Козлов и Спольников). Не считаться с этим было невозможно, и нам приходилось вести свою хитрую и продуманную контригру.
… Стол прекрасно сервирован на шестерых. Мы сели. Две официантки в татарских национальных костюмах быстро с обеих сторон подошли к послу. Но тот что-то буркнул по-татарски и они подошли ко мне. Даже в незначительных поступках посла чувствовалась его привычная деспотичность - не в том, что он делал (в конце концов направить официанток к гостю это вполне нормально), а в том как он распоряжался… Ну да ладно, сейчас о другом речь.
Посол произнес первый тост. Все как положено: за единство действий, за верность марксизму-ленинизму, за успех в выполнении ответственной задачи, поставленной ЦК КПСС, Политбюро и лично Леонидом Ильичом… Сообщил он и о том, что "мы с Александром Михайловичем являемся делегатами XXVI съезда", и в этом качестве должны действовать настойчиво, решительно… Афганистан должен стать 16-й союзной республикой, мол, к этому все дело идет.
Черемных не сдержался:
- Фикрят Ахмедзянович, да не к этому дело идет!
Но посол продолжал:
- Все равно победим!.. - и опять про марксизм-ленинизм и про Леонида Ильича…
Перед нами был другой Табеев, не тот, что несколько минут назад в соседней комнате говорил о политическом положении в Афганистане, пытался определить совместные действия дипломатов и военных, а политиканствующий демагог с рюмкой водки в руке.
И все же разговор за обедом вновь вернулся к деловой теме, к террору и диверсиям и к методам нашего противодействия. Конечно, мы могли бы ужесточить свои действия. Но интуиция подсказывала мне - да и косвенные данные на этот счет имелись, - что Пешавар пытается нас дезориентировать, скрыть куда более серьезные свои акции. Их следует разгадать, или, во всяком случае, продолжать находиться во всеоружии, не ослабляя бдительности.
Однако война есть война, и не исключено, что стараниями противника наше положение может стать еще хуже. Инициативу мы, однако, терять не намерены. Будем продолжать и боевые действия и боевую подготовку. И, как бы ни складывалась обстановка, положение в стране все рано будем контролировать мы.
Я смотрел на Табеева и по его лицу видел, что слушает он немного отстраненно, в полуха…
Его, очевидно, тревожило не то, что мы сейчас обсуждали относительно боевых действий, и не то, что мы продолжаем анализировать и делать кое-какие выводы - он нервничал совсем по другому поводу, а именно из-за своей фразы ("пустуй бачка Бабрака"), столь неудачно им сказанной. Конечно, ему на помощь пришел Спольников. Как-то издалека повел разговор о том, что, мол, все мы горячились на встрече, что, мол, вероятно, не все сказанное, вписывается в строку… То есть он подразумевал, что не следовало бы сказанные в горячке слова вписывать в донесения на имя Д. Ф. Устинова, а это сразу же станет известно Ю. В. Андропову и А. А. Громыко.
Надо было как-то смягчить обстановку. Все зависело от меня, я это понимал. Взвесив все за и против, и просто - щадя самолюбие и амбиции посла, я прямо ему сказал:
- Фикрят Ахмедзянович, не беспокойтесь, я забуду, и мои товарищи - тоже забудут. Всякое бывает… Но боюсь, что вы сами этого не забудете.
Он промолчал. Обед продолжался.
Потом, после второго блюда Козлов, взяв в левую руку фужер для вина, а правой рукой бутылку "смирновки", налил себе до краев и красивым тенором запел:
- Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Залпом осушив фужер, аккуратно поставил его на стол, встал и молча вышел…
Мы, военные, изумленно переглянулись.
- Теперь до утра не покажется, - обронил Спольников.
Сергей Васильевич Козлов был направлен в Афганистан на должность Политического советника при ЦК НДПА решением Политбюро - с должности секретаря обкома КПСС одной из среднероссийских областей. Он запомнился мне как человек образованный и деликатный, приятный в общении. Но, попав в эту обстановку, да еще к такому решительному, властному и неуравновешенному послу, он, вероятно, не находил себе места, а, может быть, быстрее всех нас понял, что тут каши не сваришь - теми методами, какими действовали советские представители.
Много романсов мы услышали от него. Каждый обед при нашем очередном посещении посольства заканчивался тем же эпизодом. Он брал фужер, наливал в него "смирновки", пел куплет романса и пропадал до утра.
Вероятно, в совершенстве он знал и владел репертуаром Петра Лещенко, Александра Вертинского, Анастасии Вяльцевой, Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой… Бывало, трогательно, до слез, он пел:
- И теперь в эти дни,
Я как прежде один.
Ничего уж не жду от грядущих годин…
То ли был он слишком одинок, то ли умнее всех нас, и этими романсами старался заглушить свое неприятие войны. Но делать было нечего - положение обязывало исполнять указания из Москвы.
Не знаю, справедлив ли я в своих предположениях, но как бы то ни было, относился я к Сергею Васильевичу с теплом и симпатией, он напоминал мне по своему характеру и психологии некоторых героев чеховских пьес.