Букет незабудок - Юлия Андреева 8 стр.


Если бы не Мария Федоровна, Ольгу забили бы тогда в тюрьме до смерти. Но в молодости Мария Берггольц была настоящей красавицей! Вот она и пошла на поклон к следователю Гаглидзе, я даже фамилию запомнила, – говорит Татьяна. – Уж я не знаю, о чем они разговаривали, и чем она откупилась, но Ольгу выпустили.

После смерти Ольги Берггольц, Мария Федоровна весь остаток своей жизни издавала Ольгины книги, бесконечно составляя сборники и подготавливая предисловия к ним, много выступала на радио, писала. О себе ничего. Ольга, Ольга, Ольга…

Сама жила в нищенских условиях, в не ремонтированной десятилетиями квартире, в которой даже горячая вода была проблемой. В свои восемьдесят девять лет спала на плохеньком матрасике на полу. Правда, лежа на своем утлом ложе, она на зависть гостям демонстрировала, как в молодости делала мостик.

Позвонил Саше Смиру знакомый:

"На складе лежит новый трехтомник Ольги Берггольц. Ленинградское отделение издательства "Художественная литература", полное собрание сочинений, твердый переплет, классическое оформление, никогда не попадет в продажу – сестра заявила протест, и весь тираж 50 000 экз, а если на три тома помножить то и все 150 000, идет на уничтожение. В общем, расклад такой – с тебя ящик пива, и три-четыре комплекта, ну, в общем, сколько унесешь – твои.

Смир выгреб из карманов все что было, денег хватило, и, затарившись пивом, помчался по указанному адресу.

Несколько экземпляров книги были спасены!

А ночью на склад созвали студентов, которые отрывали великолепные переплеты, упаковывая раздетые, точно золушки в полночь, книги и отправляя их не читанными, не листанными в макулатуру.

Однажды Мария Федоровна зазвала Татьяну пойти вместе с ней в Дом книги. Нужно было купить пару Ольгиных книг, вышедших незадолго до того. Она уже плохо видела, жаловалась на самочувствие и откуда-то взявшуюся последние недели слабость. Тоненькая, белая, точно одуванчик. Она поднялась на третий этаж Дома книги, нужно было пообщаться с менеджерами. Потом, когда они с Громовой спустились на первый этаж, Мария Федоровна вдруг сначала присела, а потом легла на мраморный пол, вытянувшись и застыв.

Татьяна побежала к продавцам, вызвали скорую. Оказывающий Марии Федоровне первую помощь врач, вместо лекарств попросил дать ей стакан сладкого чая. Диагноз – голодный обморок.

"Это мы так книги покупали", – пронеслось в голове Татьяны Громовой, когда они с Марией Федоровной выходили на Невский. "А пока, а пока, будем кушать облака".

Военно-морской врач, кавторанг, на склоне лет подался в молодые поэты. Что же, бывает, особенно в морском городе. Говоря образно, морской волк превратился в литературного ягненка. Походил на литературные вечера, посидел на поэтических секциях, словом – набрался кой-какого опыта и вознамерился создать дебютную книжку стихов. Только военные люди – порода своеобразная, со своими понятиями о крутости и твердым знанием табелей о рангах.

Словом, понимал кавторанг, что молодой поэт шестидесяти пяти лет от роду, может, конечно, издать первую книгу своих стихов, – имеет право, тем более, что на свои кровные, но только предисловие к оному труду обязательно должен написать кто-то из мэтров. Выбор пал на Марию Федоровну Берггольц, которую по своей военной привычке кавторанг причислил, по меньшей мере, к вице-адмиралам.

С Марией Федоровной и договориться казалось проще, нежели с такими светилами, как Кривулин или Уфлянд; молодой поэт частенько заходил к старушке чайку попить, да о высокой поэзии потрындеть.

Там же на кухоньке за рюмкой чая и сговорились. Таня Громова обещала вычитать и по необходимости отредактировать сборник, а Мария Федоровна написать предисловие на страничку.

