На том разговор и окончился. Карт-бланш я понимал как свободу действий. Но в этой свободе действий мне не было дано право помилования. И вот я думаю: помилования - кого? Меня за мои действия, если они не будут эффективными? Или - противника?
Тут мне чудачком-незнайкой прикидываться нельзя. Самое высокое лицо в армии определило мне задачу.
Пожалуй, впервые за бытность Устинова министром обороны я почувствовал его коварство, мудрость и твердость. Обезопасить себя и в какой-то степени подставить под удар подчиненного. Кто кого перехитрит… Ну да это все - дипломатия. А на практике я понимал, что, если не решу кандагарскую задачу, мне не сдобровать. Придется нести ответственность и за гибель, и за ранения наших людей. Хотя прямо своей вины за действия своих подчиненных я не чувствовал. Да и не в этом сейчас дело! Надо решить задачу…
Ночь прошла в приготовлениях и радийных переговорах. Чем больше в такую ночь забот, тем лучше, иначе, оставаясь наедине с собой, человек испытывает невыразимую тревогу и тягость - такова всегда ночь перед боем.
Около четырех часов утра на меня вышел по "Орбите" Сергей Леонидович Соколов. Он подбодрил меня, посоветовал действовать твердо. Сказал, что хорошо знает эти места.
- С этим змеиным гнездом надо решительно и навсегда покончить. Оно давно нам доставляет неприятности.
И помолчав, продолжил:
- Такой момент - наступил. Действуй!
- Спасибо за поддержку, Сергей Леонидович, - ответил я.
Без стука дверь автобуса резко отворилась. Взволнованный, бледный в автобус впрыгнул полковник Халиль.
- Раис! - Голос его дрожал. - Кандагар… - здес! - он ткнул пальцем в лежащую на столе карту, - Гулбеддин! Здес! - еще раз выкрикнул Халиль. И стремительно выпрыгнул из автобуса.
Я посмотрел на часы - 4.30 25 ноября. Да - теперь каждая минута моего промедления работает на душманов. Конечно же, Гульбеддин что-то задумал…
…В автобусе тесно, душно и напряженно. Идет совещание. Докладывает генерал Петрохалко, синхронно, тихо его доклад переводит для афганцев переводчик Костин.
- Данные получены лишь от одного агента, - как обычно зычно, безапелляционно, немногословно ведет доклад начальник разведки управления ГВС, - второй агент-источник казнен Гульбеддином. Третий… пока на связь не вышел. Возможно, тоже разоблачен моджахедами.
- Две недели назад в Пешаваре на совете семи Гульбеддин именем Аллаха поклялся уничтожить 70-ю бригаду Советов, поднять восстание в двух-трех дивизиях Первого и Второго армейских корпусов, захватить Кандагар и провозгласить Кандагарскую Республику… Пойти походом на Кабул, - неумолимо звучит голос Петрохалко.
Я смотрю на лица, стараясь по их выражению лучше понять суть услышанного. Вот Рафи - он нервничает; Бабаджан - сидит с полузакрытыми глазами; Халиль - бледный, покусывает губы; Назар - командующий ВВС и ПВО ДРА смотрит горящими глазами в одну точку, готовый, видимо, к полету в любое время и в любую погоду; и только Мир Тохмас спокоен и покорен судьбе. Советские генералы и офицеры, встревоженные докладом Петрохалко, смотрят на меня, ждут моего решения…
- Осторожный Раббани, - продолжает Петрохалко, - назвал это решение Гульбеддина "сатанинским искушением" и преждевременным. Наоборот, Ахмад-Шах-Массуд поддержал Гульбеддина. Остальные - "как велит Аллах". Уже неделю Гульбеддин находится в Кандагаре, - я взглянул на Наджиба: даже ни один мускул не дрогнул на его румяном округленном лице, - позавчера Гульбеддин в Центральной мечети…
- Довольно! - не сдержался я, прервав доклад Петрохалко. - Все ясно: нас перехитрили и предали. Узел завязан крепко-накрепко, намертво. Развязать его уже невозможно. Надо разрубать. Решительно и без промедления.
