х х х
…А потом мы курили, глядя в потолок, и не молчали. (Прости, сын, за тошнотворную фразу, но мне лень что-то придумывать, тем более, что, на самом деле, все было именно так).
Мы не молчали, потому что я задал вопрос…
Марина почти никогда ничего не спрашивала. Она просила: "Ну, расскажи мне что-нибудь, ты так интересно рассказываешь". Мне казалось, что она просит искренно, и я рассказывал, все больше распаляясь.
Видишь ли, твою маму совершенно перестали интересовать мои рассказы, а мне было так необходимо рассказывать женщине про то, что со мной происходит, и про те мысли, которые вдруг посещают мою голову, и чтобы женщина слушала не просто внимательно, а чтобы глаза ее разгорались всё больше и больше. Почему это так необходимо человеку, который прожил почти полвека, я не знаю, но необходимо очень…
Когда мы с Мариной уже окончательно разошлись, пообещав быть друзьями, она сказала мне – спокойно, без тени иронии:
– На моем месте может оказаться любая женщина, у которой получится с отрытыми глазами слушать твои рассказы и жарить тебе картошку так, как ты любишь. Все остальные ее качества значения не имеют, понимаешь? Потому что, в сущности, все, чего тебе не хватает в жизни: внимания, и чтобы картошку жарили не лишь бы как, а именно так, как ты любишь…
Я почему-то испугался этих слов и постарался поскорее забыть их. Именно поэтому они запомнились.
Но это случится потом, позже…
А пока мы лежали, курили, глядя, понятно, в потолок (не друг на друга же смотреть?), и я спросил, чтобы разбавить тишину, которая грозила стать совсем уж сентиментальной:
– А куда ты исчезла от служебного входа? Ну, тогда, во время нашей первой встречи. Ты что ведьма?
– Конечно, – сказала Марина и сощурила глаза, как ей, наверное, казалось, кокетливо.
Она старалась делать все так, чтобы мне понравилось. Юное создание, она меня не только любила, но еще и уважала, а это, по-моему, лишнее, во всяком случае, на первом этапе любви. Первый этап любви должен быть безоглядным, безбашенным. Ведь что такое начало любви? Безумство двух сумасшедших. А между сумасшедшими – какое уважение?
Ну вот. А в результате слова Марины были банальны, а реакции – предсказуемы.
Предсказуемые реакции я ненавижу профессионально: когда смотрю спектакль какого-нибудь своего коллеги и понимаю реакцию героя за несколько минут до того, как она произойдет, – мне становится скучно и портится настроение. И с женщинами – та же история, и вообще с людьми: от их предсказуемости становится скучно и портится настроение. С животными почему-то по-другому. Когда Кузьма абсолютно предсказуемо и банально бросался на меня, едва я переступал порог квартиры, – я почему-то радовался. Банальность животных радует, а женская предсказуемость раздражает: это, безусловно, свидетельствует о том, что к женщинам мы все-таки относимся серьезней. Не убежден, что лучше, но, во всяком случае, серьезней.
Чего я отвлекаюсь-то все время…
Итак, Марина ответила:
– Конечно.
В этом ответе много чего заключалось, но всё – не интересное: мол, конечно, я – ведьма, а какая женщина не ведьма, тем более, влюбленная, тем более, в такого мужчину, как ты… Вот сколько банальностей легко читалось в одном этом слове.
Если уж лег с женщиной в постель, то будь любезен играть с ней по одним правилам: и я еще сильнее прижал Марину, ненавидя себя за предсказуемость уже собственных реакций.
А потом спросил:
– А если серьезно?
"Если она скажет: а я серьезно – ведьма, и еще расхохочется при этом", – тогда шандец всему, – подумал я.
Но Марина ответила:
– А я никуда не исчезла, милый…
Слово "милый" второе по отвратительности обращение женщины к мужчине. Золотая медаль у обращений звериных: "котёнок", "зайчонок"… Бронзу прочно удерживает неясно-ласкательное "мася".