Сказано-сделано – поэт пошел готовить подборку и вскоре действительно предоставил ее Громовой вместе с предисловием. Приняла заветную папочку с завязками Таня, малость подправила вирши кавторанга, немного удивившись предисловию. Вот уж не ожидала, что Мария Федоровна такой странный стиль изберет: для морского человека и пишет по-морскому. Вот ведь артистка какая!

Посмеялась Таня, да и отправила готовую рукопись на макет, а затем и в типографию. И о том не знала, не ведала, что надул ее молодой поэт, сам предисловие к своей книге накарябал и именем Марии Федоровны для солидности прикрылся. При этом проделал сие из самых светлых побуждений, полагая, что трудно будет пожилой женщине (Марии Федоровне в то время уже восемьдесят пять стукнуло) весь сборник прочитать, да еще и над открывающим книгу славословием трудиться. Кроме того опасался, вдруг старушка не напишет, как ему того желается, а то и обругает во первых же строках. С нее станется.

Долго ли, коротко ли печатали книгу в типографии, про то нам не ведомо. Перед великим праздником Девятое мая созвонилась Громова с поэтом и договорились забрать пачки из типографии, да и отметить это дело у Марии Федоровны. Радостное событие решили совместить с Днем Победы, тем более что сам кавторанг принимал участие в ежегодном шествии ветеранов по Невскому. После парада молодой поэт нашел Таню. Веселые и радостные, они направились через Дворцовый и Биржевой мосты в гости к Марии Федоровне. Ярко светило весеннее солнышко, на груди морского волка дивно позвякивали медали, трепетали на ветру флаги. Настроение было самое замечательное.

Пришли, сели, налили, выпили, после чего молодой поэт извлек из сумки книжку и преподнес подарок своей духовной патронессе.

Что тут началось!

Посуда дрожала и билась, взбешенная Мария Федоровна с видом разбуженной фурии летала по крохотной кухоньке, сокрушая преграды и безжалостно громя собственное жилище. Испуганная Таня забилась в углу, не смея ни заступиться за своего знакомого, ни возразить. Если бы Мария Федоровна обучала какого-нибудь боцмана Балтийского флота, так он за месяц стал бы лучшим боцманом мира. Танино знание родного языка с головокружительной скоростью обогащалось новыми словами и оборотами речи, кавторанг сидел по стойке смирно, стоял по стойке смирно, еще немного, возможно просто лег бы по той же стойке, вытянулся и помер, не меняя позу.

В конце концов, отбушевав, Мария Федоровна приняла истинно офицерский выход из положения:

– Так и быть, трибунал на сей раз отменяется, – устало изрекла Берггольц, после чего дотошно посчитала количество строчек в предисловии, коих оказалось ровно сорок семь, и велела молодому поэту нести сорокасемидневную вахту в ее личном туалете. А чтобы не терять времени, первая же вахта начинается немедленно. Так что, скинув мундир с орденами и медалями, старый морской волк отправился на пост и после являлся к Марии Федоровне все установленное высоким судом время, пока после 47 дней ударной работы она его милостиво не простила.

Когда началась Вторая Мировая война, Марине Цветаевой пришлось отправиться в эвакуацию в город Елабуга в Татарстане. Собирал ее в дорогу и упаковывал вещи поэт Борис Пастернак. С собой разрешалось взять только самые необходимые вещи, кто бы стал возиться со множеством коробок и чемоданов? Поэтому чемодан Марине Ивановне подобрали огромный, чтобы все вошло. А для верности Пастернак еще и перевязал его сверху специально принесенной для этого дела веревкой.

"Веревка все выдержит, хоть вешайся", – нескладно пошутил он, провожая Марину. Впоследствии ему сообщили, что именно на этой веревке Цветаева и повесилась.

Питер, вечер, сумерки. Одинокий рыбак с удочкой на Дворцовой набережной.

– Что ловите?

– А?

С таким лицом стихи писать, картины.

– Я говорю, какая тут может быть рыба? Экология, мегаполис, машины повсюду, вредные отходы. Что вы тут ловите?

