Но если быть уж совсем честным (впрочем, разве можно быть честным не совсем?) в тот вечер мы так долго говорили еще и потому, что страшились продолжения. Мы, конечно, прекрасно понимали, что случится между нами дальше, но оба по-юношески боялись этого. И вот мы, наконец, вышли из ресторана.
После тихого ресторана улица обдала нас гарью и шумом, которые показались особенно ужасными и неуместными.
Надо было прощаться, то есть, схватить ее в охапку и начать целовать. Но – посредине улицы, среди толпы?.. Я не решился. Объясниться в любви? Как? Тупо сказать: "Лиза, я вас люблю". Но этим можно легко поставить ее в дурацкое положение, да и вообще как-то не выдавливались из меня эти слова.
Ты, сынок, наверное, думаешь: странные страдания для опытного, немолодого человека. И ты, как всегда, прав. Только, знаешь, что я тебе скажу? Опытные и немолодые не влюбляются; когда человек любого возраста влюбляется, он немедленно превращается в молодого и пугливого. Мечтать и влюбляться – вот, пожалуй, два самых надежных способа не стареть.
В общем, всё, на что меня хватило – спросить:
– Приходите ко мне на репетицию, хотите?
– А можно?
– Вам можно. Завтра придете?
Я смотрел на нее и понимал: в моих глазах она читает ожидание ответа, причем непременно положительного. Конечно, это было ошибкой: когда молодая женщина читает в глазах мужчины ожидание положительного ответа, он точно будет отрицательным…
Ах, боже мой, как жаль, но завтра и послезавтра у нее у самой репетиции. Да еще эти ежедневные занятия вокалом с концертмейстером… Но она, конечно, с удовольствием, как только сможет… И – мы созвонимся. И – она будет ждать звонка. И – спасибо за прекрасный вечер. И – поцелуй в щеку типа скромный. И – моя попытка схватить за руку типа страстно. Она вырывается и уходит, и у самой машины, не оборачиваясь, машет мне рукой, понимая своим безошибочным женским чутьем, что я на нее смотрю. И – это всё не в кино, не в сериале каком-нибудь случается, а на самом деле происходит, причем именно со мной.
А дальше надо пережить "невстречу", изо всех сил стараясь думать все-таки о Чехове. Уже проклиная это "прекрасное предлюбье", мечтая о воплощении страсти, но одновременно и боясь этого. Ругая себя за мальчишество и одновременно радуясь, что еще можешь быть мальчишкой. Сквозь всю эту суету чувств ощущать главное: ты влюблен в женщину, которую Бог наградил красотой и талантом. Красотой, чтобы мир рядом с ней казался прекрасным и бескрайним, а талантом, чтобы тебе не было рядом с ней скучно. И поэтому ты уже счастлив, хотя не любовь у вас, а затянувшееся "предлюбье". И как бы ты ни страдал на своем матраце, как бы ты ни пытался, по идиотской своей привычке, размышлять о грустном – тебе все равно хорошо, старый ты дурак. И не надо бояться спугнуть счастье, оно само по себе рано или поздно исчезнет, а пока купайся в нем, коли жизнь позволяет тебе счастье.
Я явно повеселел. Не временно, а как-то глубоко: мне стало интересней жить. "Невыносимая легкость бытия" – это, конечно, не обо мне: мое бытие легким не бывает. И все-таки с появлением, пусть пока и призрачным, Лизы (но – надежда, надежда, надежда!) моё дурацкое бытие перестало на меня давить. Собственно, так и должно происходить, это нормально: с появлением любви у человека "сносит крышу", то есть сверху ничего не давит, зато видно небо, звезды, солнце, да и воздуха больше – отсюда и легкость.
О Лизе я думал постоянно. Какая разница, что между нами не произошло ничего, если не считать киношного поцелуя в щеку? Но я-то ведь уже все придумал! Я сочинил целую жизнь с ней, которую сам с удовольствием и проживал! В своих фантазиях я маялся, страдал, ревновал, негодовал, был счастлив, воспарял – короче говоря, жил вполне себе насыщенно и страстно. Пока мы с ней не виделись, я абсолютно свыкся с мыслью, что у нас с Лизой – роман, что она – моя женщина, моя любовь.