Смотрю на раненого комбрига и подсознательно представляю, что ему уготовил хитрющий и коварнейший Гульбеддин.
- Не возражаете, - обратился я к Рафи и Наджибу, - если я сформулирую цели и задачи наших совместных действий?
- Щюкрен-щюкрен, - оба обрадованно закивали головами. Молнией мелькнула мысль: решай без славянского сострадания, разумом.
Я обращаюсь к Рафи, Мир Тохмасу и его советнику генералу Левченко:
- Прошу вылететь в 15-у пехотную дивизию, а вас, генерал Бабаджан, полковник Халиль и генерал Бровченко, вылететь в 7-ю пехотную дивизию. Объявить в дивизиях, что они отменно выполнили боевую задачу и уходят на отдых на зимние квартиры. Сегодня же, немедленно…
Афганские военачальники переглянулись… Рафи по-русски:
- Поч-чемму так? - И, не торопясь, твердо продолжил: - После этого объявления никто воевать их не заставит против кого бы то ни было. Даже Гульбеддин за длинные афгани.
Все дружно зашумели и зашептали молитву.
Я, не ответив на возражение Рафи, обратился к Наджибу:
- Вам срочно надо лететь в Кандагар. Организуйте там облаву. Ловите Гульбеддина. Усильте гарнизон - введите в город 7-ю танковую бригаду Второго армейского корпуса. Министр обороны и Главком ВВС перебросят на аэродром Кандагара 666-й полк "командос" из Кабула в ваше распоряжение.
Снова афганцы дружно загудели. Снова молитва, шепотом.
- Ну, а мы, - я показал на Шкидченко, Петрохалко, Бруниниекса, Шатина, - погоняем душманов по виноградникам… Комбриг, угостил бы что ли, а?
- Так точно!
Мы выпили по солдатской кружке крепкого-крепкого чаю, заваренного в солдатском котле, и закусили тоже солдаткой, сероватой и сухой галетой. Все встали, взволнованные и напряженные. Моя седая борода трижды коснулась щек каждого афганца. Они прошептали молитву:
- Да поможет нам Аллах!
Соотечественникам пожал каждому руку. В автобусе остались Бруниниекс и комбриг. Вертолеты ушли в ночь.
Около семи часов утра три вертолета прошлись над виноградником и сбросили листовки.
Затем - тишина. Никакого движения, даже шевеления.
Бригада к бою готова - около трех тысяч отменно вооруженных воинов, БМП, танки. При поддержке авиации, вертолетов, артиллерии. Превосходство наше над моджахедами несомненное. Сила такая, что все в округе можно смешать с землей.
У комбрига поднялась температура - пулевое ранение в плечо давало о себе знать. Я попросил его лечь в госпиталь. Но он взмолился, чтобы я дал ему несколько часов - руководить боем. Я согласился.
Ровно в восемь по "Орбите" на меня вышел Ахромеев и коротко сказал:
- Передаю дословно требование Хозяина: "Почему он медлит? Не знает, что делать (особенно подчеркнуто "что")?".
- Доложи: знаю, что делать. И делаю!
Но все-таки, откровенно говоря, я колебался. По-прежнему меня сдерживало многократное наше превосходство в технике и оружии. Оно сулило огромные жертвы среди одураченных и фанатичных людей, верящих беспрекословно своим полевым командирам, которые, "волей Аллаха", ими руководят. И в то же время понесенные нами потери требовали от меня решительных ответных действий.
- Готовы ли парламентеры? - спросил я комбрига.
- Так точно! Две группы. На БТР-60ПБ каждая.
- Кто возглавляет?
- Офицеры из политотдела бригады.
- Посылай!
- Есть! - комбриг выскочил из автобуса.
Это было последнее, что я еще мог в этой обстановке сделать во избежании большой крови, огромных потерь среди душманов, да и среди наших воинов из 70-й бригады. Теперь мне оставалось лишь ждать результатов исполнения отданных мною приказов и распоряжений.
