- Говоришь, лихая баба, - задумчиво повторил Чайковский. - А ты ведь прав. Умеет постоять за себя моя Настасья. Как та же Кармен. Нравятся мне такие женщины - под грубой формой чувствуется в них настоящая красота и сила. Недаром полюбил ее княжич Юрий. Еще как полюбил - все на свете забыл ради этой любви.
- Неужто и взаправду может случиться такое, что отец из-за бабы способен родного сына заколоть? - удивлялся Алексей. - Ну, ясное дело, старая княгиня правильно сделала, что разлучницу отравила, а вот уж сына старику вроде бы и ни к чему убивать.
Чайковский смотрит в темное, исхлестанное холодным дождем окно. Может, по либретто и в самом деле не совсем понятно, почему старый князь, узнав о смерти Чародейки, убивает не отравившую ее жену, а сына. В музыке он непременно покажет это. То, что даже мертвая Настасья вызывает в душе такое неистовое чувство любви, что счастливый соперник, будь он хоть собственный сын, превращается в самого заклятого врага. Удивительная, удивительная женщина эта Настасья, в чем-то даже для него непостижимая. Наверно, такой самоотверженной, такой безграничной любви на самом деле нет места на этом свете…
"Чародейку" принял к постановке Мариинский театр. В Петербурге, куда Чайковский приехал для дирижирования концертом из своих произведений, стоял холодный вьюжный февраль. Очень расстроило известие о безвременной кончине Бородина - его Петр Ильич ценил за большой талант, скромность, душевную деликатность. Привлекла внимание выставка Товарищества передвижников в доме на Сергиевской улице. Повеяло свежестью, новизной ощущений, захотелось исколесить Россию вдоль и поперек, утопая в золотистой ржи и цветущих травах, любуясь величием древних городов и жанровыми сценами в трактирах и харчевнях. Особенно понравилась "Боярыня Морозова" Сурикова - страстное, одержимое, прекрасное лицо. Такая и на смерть пойдет - не охнет. Было бы за что. Кажется, боярыню Морозову замуровали в срубе, где она умерла без единого стона или жалобы.
Эта женщина шла на смерть ради веры, Кума Настасья - во имя любви. Как прекрасны в своей безграничной жертвенности русские женщины!
Первым представлением оперы "Чародейка" в Мариинском театре дирижировал автор, хотя в день премьеры чувствовал себя совершенно разбитым. Опера имела умеренный успех, аристократическая публика партера не слишком восторгалась народными мелодиями, органично вплетенными в музыку оперы.
И критика, как обычно, не смогла по достоинству оценить новое произведение Чайковского. Композитора обвиняли в отсутствии вдохновения, в несостоятельности как оперного драматурга. А Цезарь Кюи умудрился отыскать в истинно русской музыке "Чародейки" "итальянизмы".
Горько переживал композитор неуспех последнего детища, однако это нисколько не повлияло на его творческое кредо: писать не ради славы, а следуя призванию души.
"Моцартиана"
Закончив инструментовку "Чародейки", Чайковский волей судеб оказался в том самом Нижнем Новгороде, где жила когда-то его Кума Настасья. Здесь он сел на пароход и плыл никем не узнанный вниз по Волге до самой Астрахани.
Май стоял теплый, солнечный. Волга-матушка привольно несла свои воды мимо древних русских городов, упоминаемых еще в старинных летописях. Понравились Казань и Самара, в Царицыне Петр Ильич дивился сочетанию несочетаемого: пустынная немощеная площадь, в центре которой возвышался дом "на венский лад".
Путешествие складывалось удачно, тем более что его одиночества на этот раз никто не нарушил.
Утопающий в цветущих садах Баку показался Чайковскому сказочным восточным городом. Каспийское море приветливо голубело под жарким солнцем. Невольно вспомнилась полная неги прекрасная страна Шехерезады и Фирдоуси, даже захотелось написать что-либо на персидский сюжет. Правда, сейчас ему требовался хороший и продолжительный отдых, ради чего он теперь и ехал в Тифлис.
