(Несколько слов о причинах, побудивших его вернуться назад при Черненко, как я это понимаю. Версий по этому поводу существует много. В газете его прозвали "нашим засланцем", хотя с самого начала, думаю, речь о сотрудничестве с органами не шла. Перед отъездом в Венецию мне он сказал: "Ты обо мне ещё услышишь!" Знаю, что он был очень любящим отцом. Возможно, что на этом и сыграли. Надежды увидеть дочку ему не оставили. К тому же за год, проведённый им на Западе, интерес к нему стал иссякать. Прав Кривицкий: по большому счёту, он там оказался не нужен. А на падение интереса чутко реагируют издатели: солидные прежде гонорары мельчали. И он сдался советским органам, которые правдоподобной версии его похищения придумать не смогли. Что ж, он послушно озвучил совершенно неправдоподобную: оглушили – увезли – прятали в течение года то в Англии, то в Америке. А в газетах за него выступали другие. И по радио – тоже. Голос не его – подделали!)
Правозащитное движение Андропов решил подавить окончательно. Издал указ, на основании которого лагерная администрация получила право добавлять срок любому заключённому по своему усмотрению. Для диссидента это означало, что его пребывание в лагере станет пожизненным. Запахло сталинщиной.
Особенно усилилось это ощущение, когда Андропов объявил, что прерывает всякие переговоры с Западом.
Страну накрыло пеленой уныния.
Мой друг Олег Мороз, прочитав о том, каким видел я в газете Виталия Александровича Сырокомского, написал мне: "В восхвалении Сырокомского не переборщи. Разумеется, вклад его в "Литгазету" – неоценимый, решающий. Но, в общем-то, это был человек – как бы это сказать – небеспредельной широты. Полное представление об этом можно получить из очерка самого Сырокомского, публиковавшегося в "Знамени". Раскопав, в конце концов, что снял и вычеркнул его Андропов (велел снять и вычеркнуть, конечно, сам до этого не снизошел, – перепоручил Зимянину), В. А. трагически восклицает: "Эх, Юрий Владимирович, Юрий Владимирович! А я так в вас верил!" Вот его потолок".
Да, я читал в "Знамени" эти воспоминания Сырокомского. "Копал" он, как выяснилось, не совсем там. Сняли его по настоянию Громыко за пропущенную им статью, раскрывающую махинации высокопоставленного чиновника МИДа, председателя жилищного кооператива Министерства иностранных дел. Андропов же Громыко в этом поддержал. А вот насчёт сожалеющего: "Эх, Юрий Владимирович! Я так в вас верил!"…
Верил не один Сырокомский. Верил Александр Бовин, руководитель группы консультантов, которую создал Андропов в ЦК КПСС. Верили Георгий Арбатов, Фёдор Бурлацкий, Геннадий Герасимов, Георгий Шахназаров, – то есть те, кто так или иначе обозначили в годы перестройки свои демократические убеждения. Разумеется, они не обольщались насчёт коммунистических убеждений человека во власти. Но верили, что на вершине власти он максимально смягчит режим: он ведь живо обсуждал с ними новинки, появившиеся в журнале Твардовского, интересовался абстрактным искусством, морщился от казённой риторики доклада, который ему предстояло прочитать с трибуны, просил помощников доклад очеловечить.
Что они имели дело с искусным лицедеем, показал год с небольшим его правления страной. Сталин не зря последовательно убирал руководящих чекистов. Он понимал, что из всех его соратников только главы спецслужб могли бы стать его полноправными преемниками на троне. А поскольку умирать он не собирался, постольку не оставлял в живых кандидатов в его реальные преемники.
По Малой Никитской в отечных снегах
мурлыча расхаживал кат в сапогах.Пенсне на носу и на пальце рубин,
и двое в шинелях как тени за ним.От чёрных застолий краснели белки,
он шёл и катал за щекой желваки.Он шёл, а в решётах шумела весна,
и песню жевал: на-ни-на, на-ни-на.
В этих давних строчках Олега Чухонцева грузин Берия (а его портрет абсолютно узнаваем), естественно, жуёт грузинскую песню. Ягода мог бы жевать еврейскую, Ежов – русскую народную.
Но "кат в сапогах" – гениально припечатанное поэтом могло характеризовать любого из них вне зависимости от национальных предпочтений. Одна буква, убирающая не только животную природу героя сказки Перро, но и главное свойство сказочного героя – его доброту, подменяющая сердечность лютым палаческим холодом. И в то же время почти полная тождественность названий взывает к сравниванию героев стихов и сказки, к тому, чтобы обнаружить и в кате нечто кошачье, потаённое пружинистое, оценить всемогущество и осторожность обоих, их умение выжидать и принимать любые обличья.
Таким умением обладал Сталин. На такое умение он натаскивал главу сыскного и расстрельного своего ведомства. Натаскивал для режиссуры, для постановки всех мыслимых театральных действий с участием арестованных противников, после чего вместе с ними уничтожал и постановщика.
