Снова Фанни
Это было в канун нового, 1893 года. Чайковский шел тихой, заметенной снегом улицей маленького французского городка Монбельяра, внимательно вглядываясь в номера домов. В гостинице, где он остановился, ему рассказали дорогу. Сын хозяина, черноглазый смуглокожий Жан, вызвался его проводить, однако Петр Ильич, поблагодарив мальчишку и потрепав его по густой кудрявой шевелюре, отказался. Сейчас, как никогда, ему хотелось побыть одному.
Два месяца назад кто-то из знакомых передал Чайковскому привет от Фанни Дюрбах и сообщил ее адрес. Получив весточку из далекого прошлого, Петр Ильич испытал нечто похожее на испуг: ему показалось, что 43 года борьбы, радостей, страданий - сон, а действительность - это верхний этаж воткинского дома.
Сейчас, отыскивая домик Фанни Дюрбах, он чувствовал себя семилетним мальчишкой. Отчаянно колотилось сердце, к горлу подступал комок слез.
…Он помнил ее молодой, подтянутой, аккуратной и неизменно доброжелательной. В трудные минуты жизни часто обращался к ней мысленно - Фанни никогда не унывала, Фанни была энергичной, жизнелюбивой, твердо верующей в неизменное торжество добра и справедливости.
"Только бы она осталась прежней, - думал Петр Ильич. - Я понимаю, ей уже семьдесят или чуть больше, но ведь душа, ее душа должна остаться неунывающей…"
Он не ошибся.
Они долго и внимательно смотрели друг на друга, вовсе не стыдясь нахлынувших слез радости.
- Пьер, у вас все такие же мальчишеские глаза, - наконец сказала Фанни. - Вот только нехорошо, что вы так сильно поседели. Ах, Пьер, Пьер, это все потому, что мало бываете на воздухе, подолгу просиживаете за роялем.
Чайковский не мог насмотреться на свою бывшую гувернантку: прежняя Фанни! Те же умные, заглядывающие в самую душу карие глаза, та же спокойная, мудрая полуулыбка на губах. Ни за что не дашь семидесяти, вот только располнела невероятно. Эх, годы, годы, он ведь тоже давно утратил юношескую стройность…
- Я горжусь вами, Пьер, - быстро заговорила Фанни, усадив Петра Ильича рядом с собой на маленький плюшевый диванчик. - Я знала, всегда знала, что вам суждено многого достичь в жизни. Теперь же, слушая вашу музыку, я понимаю, что вы приблизились к самим звездам. Вы не сердитесь на меня за то, что когда-то я силой оттаскивала вас от фортепьяно?
Глаза старушки блеснули, совсем как полвека назад - лукаво, задорно, весело.
- Сержусь, Фанни, очень сержусь. - Петр Ильич наклонился и ласково поцеловал ее маленькую пухлую ручку. - За то, что вы были недостаточно настойчивы и так и не смогли перебороть мое детское упрямство. - Он вздохнул, окинул взглядом скромное убранство маленькой гостиной. - Музыка причиняла и причиняет мне уйму страданий, музыка же всегда была и будет моим единственным убежищем от всех бурь и невзгод.
Не представляю жизни без музыки, однако благодаря ей переживаешь такие муки… Вы, Фанни, были правы, пытаясь уберечь меня от нее, ибо хотели для меня обычных, земных радостей. Нет, нет, не возражайте - я, как никто другой, понимаю и ценю их. Однако в моей жизни их совсем мало. Ради музыки я и от семейного счастья отказался.
- Но, Пьер, ведь это еще совсем не поздно, - попробовала возразить Фанни. - Я полагаю, у вас тьма почитательниц. Есть среди них серьезные, глубокие…
- Есть, Фанни, есть, не спорю. Однако ж поверьте мне, как только я начинаю думать о том, что в угоду семейному благополучию придется отказаться от долгих, подчас мучительных вечеров наедине с собой, когда в сердце рождается новый замысел, когда я истязаю свою душу, докапываясь до самого сокровенного, право же, Фанни, я чувствую отчаяние и безысходность. Очевидно, таков мой удел.