Брат и все его домочадцы были несказанно рады приезду дорогого и долгожданного гостя.
- Ты прямо как снег на голову свалился, - смеялся Анатолий Ильич, радостно обнимая старшего брата. - А снег в такую жару, как ты понимаешь, большое наслаждение. Какой же ты, брат, неутомимый путешественник. Вообще-то все мы, Чайковские, как мне кажется, произошли от самых что ни на есть кочевых цыган.
Тифлис поразил Чайковского соединением "Азии с Европой", в чем он усмотрел главную прелесть этого города. В Тифлисе был отличный оперный театр, ставивший "Мазепу", тифлисцы охотно посещали симфонические собрания, знали, любили музыку Петра Ильича Чайковского.
- Можешь себе представить, Анатолий, что среди этих пышных красот Кавказа меня вдруг потянуло… Как ты думаешь, куда?
Братья только что вышли из балагана, в котором творил чудеса силы и ловкости самый настоящий великан и теперь намеревались побродить по роскошному, полному редкостных цветов, кустарников и деревьев Ботаническому саду.
- Русского человека обычно тянет туда, где нас нет, - улыбнулся Анатолий. - Угадал?
- На этот раз не совсем. Потому что предмет моего теперешнего желания всегда со мной. Я говорю о музыке Моцарта. Не спорю, он, как никто другой, популярен в России, однако ж есть такие его произведения, о которых даже наши самые просвещенные музыканты не ведают.
- Ты хочешь сказать, что собираешься остаток дней своих посвятить популяризации творчества твоего божественного Моцарта и начнешь эту просветительскую деятельность в нашем славном Тифлисе?
Петр Ильич весело рассмеялся.
- Опять не угадал. Да что с тобой сегодня, Толя? Неужто и ты, как и Надежда Филаретовна, ревнуешь меня к моему музыкальному кумиру? Да, не скрою - люблю в нем каждую ноту, ибо в человеке, которого любим, мы любим все. К тому же, Толя, я всецело обязан Моцарту тем, что посвятил свою жизнь музыке.
- Думаю, этим ты в первую очередь обязан своей полной бездарности в области юриспруденции, - лукаво блеснул глазами Анатолий.
- Ладно, ладно, шутки в сторону. - Петр Ильич вдруг убыстрил шаги, и Анатолий теперь едва поспевал за старшим братом.
Они вступили в благоуханную тишину и прохладу сада, напоминающего райские кущи. Чайковский, надвинув на глаза шляпу, неустанно шел вперед.
- Может, все-таки присядем? - взмолился наконец Анатолий Ильич. - А еще жаловался на одышку и прочие недомогания. Да тебя можно в цирке показывать рядом с этим великаном.
Петр Ильич добродушно расхохотался и увлек брата на скамейку под могучим раскидистым орехом.
- Ага, пощады, значит, запросил. А я, пока мы делали этот наш полуденный пробег, кое-что придумал. Я составлю сюиту из мелких сочинений Моцарта в современной обработке, что даст повод к более частому исполнению этих жемчужин музыкального творчества. Одним словом, это будет самая неподдельная старина, но увиденная глазами нынешнего человека. То есть твоего неугомонного и моментально устающего от ничегонеделанья старшего брата.
- Ты же собирался в Боржом на воды, - попытался слабо возразить Анатолий Ильич.
- А ты полагаешь, что Моцарт может заскучать в этом экзотическом местечке под лазурным небом Кавказа?
- Мне кажется, твой Моцарт нигде не скучал. Из его биографии, написанной Отто Яном, я понял, что это был беспечный, хотя наверняка незлобивый человек, который очень часто свое искусство обращал в ремесло, - сказал Анатолий Ильич.