Разумеется, я понимал, что для седого и уже – увы! – чуть лысеющего человека всё это как-то очень по-мальчишески, чтобы ни сказать "инфантильно". Но – повторю тебе, сынок, ещё раз: старик или даже просто пожилой, рассудительный мужик влюбиться не может. Влюбился? Стал пацаном. Всё. И рассуждать больше не о чем.
Я много раз думал поставить знаменитую пьесу Гауптмана "Перед заходом солнца", историю о любви старика к молодой девушке. Но меня всегда смущало, что в финале влюбленный старец жаждет захода. Мне, говорит, необходим закат. Не понимаю! Влюблен? Жажди рассвета, ведь если ты любишь – тебе мучительно необходимо именно начало, а не финал. Ну, а если жаждешь заката, то о какой любви тогда вообще можно разговаривать?
Закат – время усталости, время перед отдыхом, рассвет же – это есть час легкого ожидания жизни. Сейчас, сынок, тебе кажется, что это – просто красивые слова, но пройдет совсем немного времени, поверь мне, и ты поймешь, что в них – суть, основа отношений между мужчиной и женщиной. Если начало любви, это самое "предлюбье" не приносит радости, если не сносит крышу и ты не видишь небо каждую минуту, если воздух, несущий новизну, не врывается в твою жизнь – значит, не любовь это, а блядство или еще какая-нибудь мура.
Легкость или, как могли бы написать критики, воздушность – как раз то, что столь необходимо моему Чехову. Эту самую легкость, которая появилась в спектакле не благодаря моему профессионализму, а исключительно благодаря состоянию моей души, сначала радостно почувствовал я, а затем и артисты. Самый пожилой из них – тот самый, который ушел от жены, а потом вернулся – на одной из репетиций отвел меня в сторону и сказал:
– Это будет ваш лучший спектакль. Потому что мало кому удавалось поставить Чехова так, чтобы в спектакле был воздух, в постановках Антона Павловича всегда царит духота. Послушайте, режиссер, а можно мой Фирс в финале станцует танец отчаяния и любви? Это, по-моему, вполне согласуется с вашей концепцией.
И он показал мне этот танец старика, танец-воспоминание, танец–отчаяние. И я вспомнил, как Лиза говорила мне, что надо петь для себя и немножечко для Бога. Мой артист танцевал именно так, он танцевал не про Фирса, он выплясывал про свою нелепую жизнь, которую все равно жалко, потому что она идет к концу. Когда он закончил – ему захлопали артисты. Я присоединился. Я понял, что только в моем Чехове может танцевать Фирс. И еще я понял, что спектакль у меня есть.
А потом я позвонил Лизе, и она сообщила, что встретиться не может потому, что у нее встреча с каким-то западным антрепренером, и это очень важно. Голос у нее был грустный, и мне еще пришлось ее успокаивать. Мне пришлось ее успокаивать, хотя еще минуту назад я готов был ее растерзать.
Моя жизнь подчинялась человеку, которого я видел всего два раза в жизни! Мне казалось… Нет, я был убежден, что по-настоящему я живу лишь в фантазиях о Лизе, в этой страстной, придуманной, прекрасной жизни!
Впрочем, были еще телефонные звонки. Иногда она звонила прямо во время репетиций, и тогда я говорил артистам:
– Перерыв. Это из Управления культуры.
И – на полчаса в кабинет. Телефонные разговоры эти не несли, в сущности, никакой информации – так, легкий, лирический треп. И все-таки каждый такой трёп – это маленький, но очевидный шажок друг к другу. Мы не виделись, но мы приближались. И я понимал: это ожидание встречи вполне вероятно важней и, уж наверняка, наполненней самого свидания.
Однако встретиться все равно очень хотелось.