- Вы, Пьер, неисправимы. Хотя, признаться, могу вас понять. - Фанни ласково и заботливо обняла Чайковского за плечи. На него внезапно пахнуло воткинским домом, детством. Так сильно, что закружилась голова. - Я ведь тоже не создала семьи, хотя, как вы знаете, очень люблю детей. Уж так случилось… Мы с сестрой Фредерикой живем тихо, уединенно, все так же даем уроки. Признаться вам, я счастлива своей жизнью, ибо с детства приучена довольствоваться спокойными каждодневными радостями, а главное - жить в согласии с совестью. У каждого, Пьер, в этом мире свое счастье.
Вскоре Фанни принесла из спальни уральский резной ларец, подарок Александры Андреевны Чайковской, откинула потемневшую от времени крышку, и начались воспоминания…
Она сохранила некоторые письменные работы детей Чайковских, его французские стишки, все письма к ней Александры Андреевны.
- Я это сделала потому, что всегда жила памятью о вашем милом доме. Вы не представляете, Пьер, как она подчас скрашивала мою жизнь.
- Милая Фанни, позвольте мне хоть как-то отблагодарить вас за все то светлое, что было в детстве, - заговорил Чайковский, едва удерживая слезы. - Я твердо знаю, не будь вас с вашей ежеминутной добротой и внимательностью, не написал бы я свою фею Сирени из балета "Спящая красавица", ту самую, которая дарит людям радость, любовь, наслаждение. Одним словом, я бы был совсем не тот Петр Чайковский, которого вы видите перед собой…
- Не преувеличивайте, милый Пьер, - тихо, но решительно прервала его старушка. - Это я многому научилась у вас, я должна благодарить судьбу за то, что она свела нас вместе. Что касается материальной поддержки, на которую, как я поняла, вы намекнули, я никогда не возьму у кого бы то ни было, в том числе и у вас, любимый мой Пьер, ни единого сантима. Нам с Фредерикой вполне хватает наших скромных средств, тем более что к роскоши ни она, ни я не имеем ни малейшего расположения.
Потом Фанни попросила его почитать стихи.
Чайковский помнил на память много из Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого… Он чувствовал, что Фанни наслаждается звуком русской речи, он понял, что для этой женщины Россия навсегда стала второй родиной.
- А вы помните, Пьер, наши воткинские закаты? - мечтательно заговорила Фанни. - Помните, как алеет запад, наливаясь сочным багряным румянцем. А вокруг - непередаваемая божественная тишина. И песни, восхитительные русские песни… Ах да, я совсем забыла вам сказать, что в какой-то вашей симфонии, теперь уже не припомню какой, я услышала одну из этих песен, увидела все так, как было тогда. Вы, Пьер, и меня не забыли…
Фредерика внесла керосиновую лампу под зеленым абажуром. Младшая сестра была очень похожа на Фанни, тоже говорила по-русски, так как служила гувернанткой в русских домах. Старинные часы с мелодичным боем над камином размеренно отстукивали время, а для Чайковского и Фанни оно летело точно на крыльях. Композитор увлеченно рассказывал о недавно завершенной опере "Иоланта", сюжетом для которой выбрал лирическую драму датского писателя Генрика Герца "Дочь короля Рене".
- Я полюбил Иоланту - так зовут героиню моей оперы - за ее непреодолимое желание пойти во имя любви на любые страдания. Она слепа от рождения, она никогда не видела света, не знает, что это за дивный дар природы - лицезреть красоту окружающего мира. И вот к ней приходит любовь в образе Водемона, а вместе с нею - свет. Правда ведь, Фанни, милая Фанни, человек по-настоящему прозревает только с любовью?
Старушка отвернулась к окну, незаметно смахнула слезинку.
- Знаю, Пьер, почему вы остались холосты, - тихо сказала она. - Вы - идеалист. Вас бы ни в коей степени не устроила спокойная каждодневная любовь живущей рядом женщины. Помню, вы еще ребенком спрашивали у меня, почему все почти романы кончаются свадьбой влюбленных, почему про них не пишут дальше? А я, признаться, никогда не могла ответить на этот ваш вопрос. И по сей день не могу.
- И не надо, добрая Фанни. В чем-то вы правы, хотя, клянусь вам всем самым святым для меня на этой земле, вопреки пережитым невзгодам, верую в истинное земное счастье. Его прославляют в финале оперы Иоланта и Водемон. Такое счастье, я уверен, встречается, хотя, наверное, не часто…
Они расстались вечером, уговорившись назавтра встретиться вновь. Но и следующего дня, проведенного вместе, оказалось мало.