– Вы хотите спросить, что я ловлю здесь? Что я ловлю в Питере? В Питере?!!

Задумалась. А ведь, правда, что все ловят в Питере? Ловят, обманываясь ускользающими призраками и тенями прошлого, ловят сквозь золотистый туман хрупкую мечту, надежду на что-то нереально прекрасное, на связь с потусторонним, на мечту хотя бы одним глазом… Чего только не ловят в Питере?

Написал Юрий Пейсахович книгу о Чернобыле "Испытание Чернобылем". Тридцать страничек всего, но материала самого что ни на есть правдивого. Он ведь сам там был с января по апрель 1987 года, насмотрелся, а позже еще разобраться пытался, материал собирал. Только в то время издать такое было невозможно, вот рукопись и пролежала до 1996 года, когда появилось множество частных издательств, и стало можно опубликоваться за свой счет или с привлечением спонсоров. Книжка вышла тиражом 135000 экземпляров и полностью ушла на запад, так что автору пришлось спешно дозаказывать себе еще штук пятьдесят, дабы вообще с пустыми руками не оказаться. В Чернобыль послал, друзьям отправил, порадовался да и успокоился. Не тут-то было. Вдруг нежданно-негаданно вызывают его в Кремль к самому Борису Николаевичу.

Пейсахович – человек военный, приказали – прибыл. Заходит в кабинет, на столе его брошюрка. Много тогда хорошего услышал он в свой адрес, а после наградил его президент медалью Маршала Жукова. Подивился Юрий Иосифович: не бывает такого – чтобы боевую награду за книжку давали. Но, начальству виднее.

Меж тем, о награде прослышал президент Украины Леонид Данилович Кучма. Что такое, за книжку о Чернобыле Ельцин медали выдает?! Непорядок. Вызывает к себе Пейсаховича и тоже награждает его, и опять медалью Жукова. Вот так, говорят, снаряд два раза в одну лунку не попадает. А тут боевая награда два раза за одну и ту же книгу в промежутке полгода!

Весна, праздник Победы. Пейсахович идет на парад, повесив рядом две медали Маршала Жукова.

Его тут же останавливает знакомый. "Что такое? Нельзя сразу две медали Жукова иметь, не говоря уже о том, чтобы носить! Откуда такое?!". Пейсахович документы на награды предъявил и историю эту рассказал.

Как-то раз один издатель украл у Александра Лидина список переводчиков и сам начал их обзванивать, так что Александр вроде как не при делах оказался. Лидин это дело не одобрил и обиду затаил.

Прошло сколько-то времени. И вот однажды, поехал Лидин с друзьями за город, и так получилось, что путь их пролегал аккурат мимо добротного деревянного дома его обидчика.

Подъехали, на душе сразу же погано сделалось. Захотелось повеселиться. А рядом, точно специально рабочие асфальт кладут. Заехали в местный лабаз, купили две бутылки водки "Черная смерть" и вручили их рабочим.

А через полчаса к недруговому дому важно подъехал каток, сминая грядки. И тут же рабочие в оранжевых безрукавках и касках принялись асфальт лопатами раскидывать, да флажки в клумбы втыкать, территорию, стало быть, огораживая.

Выскочила жена издателя, вылетел он сам.

– Что такое? Кто позволил?

А бригадир им спокойно так и отвечает: здесь, дескать, пройдет государственная трасса, вас переселят в муниципальное жилье. Так что не извольте беспокоиться, все по плану.

Издатель потом с неделю бегал по Смольному выясняя, какая-такая трасса прёт через его личный огород.

Будучи еще студентами Военмеха, Лидин & К° раздобыли бланки журнала "Нева". Решили разыграть нынешнего директора издательства "Северо-Запад", а тогда еще молодого писателя Петрушкина, прислав ему письмо следующего содержания:

"Дорогой Игорь Евгеньевич!

Ваши рассказы гениальны, приходите, мы готовы подписать с Вами договор".