– А я никуда не исчезла, милый, – Марина, как назло, еще и протянула это слово "ми-и-и-и-лый". – Я просто села на скамеечку, а ты смотрел поверх меня. Я заметила: мужчины совершенно не умеют искать глазами, если они не сумели разглядеть то, что ожидали, тут же впадают в истерику и не видят даже того, что находится у них перед носом. Ты просто посмотрел поверх меня и решил, что меня нет.
"Какая хорошая фраза! – подумал я. – Какая замечательная фраза про любовь: ты просто посмотрел поверх меня и решил, что меня нет".
Я все время пытался в словах Марины отыскать хоть что-нибудь своё, не тривиальное, пытался с тем усталым отчаянием, с каким медведь-шатун, некстати проснувшийся зимой, ищет себе пропитание: вот ведь понимает, что не найдет, а все равно ищет, надеясь на чудо…
Сейчас скажу тебе, сын, очень скучные слова, но, если ты – вдруг – сумел дочитать до этого места, ты и слова эти не пропусти, потому что они мне кажутся важными.
Так вот. Любое дело в жизни, любой поступок начинается с философии этого дела или поступка, другими словами: с ответа на вопрос: "Для чего?" И на вопрос этот ты сам себе должен отвечать абсолютно честно, потому что какой смысл ты в деле или поступке сам для себя определишь, такой результат и получишь. К слову сказать, это для меня является безусловным доказательством Бога: Господь всегда разрешает отыскать тот смысл, который человек сам для себя определяет. В этом еще и доброта Бога – Он не противоречит нашим подлинным желаниям.
Желание – невероятная движущая сила. И не потому, что, как утверждают безумцы: "хотеть – значит, мочь", а потому, что хотеть значит получить помощь Бога. Ты всегда сто раз подумай, прежде чем чего-нибудь захотеть, а то ведь оно сбудется. И не надейся, что сможешь скрыть свои подлинные желания – это невозможно.
Вот я хотел женщину как средство борьбы против простатита, и я ее получил. Я бы даже так сказал: я получил именно ее. Если я отношусь к тем мужчинам, для которых секс не цель отношений, а результат, значит, я должен признать, что для меня секс – это тест, он показывает, как в жизни все происходит на самом деле.
Ведь в жизни можно легко врать, прикидываться, улыбаться, когда совсем не весело, говорить разные красивые слова, думая при этом о том, что забыл заправить машину. Можно даже на некоторое время поверить этим своим собственным словам и выводам. Можно придумать себе прекрасную, даже лирическую жизнь и делать вид, что ты именно ею и живешь. В жизни все можно.
Но когда ты попадаешь в постель, там врать не получается. В койке – что чувствуешь, то чувствуешь, а что не чувствуешь – не сыграешь. А если и получится пару-тройку раз прикинуться, то надоест очень быстро. Секс нагло – ведь никто его не просит – показывает тебе, каков ты есть на самом деле, и как ты к женщине своей относишься, и что между вами есть, а чего нет вовсе…
Мы опять лежали… там… курили… ее рука нежно… моя рука нежно… В общем, всё та же туфта всегдашняя: я как раз раздумывал, о чем бы таком лирическом спросить, чтобы пауза не затягивалась, и вдруг Марина собралась с духом и сама задала мне вопрос. От страха даже к стене отвернулась, но все-таки спросила:
– Скажи, а почему мы занимаемся этим только в темноте? Даже, когда ты приходишь ко мне днем, ты, прежде чем лечь ко мне, – зашториваешь окна… Тебе неприятно меня видеть?