- Очевидно, я уже не выберусь в Россию, - сказала при расставании Фанни. - Низко кланяйтесь моей далекой прекрасной Родине. В самый пояс…
Доктор honoris causa
Чайковский встал за дирижерский пульт и дал знак оркестру.
Под высокими сводами готического зала зазвучала страстная и трепетная жалоба несбывшейся любви юных Франчески и Паоло, обреченных кружиться в неистовом вихре ада. Так обрела вечную жизнь в музыке Пятая песнь "Божественной комедии" Данте Алигьери, использованная многими поэтами, художниками, скульпторами, музыкантами.
Сидящий в зале Кембриджского университета французский композитор Камилл Сен-Санс, тоже будущий доктор honoris causa, степени, присуждаемой "ради почета", едва сдерживает слезы восторга: "великий славянский композитор" на его глазах творит чудо и композиторской и дирижерской техники. Этот "самый мягкий и самый приветливый из людей дал здесь волю неистовой буре и выказал не более жалости к своим исполнителям и слушателям, чем сатана к грешникам. Но так велик талант и изумительная техника автора, что осужденные только испытывают удовольствие". Что касается мелодии, то она - само совершенство: утонченная, полная "пряных прелестей". И вместе с тем покоряющей душу искренности и простоты. Огромная честь быть возведенным в степень почетного доктора вместе с таким гением, как Чайковский…
Любовь англичан великий русский композитор завоевал сравнительно недавно, каких-нибудь лет пять назад, когда посетил Лондон по приглашению местного филармонического общества, познакомив английских меломанов со своей Струнной серенадой, а через год - с Первым фортепьянным концертом в блистательном исполнении Сапельникова. Признаться, он не ожидал столь радушного и даже, можно сказать, сердечного приема от этих чопорных леди и джентльменов. Правда, через некоторое время здесь же, в Англии, тихо и незаметно прошел, а точнее, провалился "Евгений Онегин". Однако же, как утверждали критики, тому виной была не музыка, а "отсутствие драматического характера в сюжете".
"Поэма Пушкина в нашей стране не известна, а в опере мы любим яркое окончание, а не такой конец, где герой уходит в одну дверь, а героиня в другую", - пояснил Чайковскому английский музыкальный критик Герман Клейн.
И вот теперь - торжества в Кембридже, живописном, утопающем в зелени городке с богатой древней культурой и средневековыми традициями.
Чайковского и остальных кандидатов - всего их девять - облачили в докторскую тогу, шелковое одеяние с красно-белыми рукавами, на голову надели бархатные береты с золотым позументом. Приветствуемая горожанами процессия медленно двигалась узкими улицами Кембриджа, будущие доктора щурились от яркого июньского солнца, от пристальных взглядов столпившихся вдоль заборов зевак. Чайковский мечтал об одном: скорей бы кончилась мучительная процедура посвящения, напоминающая дешевое театральное зрелище.
Публичный оратор изъяснялся по-латыни. Петр Ильич понимал далеко не все, лишь отдельные фразы - речь была цветиста и витиевата. "Счастливейший выразитель и горячего пыла, и грустной мечтательной славянской натуры!.. Как тонок он в изгибах своих музыкальных выражений! Как блестящ он…" Полноте, да неужели это все о нем, Петре Чайковском? Вот уж, что называется, сам не знал, не ведал, какие в нем кроются таланты… Наконец завершен неимоверно растянутый ритуал.
Да, в Россию он вернется доктором музыки. Впрочем, какая разница? Все эти титулы, почетные звания и награды не идут ни в какое сравнение с той радостью, которая охватывает его в момент рождения нового произведения, когда на бумагу легко и ровно ложатся нотные знаки, когда мысли льются так свободно и щедро, что не успеваешь их все запечатлеть, и даже злишься на себя за то, что за день делаешь ничтожно мало. Ах да, еще предстоит торжественный обед, тоже с непременными речами, церемонными манерами и прочими атрибутами английской чопорности. Но скоро, совсем скоро он будет дома, в России, где его ждет незавершенная Шестая симфония.
Все остальное в жизни - суета.
Предчувствия
Вечером 9 октября Чайковский тепло попрощался с московскими друзьями, пообещав непременно вернуться к очередному симфоническому собранию 23 октября, сел в питерский поезд и, откинувшись на высокую спинку кресла, глядел из-под полуопущенных век в исхлестанное холодным осенним дождем окно, за которым быстро таяли огни Москвы.