А потом сидели в садике у издательства и ждали, когда злой Петрушкин выкатится оттуда, оглашая окрестности отборнейшей бранью.

"Я троечник, – рассказывает Евгений Константинов, – написал два приличных рассказа "Живцы" и "Рыбаки ловили рыбу". Тем не менее, Владимир Викторович Орлов – автор книги "Альтист Данилов" и руководитель нашего ЛИТО – отобрал меня кандидатом для поступления в Литературный институт им Горького".

А что, Орлов дело знает, послал – иди. Вот Женя и пошел, подал заявление и начал сдавать экзамены. Почти все на четверки сдал, то есть, сделал невозможное. Но для поступления все равно мало – пятерки нужны. А где их взять? Но Константинов не отступает: кто заранее скажет, как дело повернется? Кого кривая этой жизни только ни выносила, глядишь, и ему повезет. Хотя вряд ли, школьная программа давно и надежно забыта, он уже и в армии отслужить успел, и жениться, и детей двое, и на гражданке пятнадцать лет не учебники штудировал.

Литературу принимал профессор Евгений Николаевич Лебедев. Вальяжно откинувшись на спинку стула, мэтр курил, свысока взирая на держащих экзамен абитуриентов. В билете Константинова первым вопросом значился образ Татьяны в поэме "Евгений Онегин" и вторым – лирика Маяковского.

В голове абитуриента Константинова туман, плотный, густой – хоть ложкой ешь. Как-то раз на рыбалке попал он в туман-туманище: проснулся, глядь-поглядь, а кругом серое нечто и запах – то ли из самого сладкого детского сна, то ли искусственного льда, что возили в незапамятные времена в своих холодильниках мороженщики. И не видно ничегошеньки. Вода вроде вокруг тихо плещется, да только не видно воды. Рукой борт лодки прощупывается, а самой лодки почти не видно. Караул! Не иначе, пока дрых пьяный, в бессознательном состоянии из вчера в сегодня сквозь время пропутешествовал.

И вот сейчас, "Онегин" вспоминается как-то неотчетливо: вроде дуэль была, дядя самых честных правил, а зачем их править, честных-то? Татьяна с ее несвоевременными признаниями. Затупка.

– Ладно, нетерпеливо отмахивается профессор, по первому вопросу скажите только, была права Татьяна или нет?

Константинов набирает в легкие воздуха. И – пальцем в небо:

– Права. Татьяна была права!

– Черт с ним, давайте второй вопрос. Лирика Маяковского.

У Евгения новый туман, только если "Онегин" был в густом, плотном киселе, тут уже не туман, а клочки облаков, сквозь которые навязчивым мотивом:

"По морям, играя, носится

с миноносцем миноносица".

А дальше хоть плачь.

– Ну же, – торопит Лебедев.

И вдруг Женя вспоминает, единственное стихотворение Маяковского, которое он действительно заучил наизусть и одно время, что ни случай, с удовольствием читал. Хоть ты его ночью разбуди, хоть днем:

– "Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:

"Будьте добры, причешите мне уши".

Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,

лицо вытянулось, как у груши".

– "Приглаженный", – морщится Евгений Николаевич.

– "Гладкий", – не моргнув глазом, отвергает замечание Константинов.

– "Приглаженный!"

Абитуриент пыхтит и продолжает:

– "Сумасшедший!

Рыжий! -

запрыгали слова.

Ругань металась от писка до писка,

и до-о-о-о-лго

хихикала чья-то голова,

выдергиваясь из толпы, как старая редиска".

Лебедев: "Спелая"!

Константинов: "Старая!"

Лебедев: Говорю же: "Спелая!"

Константинов: Точно помню – "Старая"!

Лебедев: Ну, давай поспорим, что "Спелая".

Константинов: Давай.

Лебедев: Хорошо, на бутылку.

Константинов: Без проблем.

Кто-то из готовящихся тут же ребят разбивает руки спорящих. Лебедев берет зачетку, ставит четыре.

Лебедев: Иди в библиотеку, бери Маяковского и возвращайся, а заодно по дороге и бутылку купи. Следующий!