- Таковы были обстоятельства его бытия. К сожалению, поэзия не способна существовать без прозы жизни. Однако ж возьмем того же "Дон Жуана" - это ведь непрерываемый ряд таких перлов музыкального вдохновения, перед которыми бледнеет все, написанное до и после этой оперы.
- И тем не менее я согласен с Надеждой Филаретовной, которая считает музыку Моцарта поверхностной и невозмутимо веселой. Как будто он был удовлетворен всем в жизни.
- Я думаю, чувство удовлетворения происходило в нем от сознания того, что все, выходящее из-под его пера, открывает неведанный дотоле горизонт высшей музыкальной красоты, которая не потрясает, но пленяет, радует, согревает душу.
Братья надолго замолкли, окруженные ароматами цветущих магнолий и щебетом птиц. Чайковский что-то напевал, тростью чертил на песке нотные линейки и головки нот.
- Да, да, да, именно так - сначала жига, быстрый народный танец, которую в старых сюитах ставили в конце. Чтобы чувствовался праздник, настоящий музыкальный пир.
В Боржоме Петр Ильич пробыл почти месяц, каждый день работая над "Моцартианой" - так он решил назвать новую сюиту. А дальше судьба занесла его в средневековый немецкий город Аахен, к постели умирающего друга Николая Кондратьева, где, несмотря на глубокие душевные страдания, работа над сюитой шла полным ходом.
Чайковский сам дирижировал премьерой "Моцартианы" в Москве в ноябре 1887 года. Третью часть пришлось бисировать.
"Публика была необычайно восторженная, - писал композитор брату. - Поднесли несколько драгоценных подарков и множество венков".
"Подобного восторга и триумфа я еще никогда не имел, - скажет композитор после общедоступного, по низкой плате, концерта, где тоже дирижировал "Моцартианой". - Я был невыразимо тронут выражениями сочувствия московской публики".
Великий норвежский композитор Эдвард Григ напишет по поводу "Моцартианы":
"Русский композитор Чайковский с тонким умением и с большим тактом собрал часть более или менее известных хоровых и фортепьянных вещей Моцарта в одну оркестровую сюиту, облаченную в современную инструментовку… Против такой модернизации, предпринимаемой для проявления чувства восхищения, возразить ничего нельзя".
Неожиданная встреча
В декабре 1887 года Чайковский отправился в свое первое артистическое турне по Европе. Он никогда не считал себя прирожденным дирижером, робел за пультом от устремленных на него взглядов оркестрантов, тушевался при виде зрительного зала. Однако на этот раз поборол свою природную робость - захотелось познакомиться с новинками европейской музыки, встретиться с пропагандистами его произведений за рубежом: дирижером Бюловым, русским пианистом Василием Сапельниковым, жившим в то время за границей, скрипачом Бродским… Об одной встрече, уготованной самой судьбой, он пока еще не догадывался. Той, воскресившей в душе воспоминания молодости, несбывшихся надежд на счастье.
В Берлине соблазнился афишей "Реквиема" французского композитора Гектора Берлиоза, дававшемся под управлением дирижера Шарвенка. В полупустом зале царил полумрак, музыка навевала мрачные думы… Вышел в фойе, не досидев до конца, будто подстегнутый каким-то предчувствием. Очень полная светловолосая дама, спускавшаяся ему навстречу по мраморной лестнице, улыбнулась, замерла на последней ступеньке, воскликнула что-то и бросилась ему навстречу.
Теперь и он признал в ней старую знакомую - Дезире Арто, Желанную…
Они не виделись двадцать лет. О да, Арто с восторгом следит за его все возрастающей славой. Они с мужем, Падиллой, безмерно горды знакомством с великим русским музыкантом, чьи божественные мелодии на слуху у всей Европы. Они бы сочли за высочайшую честь принимать у себя столь знаменитого и необычайно дорогого гостя.
О прошлом Арто не обмолвилась ни словом.