С Ягодой и Ежовым получилось. С Берией нет. Не успел. Как радостно передавали о его смерти друг другу узники Гулага, Ус откинул хвост.
Помог ему откинуть хвост Берия или нет, не так важно. Куда важнее, что не получилось и у Берии занять его место. Берию отправили в преисподнюю вслед за Сталиным.
Верховные правители догадывались, каково будет в стране, если пропустить на трон чекиста. И объединялись в успешных попытках этого не допустить.
Ничего не вышло у Шелепина с Семичастным, хотя со ссылкой на осведомлённые источники некоторые солидные газеты Запада предсказывали им скорую и убедительную победу над нерасторопным якобы руководством.
Андропов пришёл в КГБ с поста секретаря ЦК по соцстранам и, прежде чем стал рулить, долго вникал во все детали этой машины. Однако просидел на этой должности пятнадцать лет – срок достаточный, чтобы стать опытным водителем, и вышел оттуда в преемники умирающего Брежнева.
Остановить его было некому.
Бог попустил ему властвовать четырнадцать месяцев, причём чуть ли не полгода он правил, лёжа на больничной койке. По сути, ничего из того, что замышлял, Андропов сделать не успел. Успел только протолкнуть в секретари ЦК Егора Кузьмича Лигачёва.
Ну, а его преемник, бывший брежневский холоп Черненко, во всём подражавший хозяину, немедленно разжал тиски. Дышать стало полегче, снова заговорили о разрядке, хотя и засквозили слухи о возвращении Волгограду имени Сталинград, на что никак не решался Брежнев.
Смертельно больной Черненко, просидевший на троне ещё меньше Андропова и, кажется, только для того, чтобы быть похороненным на Красной площади, не оставил собственного следа в истории. В отличие от Андропова, первого чекиста на престоле, успешно разворачивавшего страну к ледяному периоду сталинизма.
Он похоронил любые надежды на демократическое обновление. Верящие ему и в него люди не понимали, что человек, возглавлявший такую убийственную организацию, как КГБ, демократом или либералом быть не может.
Это понял Вадим Викторович Бакатин, который, придя на должность председателя КГБ, сказал, что эту организацию нельзя реформировать, её следует упразднить.
Ельцин ему не поверил, Бакатина заставили уйти, а на его место последовательно сажали выходцев из органов, неизменно заявлявших о необходимости и возможности их реформирования.
Последним директором Федеральной службы безопасности (так стали именовать КГБ после развала СССР) при Ельцине стал Путин. Его он и назначил своим преемником.
Неделю назад в Центральном доме актёра состоялась презентация проекта Бенедикта Сарнова "Сталин и писатели". В рамках этого проекта Сарнов выпустил две книги и пишет третью.
На презентации говорили не только о несомненном художественном даре Сарнова, о редчайшем его умении группировать и анализировать документы, которым владеет не всякий профессиональный историк. И не только о том, какими живыми, своеобразными предстают в книгах Сарнова известнейшие писатели, по-разному проявляющие себя в отношениях со Сталиным. Говорили на презентации и о том, что Сарнову удалось воссоздать во всей полноте страшный колорит сталинской эпохи и вздыхали о том, как достучаться до сердец молодёжи, которая не читает книг. Вспоминали, что нынешние власти вбивают в головы молодым представление о Сталине как об успешном менеджере, допустившем, правда, некоторые ошибки в управлении страной. Подчёркивали, что сталинскими ошибками сейчас именуют то, что совсем ещё недавно уверенно называли преступлениями.
Всё это так. Книги Сарнова действительно замечательные. Но вот выступает мой друг, старый лагерник Марлен Кораллов, и обрушивается на либеральных историков: "Пишут, что Ленин и Сталин – дурачьё. Но я не могу в это поверить". Выступает Бен с ответным словом. Он тоже, оказывается, не одобряет попытки представить Сталина неумным человеком. И я – в недоумении. Что такое умный человек? Понятие это собирательное, включает в себя много сторон. Но при этом не обходится без решающей: умный человек умеет слушать других. Он не допускает мысли, что вообще умнее всех на свете. Поэтому он способен прислушиваться к чужим мнениям. Он не пренебрегает хорошими советами. Не игнорирует возможности другого взгляда на ситуацию. Свойственно это тирану? Ни в коем случае! И совершенно не важно, любил ли он читать, смотреть кино, слушать бетховенскую "Апоссионату" или восхищаться картинками, вырезанными из "Огонька". Важно, что он приучил подданных не только не высказывать своего мнения, но стараться предугадать его, тиранское, которое, как правило расходилось с разумным постижением мира.
Сарнов напомнил присутствующим слова покойного своего друга критика Аркадия Белинкова о том, что глупость это не отсутствие ума; это такой ум.
Но я помню, в связи с каким текстом родился у Аркадия этот афоризм. Он вспоминал ловкого и изворотливого учителя танцев Раздватриса из "Трёх толстяков" Юрия Олеши и вторил писателю, который комментировал любовь своего героя к богачам, к их деньгам в том духе, что по-своему Раздватрис был не глуп, но по-нашему глуп.