Выходит Константинов, а у дверей его уже ребята встречают: Что? Да как? Сдал? Не сдал?

Константинов (ошарашенно): Да вот, с Лебедевым на бутылку поспорил.

– С Лебедевым! Ну ты крут.

Константинов: и что теперь делать?

– Беги в библиотеку, хватай Маяковского, просто ради прикола.

Побежал, взял, открывает – его правда! Два раза прав!

Снова к ребятам: что делать?

– Иди к Лебедеву.

Пошел, постучался, правой рукой ручку повернул, а левой открытую в нужном месте книгу держит, голову просунул, с Лебедевым взглядом встретился.

– Можно?

– А, спорщик, – лицо профессора расплылось в довольной улыбке. – Принес?

Константинов молча раскрывает книгу.

На несколько секунд Лебедев склоняется над Маяковским, а потом вдруг резко хлопает себя по коленке: "Бутылку проспорил!"

Всем своим гостям писатель Джек Лондон предлагал сыграть в карты. Ставка 25 центов. В случае проигрыша гостя, чтобы тот не обижался, писатель проставлялся из собственного бара. Когда же проигрывал он сам, Джек выплачивал проигрыш, после чего удалялся в свой кабинет, где некоторое время работал.

Штука в том, что Джеку Лондону платили построчно, и, дописывая несколько строк, он твердо знал, что компенсировал проигрыш.

А я тут вот что подумала. А не буду я в эту книгу вставлять каких-либо сквозных персонажей. Придумывай, не придумывай, а реальных персонажей все равно не расставишь по ранжиру, не причешешь, не объяснишь: сиди, мол, уважаемый в своем разделе. То есть, ты, возможно, и объяснишь, и даже несколько раз. А он, персонаж – прыг со страницы, и в гости к другим персонажам. А там уже накрытая поляна, крики, шум, веселье. Персонажи-то у меня себе на уме. И пока я их пишу, они пишут кого-то другого, других и те, тоже волею пославших их, оказываются в моем произведении, где устанавливают собственные законы.

Написала знакомую писательницу в красном, а она это дело перечеркнула с комментарием: мол, красный ей не идет. Хозяин – барин, переодела ее в зеленое платье под цвет глаз. Хорошо? – спрашиваю.

– Да! – радуется она, и смайлики только что из аськи да на мой рабочий стол не перескакивают. А через неделю: Юль, верни красное, плиз, зеленое не в моде!

Ну что ты с ними будешь делать!

Другая в ответ на просьбу прислать свою фотографию, шлет альбом, где она то со знаменитым сценаристом, то с режиссером, то в компании сразу двух соавторов-писателей. Я обрадовалась, только как помещать в книгу людей, к ней не относящихся? Нашла контакты, списалась, сделала интервью. В общем, кучу времени потратила. А писательница все новые фотки шлет: то она с Шекспиром, то с Индирой Ганди, а то и с Че Геварой. Фотошоп, зараза, осваивала, а я и купилась.

Пришлось все сомнительные фотки выбрасывать и просить своих мастеров, чтобы извлекли даму из объятий очередного Кинг Конга. Так что будет она у меня теперь в гордом одиночестве на фотографической вставке присутствовать. Страшная-страшная месть.

В этом мире все непросто, ничего нельзя понимать буквально. Вот синоптики, например, вчерась обещали: завтра будет ясно. А на деле – все еще более запутано.

Вышел сборник "Пиастры". Договариваюсь с местными авторами, встречаемся, передаю заранее оговоренные экземпляры, брат на почту бандерольки носит. Нормально.

Звонит авторесса, назначает встречу на моей станции метро на остановке автобуса, который из магазина "Икеа" идет. Мы друг друга не знаем, уговорились: у меня в руках книга, у нее лыжи.

Июнь! По такой примете ее не только я, а любой психиатр в два счета вычислит.

Пришла, жду, останавливается яркий автобус, а оттуда – толпа с лыжами…

Назад Дальше