Что я могу сказать, Марина? Что?! Что наслаждение (назовем это так) я получаю только, когда чувствую твое тело, но не вижу его? Что я могу с этим поделать, Марина, скажи? Как же мне быть, если меня раздражает каждая родинка на твоем теле? Я ненавижу женский целлюлит, но куски жира у тебя висят повсюду, Марина, даже в тех местах, которые, как я считал, не могут жиреть. Эти мягкие куски тела еще ничего себе на ощупь, особенно, если включить фантазию, но неприятны на вид! Это ужасно в твоем возрасте, Марина, что же будет дальше? Шрам на животе от аппендицита – отвратителен, с этим надо что-то делать, потому что мужчина должен любить женский живот; шрамы, Марина, должны украшать мужское лицо, но они не могут украшать женское тело. Твоя грудь прекрасна на ощупь, она в меру тверда и в меру податлива, но, Марина, эта жирная родинка посередине… Лучше трогать, чем смотреть… И не надо, Марина, спрашивать меня про то, почему мы не ищем какие-то там новые позы, мы не в балете, Марина, и не выступаем с танцами на льду по Первому каналу, а для борьбы с простатитом – это глупое излишество. И вообще, Марина, ты слишком податлива и хороша; ты, Марина, парфюмерная лавка, в которую можно зайти на минутку, но в которой совершенно невозможно находиться долго. Ты хорошо слушаешь, Марина, но иногда и мне тоже хочется что-нибудь услышать от тебя, Марина, и, желательно, не банальное, а что-нибудь такое, что возбудит мысль. Да, Марина, у мужчин надо возбуждать не только то, что возбуждается само, но еще и мысль, потому что подлинная сексуальность – она в мозгу, а вовсе не в других частях тела, как кажется тебе… Ради тебя, Марина, увы, нельзя ставить "Гамлета", ты вообще не та женщина, ради которой можно что-то делать… Женщину, Марина, хочется удивлять, а ты, кажется, удивлена с рождения… Пойми это, Марина, и успокойся, и не задавай лишних вопросов ни себе, ни мне. Как говорится: задавать вопросы, Марина, это не твое… Популярная в дни моей молодости группа пела такие слова: "Ты – моя женщина, я – твой мужчина. Если надо причину, то это – причина…" И не надо искать иных причин, Марина, не надо… И вообще, не призвать ли мне тебя к смирению, а именно: к тому, чтобы с благодарностью принимать то, что есть? Да, я не сахар, Марина, но и ты – не чай, чтобы полностью в тебе раствориться… Так что успокойся, Марина, и ещё раз прошу: не задавай лишних вопросов.
Я не сказал всего этого, конечно. Разумеется, я всего этого не произнес. Я чего-то такое тупо-лирическое ляпнул, а это все в несказанном виде упало куда-то внутрь меня, где и затаилось злым раздражением.
И мы опять лежали, опять курили-молчали и говорили о бессмысленном, перекидывались пинг-понгом какими-то незначащими словами о любви, и вдруг зазвонил мобильник.
Ирина.
– Да, – сказал я.
– Привет, – сказала жена. – А ведь у тебя в театре сегодня нет репетиций. И вчера их у тебя не было. Ты что, дурачок, не понимаешь, что мне это очень легко проверить? Вроде, взрослый мужик, мог бы как-нибудь научиться врать. А то бы и честно сказал: мол, завел себе бабу по причине того, что ты меня не возбуждаешь, а я боюсь простатита. Кстати, дорогой, ученые давно доказали, что возникновение простатита совершенно не зависит от количества половых актов. Пока!
"Как же Ирка меня хорошо знает", – почти с нежностью подумал я.
Твоя мама говорила совершенно спокойно: и тени той истерики, которая нам с тобой столь хорошо известна, не было в ее словах.
– Жена? Неприятности? – казалось, Марина готова мне искренно сострадать.
– Да нет, – вяло ответил я. – У Сашки там что-то случилось.
– У детей постоянно что-то случается, – Марина, как ей казалось, кокетливо, поцеловала меня в нос. – Только ты, милый, совершенно не умеешь врать.
"И эта туда же, – подумал я. – Марина, ты – удивительна. Даже твое сочувствие – банально".
– Тебе надо домой? – Марина села на кровать, и я непроизвольно отвернулся, чтобы не разглядывать тонкий жирок на ее спине. – Беги! – Марина меня уважала и не устраивала сцен ревности.
Когда я пришел домой, Ирина уже спала. Или делала вид, что спит.