Вот и еще одно лето минуло. Сумбурное, суматошное, почти сплошь на колесах. Угомонился лишь в середине июля, засел за инструментовку Шестой. Потел, рвал листы - все что-то не устраивало, хотелось иначе, по-новому. Однако ж, сдвинувшись с места, кончил быстро, остался собой чрезвычайно доволен, даже горд сознанием того, "что сделал в самом деле хорошую вещь".
Третий концерт для фортепьяно с оркестром тоже, кажется, недурно получился, что отметили московские друзья, даже обычно строгий и чуть-чуть придирчивый Сережа Танеев.
На славу, на славу потрудился он последние два с половиной месяца.
А все благодаря тому, что теперь есть свой дом, пускай небольшой и скромный, зато свой. И пахнет в нем совсем как в воткинском доме, и печки трещат так же весело и домовито. А по вечерам уютно скрипят половицы под мягкими шагами Алексея, располагая к покою, навевая крепкий, деревенский сон.
Он еще столько музыки напишет в этом доме. Вот только отдохнет самую малость - долго отдыхать он не приучен - и снова за работу. Антон Павлович Чехов обещал составить либретто оперы по лермонтовской "Бэле". У него наверняка получится: его проза музыкальна, прозрачна, изумительно точна. От хорошего текста зависит почти все, ибо слово всегда воспламеняет в нем музыку…
А в клинском доме уже давно горят висячие керосиновые лампы, Егорушка, маленький сынишка Алексея, этот "необыкновенно симпатичный ребенок", бегает из комнаты в комнату, щебеча что-то бессвязное, но очень мелодичное. Петр Ильич внимательно вглядывается в темное вагонное стекло, пытаясь представить, что делается сейчас в его родном доме…
"Неправда, неправда, что я старею. Разве можно сказать про Шестую, будто она написана дряхлеющей старческой рукой? Во мне еще столько сил, столько мечтаний. Джузеппе Верди под восемьдесят, а он все еще продолжает развиваться, идти вперед. Только не нужно раньше срока думать об этой пакостной дыре, называемой могилой…"
Чайковский забывается тревожным сном, в котором, все полно предчувствием больших перемен. В каждой комнате воткинского дома горят большие гроздья оранжевых свечей, Леля Апухтин, молодой, стройный, изящный, танцует вальс с Сашенькой. Музыка грустна, задумчива, музыка точно не от мира сего. Божественная музыка. Неуловимая…
Петр Ильич зажигает свет, роется в кармане в поисках записной книжки. Пустое дело - исчезла, улетучилась мелодия. Жаль.
Он гасит свет, долго ворочается с боку на бок, думая о том, какая судьба ожидает его последнюю симфонию. Критики, по обыкновению, спустят на нее всех собак, он даже знает наверняка, в чем его упрекнут: прежде всего в субъективизме. Да, куда деваться, его музыка на самом деле субъективна. Каждый художник пропускает жизнь через свое сердце, согревает ее своим жаром, испепеляет своим огнем. Воспринимать жизнь отстранений, издалека - удел холодных, бестрепетных людей. Толстой субъективен. И Моцарт. И Суриков. Однако объективна правда, выражаемая всем их творчеством.
Он снова забывается сном.
…Под звуки траурного марша движется чопорная процессия светских дам в кринолинах и пудреных париках. Кого они хоронят, кого? Ну, конечно же, беднягу Германа, чей рассудок помутился невероятной жаждой богатства. Несчастный, слишком поздно понял он, что главное богатство этой бренной жизни - любовь… Ах, как же невыносимо тягуч и надрывен этот похоронный марш.
Когда он умрет, пускай процессия за его гробом будет безмолвной. Вообще не надо никаких процессий. Нет, этот марш доведет его, как и Германа, до истинного безумия.
Петр Ильич с трудом открывает глаза. В вагоне солнечно, за окном блестят и искрятся покрытые инеем поля, где-то за стеной журчит веселый женский смех, басок кондуктора оповещает о том, что самовар закипел и "пожалуйте откушать чаю".
Значит, жизнь продолжается. И это так радостно, это волшебство какое-то. Чем дольше он живет на свете, тем сильней дивится этому удивительно нелегкому и непростому благу, именуемому человеческой жизнью.