Чайковский вышел навстречу промозглому декабрьскому ветру, гадая о том, какие чувства испытала Дезире Арто, встретившись с ним после столь долгой разлуки.
Он испытал смущение, боль и, быть может, облегчение от того, что судьба так и не соединила их.
Хотя, несмотря ни на что, был невыразимо рад, что встретил Желанную.
Они снова подружились. Арто пела его романсы, мило коверкая русские слова. Куда бы его ни приглашали, всегда оказывалась рядом, одетая в бальный наряд, вся увешанная драгоценностями и… необыкновенно милая, симпатичная. Ее голос, хотя и потерял прежнюю силу и гибкость, тем не менее сохранил удивительную бархатистость нижних регистров, душа ее осталась все такой же страстной и юной. Чайковский вновь попал под обаяние этой женщины, но теперь это было лишь восхищение ее дивным искусством.
Эдвард Григ, удивительный норвежец с тонкой поэтической душой, чья музыка очаровала Чайковского с самого первого знакомства с нею, аккомпанировал Арто свои романсы на стихи Ибсена, Андерсена, Гейне.
Чайковский сидел в притененном углу огромной, пышно обставленной гостиной Арто и думал о прошлом. Отстранено, как о чем-то случившемся не с ним, а с очень близким знакомым.
Предположим, думал он, Арто стала бы его женой. Сцену она бы не бросила, да он бы сам не позволил пойти на такой шаг этой безмерно талантливой артистке. Ей вовсе не под стать незавидная роль жены безвестного композитора, каким он был в ту пору. Ей нужна сцена, шумная артистическая среда, веселая богемная жизнь, ему - покой, уединение. И все-таки… Все-таки эта женщина наверняка принесла бы ему счастье. Ибо для нее, как и для него, музыка, искусство, есть наивысшая реальность, перед которой меркнет все остальное. Она служит искусству беззаветно, без оглядки. Прошлого, разумеется, не воротишь, но все-таки Желанная должна была идти с ним по жизни рядом…
- Мсье Чайковский, эту песню я посвящаю вам, - услышал он чистый и необыкновенно теплый голос Дезире. - Помните: в камине потрескивали поленья, за окном завывал осенний ветер, а мы… Мы отдавались чудесной русской песне, уносились вместе с ней в поля, луга, заоблачные выси…
Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли-люли стояла,-
пела Арто.
Нет, конечно, это не слезинка скатилась по ее напудренной щеке - в гостиной невыносимо жарко от огромного, обложенного ноздреватым туфом камина. Ему кажется, он мог бы вечно слушать ее пение.
Хотя вечного на свете не бывает ничего.
- Я помню вас всегда таким, как на этом портрете, что у меня на рояле, - тихо сказала Арто при расставании. - Мы ведь с вами счастливы, правда? Я очень благодарна судьбе за то, что все случилось именно так…
Вернувшись на родину, Чайковский посвятил Дезире Арто цикл из шести романсов на стихи французских поэтов. Он сочинял их летом 1888 года во Фроловском, то и дело глядя на висевший на стене портрет молодой женщины в темном кринолине. Желанная была с ним рядом.
С высоты прожитых лет он благодарил ее за все былое.
"Моя музыка родилась из любви"
Из всех городов Германии Чайковский больше всего стремился в Лейпциг, связанный в его представлении с музыкой Роберта Шумана. Правда, его несколько настораживал музыкальный консерватизм этого города: в стенах Гевандхауза, прославленного концертного зала, обычно звучала лишь музыка классического направления - Моцарт, Гайдн, Бетховен. Из романтиков только свой, лейпцигский, Мендельсон-Бартольди и немножко Роберт Шуман. Лейпцигские меломаны очень скептически относились к музыке Листа, Вагнера, Бизе. Что касается русской музыки, то тут их одолевала настоящая "русофобия", боязнь всего русского.