И вдруг позвонила Марина.
Надпись "Марина" на своем мобильнике я увидел вечером, когда мы с мамой пили на кухне чай… Точнее, я смотрел футбол, думая о завтрашней репетиции, а мама изучала тенденции моды в каком-то глянцевом журнале.
Мама говорила:
– Надо же, брюки клеш, вроде, возвращаются. Удивительно, правда?
На что я отвечал:
– Нет, надо быть полным идиотом с кривой башкой и кривыми ногами, чтобы не забить из такого положения.
Тут как раз и позвонила Марина:
– Здравствуй, милый. Как ты там живешь? – И не дожидаясь ответа, сообщила неожиданное. – Я очень скучаю без мужика. Может, ты ко мне приедешь? Ну, просто по дружбе? Нет, правда, это можно считать дружеской помощью.
Я не знал, что ответить. К тому же, мне показалось, что Ира перестала листать журнал, прислушиваясь к моему разговору.
– Да ты не бойся, милый, – я как будто видел Маринину улыбку. – Никаких обязательств. Чисто дружеская помощь. Завтра можешь?
– Завтра у меня репетиция, – ответил я как мог серьезно и зачем-то посмотрел на Ирину.
Ира мне иронично улыбалась. Или показалось?
– Ну, не целый же день! Приезжай вечерком, ненадолго. Дорогу-то не забыл? – Марина часто задышала в трубку, намекая, видимо, на страсть.
Я не знал, что ответить, и сказал то, что ответилось первым:
– Часов в пять, нормально?
– Отлично. Целую, милый.
– Это из Управления культуры, – зачем-то соврал я маме, хотя она меня ни о чем не спрашивала. – Требуют приехать.
– А юбки теперь любой длины можно носить, – ответила мама и улыбнулась мимо меня – каким-то своим мыслям.
На следующий день по дороге в театр вместо того, чтобы думать про Чехова, я говорил себе такие слова: "Знаешь ли ты, дорогой, что сегодняшняя молодежь очень любит поговорку: "Секс – не повод для знакомства?", – вот так я себе говорил, жестко. – И если женщина зовет мужчину для траханья, а он мается: "ехать – не ехать", потому что у него, видишь ли, какая-то неясная, невоплощенная любовь, это значит, он не просто старомодный, а старый. Забыл, что ли, любезный, про борьбу с простатитом? Простатит фантазиями не лечится, даже самыми страстными, понял? Марина прекрасно осознает, что играет в твоей жизни простую, антипростатитную роль, ни на что не претендует, а просто хочет помочь себе и тебе. И не надо, дружище, придумывать проблемы на том самом пустом месте, где они не должны произрастать. Когда у тебя последний раз был секс, помнишь? – строго спрашивал я себя, и сам же себе отвечал. – То-то же. Простатит не дремлет. И шанс его заиметь не уменьшается даже от самых лирических бесед по телефону. Ты ведь взрослый уже дяденька, вот и веди себя соответственно, а не как прыщавый пацан, утверждающий, что не даст ни одного поцелуя без любви. Наш мир идет по пути упрощения всего: начиная от перемещения по планете и заканчивая человеческими чувствами, начиняя от еды и заканчивая способами решения любых проблем. Знаешь, что я скажу тебе, дружище? Фаст-фуд – это давно уже не просто еда, но философия жизни. Жизни, в которой всё, может, и не очень вкусно и полезно, да и сделано без страсти, но зато дарит быстрое решение всех проблем без излишних эмоциональных, трудовых и прочих затрат. Быстрое решение любой проблемы! – вот девиз сегодняшнего дня. И если ты не поддерживаешь этот девиз, значит, ты не живешь в сегодняшнем дне. Вот и всё. А если поддерживаешь, тогда живи, как все, и не ной".
Я был очень убедителен для самого себя. И это как-то успокаивало.
И ещё я думал: "Интересно, а как меня встретит Марина? Если бы я ехал поговорить, – она встретила бы меня накрытым столом в домашней одежде. А так – как? Разобранной постелью в костюме Евы?"