Позвонил никогда не дремлющий Черемных и доложил:
- 666-й полк "командос" грузится на транспортные самолеты для отправки в Кандагар. Все десанты заняли круговую оборону. Вся ИБА (истребительно-бомбардировочная авиация) и вертолетный полк к взлету готовы - в готовности номер один.
В 7-й и 15-й пехотных дивизиях все спокойно. Они батальонными лагерями находятся в 800-1000 метрах от вертолетных десантов. В Кандагаре пока тихо. Нур и Зерай рядом со мной…
- Добро, - перебил я его, - доложи обо всем в Москву.
Мы с Илмаром вышли из автобуса. Морозное утро. Синее-синее небо. Впереди виноградники, виноградники… Изредка в них виднеются саманные постройки за двухтрехметровыми дувалами. Какая красотища!
- Комбрига слэдуэт положить в госпиталь, - Илмар Янович прервал мои не ко времени радужные мысли, - он можэт…
И вдруг справа и слева, впереди нас застрочили пулеметные и автоматные очереди. Потом один-два-три гулких разрыва. Это душманы бьют по парламентерам! Сердце тревожно застучало.
- Сволочи! - вырвалось у меня.
Сейчас можно спросить: надо ли было после всего, что уже произошло, посылать еще и парламентеров к противнику? Конечно, такой вопрос оправдан. Но все дело в том, что моим следующим шагом стал бы приказ, который повлек бы большое кровопролитие, а я старался всеми способами этого избежать. Кровь противника - это ведь тоже людская кровь…
Оба бронетранспортера парламентеров были сожжены. Все парламентеры ранены, а двое из них убиты.
Дальнейшее проявление "терпения и выдержки" с нашей стороны уже было бы кощунством по отношению к воинам бригады.
- Вертолетный полк - к бою! - приказал я.
Тридцать две машины, восьмерками - одна за одной - стали проходить над виноградниками и бить по нему площадно в течение часа. В это же время истребители-бомбардировщики звеньями и в одиночку прицельно громили саманные постройки-крепости. Над виноградниками бушевал смерч. Затем бригада двинулась вперед: центральный батальон шел на БМП, рассекал группировку надвое.
Впереди правого и левого батальонов, следовавших уступом за центральным батальоном, также шли по одной роте на БМП, а вслед за ними - по две роты в пешем порядке. В резерве бригады оставался танковый батальон.
Вслед за 70-й бригадой действовали подразделения Хада СГИ и Царандоя, дочищая виноградник, беря пленных или уничтожая несдававшихся. Сколько там было убито душманов - один Аллах ведает. А пленных они взяли более полутора тысяч.
Но и наши потери в том бою оказались тоже большими…
Здесь, наверное, надо сказать о "классификации" потерь - что принято считать "огромными", а что "небольшими" потерями. 19 убитых и 38 раненых - много это или мало для такого боя? Конечно, каждая жизнь бесценна. Однако в военном противостоянии смерть становится обычным делом, и столь же обычным делом становится и подведение итогов боя, анализ его результатов. Если взять классические виды боя, огромными называются потери, приближающиеся к половине личного состава, участвующего в бою. В результате таких потерь батальон или рота становятся небоеспособными или ограниченно боеспособными. После таких потерь батальон или роту трудно поднять в атаку и продолжать боевые действия.
Большие потери - это, примерно, четверть личного состава. А обычные потери в классическом бою - это пять-десять процентов воюющего состава. Однако названные числа и оценки не подходят для определения потерь во время боевых действий в Афганистане. Тут мы должны были, - обязаны были! - максимально сохранять жизнь своих воинов. Ведь превосходство наше было подавляющим. И если батальон терял в той или иной операции троих-пятерых убитыми, мы считали это уже большими потерями. Если к ним прибавлялись еще и 10–12 раненых, - то командиры брались за голову и говорили, что бой проведен неудачно, а то и проигран. Ответственность, разумеется, уже ложилась на плечи командира подразделения или части, ему указывалось на недопустимость подобного впредь.