Чайковский тем более волновался перед своими выступлениями, что всей душой стремился "быть достойным представителем русской музыки на чужбине".
"Принят я был отлично, вызывали два раза, это в Лейпциге считается большим успехом, - напишет композитор в письме к брату Анатолию. И далее: - У меня там несколько фанатичных друзей в музыкальном смысле".
Последний день в Лейпциге превратился в настоящее чествование: утром под окна гостиницы, в которой обосновался Чайковский, явился военный оркестр. Петру Ильичу вручили программу из восьми номеров, которые были добросовестно исполнены музыкантами, несмотря на редкий для этих мест лютый мороз.
Концерты, торжественные ужины, благосклонность германской прессы… "Все это прекрасно, лестно, но я все-таки желал бы сидеть в своем тихом уголке, - записывает композитор в дневнике. И тут же восклицает: - Устал, как миллион изможденных собак!"
В нем нарастает недовольство собой, каждый прожитый день ложится на душу тяжким грузом презренной праздности, к которой композитор питает глубокое отвращение. По-настоящему счастливым он бывает, лишь сочиняя музыку. Другого счастья ему не дано. Сейчас и его лишен.
Пианист Василий Сапельников, сопровождающий Чайковского в поездке по Германии, всячески пытается отвлечь композитора от мрачных дум. "Мое громадное утешение" - называет Сапельникова Чайковский, имея в виду еще и внушительные размеры молодого человека. Музыку Чайковского Сапельников играет с таким размахом и глубиной чувства, что сам автор каждый раз обнаруживает в ней что-то для себя новое.
- Благодаря вам, Василий, я теперь знаю, что в моем Первом фортепьянном концерте чувствуется влияние и Листа, и Шумана, и даже, как ни странно, Шопена, - как-то сказал Сапельникову Петр Ильич. Они возвращались из Берлина в Лейпциг, уединившись в купе первого класса. - Сам не подозревал об этом, а вы вдруг взяли и раскрыли мне глаза на то, что нас, композиторов, связывают незримые узы. Когда пишешь музыку, об этом не задумываешься, когда же слышишь ее не внутренним ухом, а со стороны, охватывает чувство гордости от того, что мы - единая братия. Разношерстная, разноликая, разноголосая, а тем не менее объединенная общим понятием. Догадываетесь каким?
- Догадываюсь, Петр Ильич, - задумчиво кивнул головой Сапельников. - Что нет на свете ничего выше искусства, которому надлежит служить лишь по призванию. Хотя, как правило, тех, кто служил ему именно таким образом, оно едва-едва кормило. Шопен вынужден был давать уроки богатым бездельницам, Моцарт отдавал за гроши целые оперы, Бизе умер в нищете и безвестности, Шуберт…
- Не будем предаваться меланхолии и пессимизму, - прервал Сапельникова Чайковский. - Тем более, что мы с вами напрочь забыли, что бок о бок с истинным искусством всегда идет большая любовь. Земная либо идеальная, счастливая либо трагическая, она дает силы, указывает путь, не позволяет смириться на достигнутом.
- Вы, Петр Ильич, на самом деле считаете, что любовь можно поставить наравне с искусством? - робко поинтересовался Сапельников.
Чайковский долго молчал, смотрел в темное запотевшее окно.
- Не знаю, Вася, не знаю. Для меня оба эти понятия неразделимы. С самых первых дней, как я себя помню, в моем сердце главное место занимала любовь. Я любил матушку, отца, сестер и братьев, потом страстно влюбился в русскую природу. Мне кажется, моя музыка родилась из любви. Да, не скрою, подчас любовь мешала мне с головой уйти в творчество, лишала того самого спокойствия и душевной гармонии, без которых я не могу сочинять музыку. Однако ж потом я так благодарил любовь за все доставленные мне муки и блаженства, ибо, не страдая и не наслаждаясь, нельзя познать смысл бытия…