Удивительно, как быстро я привык к тому, что меня никто не встречает! А раньше выскакивал Кузьма, подходила Ирина со своим, конечно, формальным, но все-таки поцелуем, и ты тоже появлялся из комнаты, опять же с формальным, но все-таки приветствием: "Привет, пап".
"Значит, "выяснялки" будут завтра", – подумал я, расстелил свой матрац и уснул абсолютно спокойно – как мужик после секса, а вовсе не как человек, у которого не чиста совесть.
Почему я закончил репетицию раньше? Почему я так хотел придти домой не поздно? Почему я не брал телефон, видя, что звонит Марина? Почему я вел себя, словно подросток, который несет домой дневник с двойкой? Короче говоря: почему я боялся? Отчего нервничал я – взрослый, состоявшийся, не бедный, и, как подтверждает жизнь, вполне себе здоровый мужик? Что я боялся потерять? Что? Квартиру, из которой давно исчезло то, что, собственно, и превращает четыре стены в настоящий дом, – уют? Жену, которая на ползущего по кухонному полу таракана обращает внимания больше, чем на меня? Тебя? Может быть, действительно, тебя?..
Ты, сын, единственное, что я по-настоящему люблю в нашем доме. Я могу на тебя кричать, могу дать тебе подзатыльник, но, когда ты входишь в комнату – у меня сердце сжимается от нежности. Почему-то мне кажется, что я воспитываю тебя, когда мы сидим вместе у телевизора и смотрим футбол. Или когда ты задаешь какой-нибудь дурацкий вопрос, а я не смеюсь над ним, но отвечаю тебе, изо всех сил стараясь выглядеть серьезным. Помнишь, ты спросил меня, как целоваться с девочкой, и я подробно объяснял тебе? Оказалось, нет в мире ничего более отвратительного, чем объяснять технику поцелуя, но я понимал: если в чем-то ошибусь, то ты осрамишься, и потому очень старался. И когда мы просто разговариваем, я думаю (или придумываю?), что воспитываю тебя. И мне почему-то кажется, что если мы станем жить в разных домах, я буду воспитывать тебя хуже.
Все это так. Но главное – не в этом. Если и боялся я какой-то потери, то лишь потери самого себя. И это не красивые слова, поверь… Мне казалось, – а точнее сказать: чувствовалось, что если мама выгонит меня из дома (и я, разумеется, уйду), то без мамы, без тебя, без нашей квартиры я превращусь в какого-то совсем другого человека. Возможно, этот другой будет лучше меня сегодняшнего, возможно – хуже, главное: он будет иной. А если тебе под полтинник, меняться очень страшно, особенно, когда неясно: а меняться-то ради чего? Ради Марины? Смешно… Ради другой такой же Марины – Лены – Кати? Ради третьей? Глупости, глупости… Ужасной, нервной, холодной жизнью в своем доме я дорожил, потому что это была моя жизнь, а какой может быть жизнь иная, я не ведал, а потому боялся ее, как любой человек боится неведомого.
Я ехал домой не поздно, словно кому-то что-то этим доказывая, я понимал, что еду "на выяснялки", и боялся: и самих "выяснялок", и того, что за ними может последовать. Из-за этого страха я был отвратителен сам себе, но ничего не мог поделать.
Я открыл дверь. Вошел на кухню.
– Привет, – сказала Ирина, подошла ко мне и поцеловала в щеку. – Есть будешь?
– Очень, – почему-то ответил я. И добавил. – Очень буду.
Потом она спросила:
– Как идут репетиции Нушича?
Я не ответил.
Она переспросила, как бы показывая свою заинтересованность.
Я отвечал что-то не важное, не интересное, а сам думал: "Сейчас Сашка ляжет спать, и начнется".
Но мама легла раньше тебя.
На следующий день повторилось то же самое.
И на следующий.
Я, словно боясь чего-то, приходил домой вовремя. Я покупал тебе мороженое и еще какую-то идиотскую колбасу, и пельмени зачем-то, и картошку – в общем, разную ерунду, которая всегда может пригодиться.
Я как будто доказывал твоей маме, что я – примерный муж, хотя она не просила никаких доказательств.