В эпизоде, о котором я рассказал, мы потеряли 19 человек убитыми! И 38 - ранеными! Это страшно много. О происшедшем тут же узнала Москва и узнал Бабрак Кармаль.
На второй же день боев под Кандагаром убитых было человек пять-семь и до десятка-полутора раненых. Моджахеды здесь дрались ожесточенно. Причем, в коротком огневом бою они не уступали выучкой и подготовкой нашим воинам. Сопротивлялись насмерть - другого выхода у них не было.
Группировка Гульбеддина Хекматияра, численностью в несколько тысяч человек (вероятно, от пяти до семи тысяч), была в тот день полностью разгромлена. А сам Гульбеддин как сквозь землю провалился.
Вечером я вернулся в Кабул. Черемных и Самойленко доложили мне, что афганское руководство пребывает в подавленном состоянии.
Весь тот день оперативная группа из членов ПБ НДПА провела в Генеральном Штабе рядом с Черемных. Неоднократно связывался с ними по телефону Бабрак Кармаль.
Глава государства встретил меня во дворце подчеркнуто приветливо. При нем, как всегда, находился товарищ О. Однако о национальном трауре в связи с большими потерями под Кандагаром ни слова, как будто это его и не касалось и исходило предложение не от него. Вообще, я всегда удивлялся метаморфозам Бабрака: от паники до катарсиса восторга по поводу какого-нибудь пустяшного успеха. А ведь судьба уготовила ему место в истории древнейшей страны. Другое дело - какое место, какую оценку его действий определят потомки, - но место в истории Афганистана уже раз и навсегда определено: глава Государства…
Я полагал, что происшедшее под Кандагаром как-то заставит Бабрака по-иному взглянуть на афганскую армию (свою армию!). Он, правда, ее не любил, не доверял ей и боялся ее. Боялся ее успехов, даже малых побед, радовался ее постоянным поражениям - ведь они служили обоснованным предлогом, чтобы просить Москву еще и еще присылать войска в Афганистан.
Тут дело вот в чем. Как я уже говорил, в армии служило большинство членов НДПА - тринадцать с половиной тысяч халькистов из пятнадцати тысяч всех ее членов. Так вот, если при установлении и закреплении власти в республике или в отдельных ее районах самодовлеющей силой стала бы армия, то это означало бы для парчамистов утрату или ослабление их руководящих позиций. Вот почему Бабрак и стремился устанавливать народно-демократическую власть в стране, главным образом, за счет усилий Советской Армии. При таком раскладе он и его сторонники-парчамисты сохраняли бы главенство в центре и на местах, оттесняя на второй план халькистов. Бабрак и его сторонники форсировали рост рядов партийного крыла парчам. Учитывая, что Бабрак - протеже Андропова, я делал вывод, что его и парчамистов всеми силами поддерживают и впредь будут поддерживать посол и представитель КГБ в ДРА. А кто же будет воевать с моджахедами? Халькистская армия! Та армия, с которой я постоянно нахожусь в контакте, заботясь о ее поддержке, повышении ее боеготовности - даже вопреки желаниям и настроению ее Верховного Главнокомандующего. Уму непостижимо! Но это было именно так. Бабрак вскользь поинтересовался, проводилась ли данная операция по плану "Удар". Я ответил утвердительно. Но дополнил:
- В этот план пришлось внести серьезные коррективы, вызванные предательством и коварством моджахедов.
Он промолчал на это замечание. А товарищ О. сверкнул глазенками. Мы поняли друг друга. Инцидент с национальным трауром исчерпан. Главковерх по-прежнему на белом коне победителя!
Я понимал, что Гульбеддин мне не простит "дамские пальчики". Агентура подтвердила: вознаграждение за мою голову было увеличено вдвое - теперь она оценивалась в три миллиона долларов. Мне было предложено ежедневно ездить на службу и обратно на БМП по разным маршрутам, - а их было отработано несколько - и возвращаться со службы не позже 20 часов.