Марина встретила меня в джинсах и футболке, накрытым на кухне столом.
– Привет, – сказала Марина. – Пошли, покормлю тебя. Ты ведь, небось, и не ел ничего после репетиции?
– Ел, – зачем-то пролепетал я, и, уже совсем некстати, добавил. – У нас буфет хороший.
Марина ничего не ответила. Пошла на кухню и огромным черпаком – я всегда удивлялся: зачем одинокой женщине такой здоровый черпак, чтобы все время об одиночестве напоминать, что ли? – налила борща. А борщ Марина действительно готовила отменный.
Я молча ел. Она молча смотрела.
Потом сказала:
– Соскучилась я по тебе, правда. Да и вообще как-то тоскливо стало, захотелось с близким человеком поговорить. Ты ведь мне близкий человек, милый?
В ответ я мог только кивнуть: у меня был полный рот борща.
Марина улыбнулась:
– Ну, и славно. Если бы я тебе сказала: "Приходи – поговорим", фиг бы дождалась. А так – ты сразу приехал. Молодец. Молодой еще, значит, борзый… Я серьезно говорю, не обижайся. Давай прожуй и рассказывай, как живешь.
Я что-то сказал. Она что-то ответила. Потом я. Потом она. Потом она дала котлеты с картошкой, которая была пожарена именно так, как я люблю.
И я опять что-то сказал. И она – ответила. А потом – она, а потом – я… Разговор разгонялся, как камень, брошенный с горы – все время цеплялся за что-то, останавливался, замирал, но уже через мгновение освобождено катился дальше все быстрей и быстрей… Мы действительно разговаривали как близкие, если не сказать – родные люди, и я поймал себя на том, что хочу рассказать ей про Лизу, с трудом сдержался.
Я вдруг понял, что давно ни с кем не разговаривал просто так, безо всяких целей и задач, и что очень истосковался по этим разговорам. Когда-то, в прежней жизни, мы любили беседовать с твоей мамой именно так, ни о чем, когда смысл беседы не в информации, которой ты делишься с собеседником, но в самом разговоре. Я тогда грелся у этой нашей домашней болтовни, и когда вместе со всем, что составляло жизнь до болезни, эти разговоры исчезли, я постарался забыть их, как старался не вспоминать и многое иное, что составляло гармонию прежней жизни. И только здесь, у случайной, в общем, женщины Марины я понял, как мне холодно без этого пустого, но теплого трепа. Я уже говорил тебе, что язык – ключ, который заводит мой мозг, что-то там, в мозгу моем, рождается хорошее, от таких простых, ни к чему не обязывающих разговоров.
– А ко мне пришел от простатита лечиться? – вдруг неожиданно спросила Марина. И сама же ответила. – А ко мне пришел от простатита лечиться. Да я-то – что? Я – пожалуйста. Как говорится: с нашим удовольствием, милый. Только тебе самому потом противно будет. Ты ведь у нас дяденька совестливый… Ведь, насколько я понимаю, ты себе уже нашел очередную любовь на всю жизнь?
Как она поняла? Откуда? С чего? Какая разница… Значит, я опять потерял человека, который меня понимал, а, может быть, любил.
После чая я понял, что надо уходить.
У самой двери Марина сказала, стеснительно опуская глаза:
– Слышь, а ты это… Денег мне не одолжишь? Чуток совсем. До зарплаты не доживу буквально. Ты извини, милый, но такие времена: больше не у кого попросить… Я отдам, правда.
Меня ужасно обрадовала эта просьба: я почувствовал себя сильным и нужным. Я достал свой красивый кожаный бумажник, не считая вынул оттуда несколько купюр, с улыбкой протянул их Марине, с улыбкой произнес:
– Отдашь когда сможешь.
И, легко перепрыгивая через ступеньки, побежал по лестнице вниз.