Мама встречала меня с улыбкой, целовала в щеку, разбирала сумки, и мы ужинали втроем, и вели какие-то пустые разговоры, мы с тобой периодически грызлись, потом мирились, короче говоря, шла нормальная, семейная, по-своему прекрасная своей занудливостью жизнь, которая меня невероятно бесила: я совершенно не понимал, что с ней делать. Как быть с "выяснялками", со скандалами всякими я очень хорошо понимал, а что делать с нормальной жизнью – не знал.
Первым, конечно, не выдержал я.
У нас был прогон второго акта. Мне показалось, что все очень скучно, неувлекательно, вяло. Я наорал на артистов. Наорал грубо, глупо, скучно, и, главное, бесперспективно. Артисты сидели, потупившись, не спорили, не возражали, и это было совсем противно.
Я пришел домой, выпил пол стакана водки, и, когда мама сказала: "Всем – добрых снов", прошел в ее (еще недавно нашу) спальню, сел на кровать и спросил:
– Ты не хочешь со мной поговорить?
– Встань с кровати, – сказала Ира совершенно спокойно. – Ты же знаешь: я не люблю, когда в тех же брюках, что ходят по улице, садятся на кровать.
Я встал.
– О чем? – спросила Ира.
– На пуфике не спят? – буркнул я, как мне показалось – зло и иронично, и рухнул на пуфик. – Ты знаешь, о чем.
Ира подошла ко мне близко-близко. Она смотрела на меня сверху вниз, и от этого я чувствовал себя виноватым.
Я опустил голову.
Ира молчала и улыбалась. Я молчал, хмурился, смотрел в пол. Сколько это длилось, я понятия не имею. Лично мне показалось, что прошла вечность.
Ира нагнулась, поцеловала меня в затылок, – ее длинные, рыжие волосы забыто щекотали мне щеки.
– Хороший мой, – мне казалось, что она улыбается, хотя я этого и не мог видеть. – Хороший мой, меня совершенно не интересуют твои бабы. Веришь?
Я зачем-то подумал: "Хороший мой" – это ведь гораздо лучше, чем "милый", "зайчонок" или "мася".
– Хороший мой, – словно специально повторила Ира. – Мы с тобой близкие, чужие люди. Так бывает. Близкие и чужие. Ты совсем не понимаешь меня, а мне вовсе не охота понимать тебя. Но между нами есть что-то такое, что непременно связывает людей, если они живут так долго…
– Да-да, – радостно сказал я, не поднимая головы. – Я как раз недавно думал об этом.
Ирина потрепала меня по голове:
– Видишь, как хорошо: мы всё ещё думаем с тобой об одном и том же.
И тогда я спросил, сам не зная зачем:
– А ты еще хочешь со мной стареть?
Ирина ответила, не меняя интонации:
– А вот это вопрос подлый, и ты это прекрасно понимаешь. Кстати, хороший мой, ты, наверное, думаешь, что старость от нас далеко? Не хочется тебя огорчать, но, к сожалению, она уже наступает. Ты что, надеешься, что здесь будет, как в театре: "картина последняя – старость", и актеры начинают играть стариков? Нет, мой хороший. Старость наступает постепенно, как… – Ирина задумалась на мгновение. – Как… Как утренний туман, она наступает. Наступает, наступает, и вот ты уже – другой, старый, затуманенный.
Ирина расхохоталась.
Я обнял ее за ноги. Она отстранилась.
– Близкие и чужие, – повторила она, продолжая смеяться. – Правда, я здорово придумала: близкие и чужие?
Я вышел из ее спальни, выпил еще водки, почистил зубы, выключил везде свет, пошел в кабинет.
"Моя жизнь ее совершенно не волнует, моя жизнь ее совершенно не волнует, – повторял я, как школьник, который учит наизусть стихотворение. – Моя жизнь ее совершенно не волнует".
Я посидел за письменным столом, зачем-то для самого себя делая вид, будто готовлюсь к репетиции. Расстелил матрац. Разделся, аккуратно развесил вещи в шкаф.
Лег. Погасил ночник.