Вскоре подтвердилось, что такая предосторожность была не напрасной…
Кандагар мне вспоминать неприятно и порой даже стыдно. Выполнение мною поставленной боевой задачи, конечно, соответствовало и моим убеждениям, и пониманию моего долга Главного военного советника. Но где-то в глубине сознания я понимал, что занимаемся мы делом не очень-то достойным… И только гибель воинов нашей Советской Армии, ранения и увечья многих и многих моих боевых товарищей, - а на войне мы все одно большое братство, - заставляло меня быть решительным и беспощадным.
Что мне сейчас - открещиваться? Или, как ныне модно говорить - отмываться? Не хочу. И не желаю перекладывать ни на кого вину - ни на погибшего в Афганистане Петра Ивановича Шкидченко, ни на комбрига-70 Шатина, ни на других. Что правда, то правда - и она одна: мне пришлось командовать и этой операцией, и я сделал все, что мог, чтобы и боевую задачу выполнить, и сохранить - как только возможно - жизнь своих подчиненных.
Вечером по "булаве" состоялся мой доклад Устинову. Он слушал внимательно, изредка поддакивал, хмыкал, угукал, а в конце с ехидцей спросил:
- А как же это вы Гульбеддина-то упустили? Не все было продумано? Парламентеров каких-то выдумали…
- Я действовал, исходя из обстановки, товарищ министр! - дерзко и громче обычного рявкнул я в трубку.
Щелк. Связь отключена.
Его бы, сталинского наркома, сюда, в виноградники под Кандагаром… Э, да ладно! Авось, все перемелется… План Гульбеддина сорван. Его главная группировка под Кандагаром разгромлена. Вот это меня радовало. А Устинов? Он же в военном деле ни хренашеньки не понимал и не понимает. Но на душе у меня все-таки было неспокойно, что-то саднило…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Провинция Балх и ее административный центр город Мазари-Шариф на севере Афганистана имели особое стратегическое значение. Здесь пролегала дорога к Термезу, конечной железнодорожной станции, куда с востока и севера шли поезда с вооружениями, боеприпасами, техникой, топливом, цементом, пиломатериалами, удобрениями, пшеницей - в качестве помощи режиму Бабрака Кармаля. Нередко все это добро, уже перегруженное на автомобили, чтобы следовать колоннами на перевал Саманган, подвергалось разграблению или сжигалось отрядами полевого командира Дустума.
Губернатор Мазари-Шарифа и его администрация реальной власти в городе и провинции не имели и жили в страхе, не ночуя на одном месте две ночи подряд. Связь с Кабулом ими не поддерживалась - также из опасения за свои жизни.
Тем временем на афгано-таджикском и афгано-узбекском участках границы сохранялось относительное спокойствие. Судя по всему, Дустум выжидал, да по-видимому и опасался ответных мер наших пограничников.
Однако нас это не успокаивало. Мы не могли позволить враждебной группировке действовать вблизи наших границ.
Будничная активность противника вокруг транспортных артерий и поддержание им страха и нестабильности в провинции - этих аргументов в принципе было достаточно для перехода к разработке войсковой операции.
Предварительно переговорив по ВЧ с Начальником погранвойск Союза генералом армии Матросовым Вадимом Александровичем, я заручился поддержкой с его стороны - нужно было создать такие условия, при которых дустумовцы не смогли бы, отступая под ударами наших войск, перейти советскую границу.
Черемных предложил мне слетать в Мазари-Шариф для более тщательного изучения ситуации и принятия окончательного решения, направленного на разгром моджахедов. Отношения с Дустумом надо было "выяснить" как можно скорее, до наступления зимы, то есть не позднее конца ноября - начала декабря.
Из агентурных источников нам было известно, что в нескольких аулах под общим названием Акбар-Ширага сосредоточились крупные силы моджахедов под командованием самого Дустума.
Нам приходилось учитывать, что население на севере страны состоит в основном из узбеков, таджиков, хазарийцев и меньше из пуштунов. В 20–30 годы здесь осело немало бежавших от Советской власти басмачей. Теперь- живут их потомки, внуки и правнуки. Они помнят историю и яро ненавидят Советы. Значит и бои предстояли жестокие и бескомпромиссные.