Еще мгновение назад я жалел себя, а тут понял, что мне ужасно жалко эту юную красавицу Марину. Почти до слез. До того, что жалость эта портит настроение и делает почти беспросветной картину мира. Эта была ужасная, бессмысленная жалость, которая если и подвигнет на что-то, то только на самобичевание.
И тут позвонила Лиза – хорошая моя девочка, которая, – во всяком случае, пока – все делала вовремя. Лиза говорила мне нежные слова обо мне. Сейчас это было очень кстати.
х х х
Секс – тест. То, что ты понимаешь о любви сразу после секса – это и есть настоящее, подлинное понимание твоей любви.
Твоя любовь, твоя женщина отдала тебе себя целиком, ты мог делать с ней всё, что угодно, она была твоей, и вот ты добился от нее всего, чего хотел. Что испытываешь ты в первые секунды после удовлетворения, когда дыхание твое еще неровно, а мозг постепенно и лениво возвращает тебя к реальности? Что испытываешь ты к своей женщине? Хочешь ли ты ее после? Я – не в физиологическом смысле, я – в ином, настоящем, который зависит не от тела, а от души? Любишь ли ты ее в эти первые секунды после? Не через час, не через два, не когда вы выйдете из подъезда, и ты чуть отстанешь от нее, чтобы оценить фигуру и обрадоваться себе и жизни: это удивительное тело только что принадлежало тебе, оно – твоё и твоим будет… Нет, нет, не тогда – любишь ли ты ее сразу после? Хочешь ли ты ее обнять, поцеловать, прижать, или радостно и, что важно, естественно, подчиняясь физиологии, собираешься отвернуться, передохнуть? Хватит ли тебя на улыбку, и только ли на улыбку хватит тебя? Вот он – тест, вот он – детектор лжи, на котором проверяется истинность любви. Потому что тут не соврешь… Да, тут соврать не получится, не выйдет, даже если очень захочешь.
В тот, самый первый наш раз, я лежал рядом с Лизой и был абсолютно счастлив. Именно после, а не до. До – мешал страх – понятный, очевидный, который даже и объяснять не надо.
Счастье пришло после. После пришло счастье. И не от того, что всё получилось, и даже не от того, что мы так идеально подходили друг другу и так абсолютно друг друга понимали. Я был счастлив от своей собственной любви, от того, что случившееся наконец между нами не утолило её, а сделало эту любовь ещё больше. Я был счастлив своей любовью, своим желанием, и в этот миг мне казалось, что оно продлится вечно, и я никогда не смогу утолить его до конца, до равнодушной усталости.
Придя окончательно в себя и поцеловав Лизу несчетное количество раз, я посмотрел вокруг, и даже чужие стены, чужой стол, чужой телевизор, чужое всё – не могло испортить этого ощущения абсолютного, вечного счастья.
Наш роман развивался спокойно и не спеша. Сначала мы много разговаривали, и постепенно эти разговоры стали естественными и необходимыми. Потом мы целовались в машине, и понемногу эти поцелуи стали ожидаемыми и тоже необходимыми.
Плохо было то, что Лиза постоянно исчезала. Я все время убеждал себя в том, что к ее работе надо относиться уважительно, что она – талант и прочие бла-бла-бла, которые легко можно самому себе придумать и самого себя ими успокоить. Только поверить в них нелегко: ведь она исчезала! И я не мог избавиться от ощущения, что она исчезает не просто так, а именно – от меня, что там, в неведомом мне "где-то" у нее есть что-то свое – прекрасное и наполненное, где я не нужен, где и без меня идет прекрасная, цветная жизнь, а я не могу добавить в нее даже оттенка.
В этом "где-то" крутилось очень много мужиков… Они звонили по телефону, и Лиза улыбалась и даже хохотала, разговаривая с ними. Или подбегали на улице, целовали её в щеку, обнимали за плечи, бросая мне равнодушное "Здрасьте", и убегали, непременно крикнув: "Надо обязательно встретиться и поговорить". Их могучие отвратительные басы постоянно слышались, когда я звонил Лизе.