Так что "такой ум" в книгах ироничнейшего Сарнова проявляют, скорее, некоторые писатели. Например, Маршак, который весьма цинично ответил Бену, дивившемуся, для чего было Маршаку придумывать гнусные стихотворные подписи под карикатурами Кукрыниксов или Б. Ефимова в "Крокодиле" или в "Правде", для чего было в той же "Правде" обличать дядюшку Сэма или выливать ушаты грязи на придуманных Сталиным врагов. "Без этого не было бы того", – лукаво повёл головой Маршак. "Того" – это детских стихов, взрослой лирики, переводов из Бёрнса или из английской народной поэзии. Стихи и переводы хороши, что и говорить. Порой чудесны. Но стоила ли игра свеч? Мне скажут, что в той удушающей атмосфере Маршак проявлял себя реалистом. С этим я спорить не буду. По-разному ведут себя и герои книг нового проекта Сарнова в своих отношениях с диктатором, по-разному демонстрируют ему порой "такой ум", – чтобы иметь возможность печататься, а чаще всего, чтобы просто выжить. Но со Сталиным вообще никто не мог предвидеть, в какую сторону повернёт его прихотливая мысль. Чего ожидать при обсуждении того или иного произведения, явления или человеческого поступка.
Ещё в 20-х годах прошлого века великий врач, невропатолог, физиолог Владимир Михайлович Бехтерев, как рассказывают, назвал Сталина параноиком. С тех пор Сталин не делал ничего такого, чтобы опровергнуть тот диагноз. Это, в частности, доказывают коварные и жестокие игры, которые Сталин вёл с писателями, о чём и пишет в своих книгах Сарнов.
Сталин вслух мечтал о партии, которая уподобилась бы ордену меченосцев. Члены ордена славились своим послушанием магистру, полным отречением от собственной воли и яростной борьбой с неверными. Были ещё два обета, которые принимали на себя меченосцы: целомудрия и бедности. Им запрещалось даже смотреть на женское лицо и иметь хоть какую-то малую собственность. Но на подобных вещах вождь не настаивал. Отрекись от себя, будь послушным Хозяину, борись с врагами всеми возможными и невозможными средствами – вот кодекс, которому, по Сталину, неукоснительно должен следовать член его партии. Всю многомиллионную коммунистическую партию следовать этим жестоким правилам не заставишь – главное, всех контролировать невозможно. Но передовой отряд (любимое сталинское выражение) партии, боевой её отряд обязан проникнуться этими идеями. Прониклась сталинская опричнина – его личные гвардейцы.
Чтоб давали домны больше стали,
Чтоб хранился дольше виноград,
Чтоб спокойно наши дети спали,
Эти люди никогда не спят.Эти люди скромны, не речисты,
Мы не все их знаем имена.
Но недаром лучшие чекисты
Боевые носят ордена.
Так начиналась песня, которую страна распевала в 1937-м году.
До этого люди знали только одного человека, который никогда не спит. Показывали, если проходили ночью мимо кремлёвских стен, на светящееся окошко: "Это кабинет товарища Сталина". В 37-м массовая песня разносила по городам и весям, что есть люди, которые не просто не спят по ночам, но так же, как Сталин, никогда не спят! Ясно, что поэт-песенник Георгий Рублёв не решился бы, не посмел утверждать это без благосклонного согласия вождя, который ничего не имел против культа его гвардейцев.
Где-то я читал, что из всех групп населения страны больше всего было расстреляно чекистов. Что ж, очень может быть. Кому много дано, с того много и спросится. Почёт, каким окружили работников НКВД, был несравним ни с чьим другим. Власть, какой наделил эти службы Сталин, была феерической. Старшие армейские командиры были не слишком авторитетны для младших командиров органов. Но ведь не за красивые глазки (форму) их окружили почётом. Вождь, как всякий параноик, отличался сильнейшей недоверчивостью, устраивал постоянные проверки на полную, нерассуждающую преданность себе.
Наделённые им же самим безграничной властью были ему особенно подозрительны. Отсюда постоянная ротация командиров, которых уничтожали вместе с их командами.
Не то чтоб новые были свирепей прежних, но и менее свирепыми они не были. Шли в НКВД жестокие, которых натаскивали на ещё большую жестокость, на абсолютное вытаптывание в себе человечности, на готовность подчиниться любому приказу. Это был селекционный отбор людей. Что из этого вышло, показало правление Андропова, который возглавлял ведомство, тщательно зацементированное ещё со сталинских времён от проникновения любых дуновений человечности.
Прав был Бакатин: никакие реформы не добавят этим службам человеколюбия. Горбатого могила исправит!
Не прислушались к Бакатину, и получила страна, как теперь это называется, сиквел, который можно именовать: "КГБ у власти – 2", считая, что первое действо мы наблюдали при Андропове.
Снова демонстрация нечеловеческой жестокости: "Курск", "Норд-Ост", Беслан, сравнимые с гибелью пассажиров южнокорейского самолёта. Снова злобный рык на соседей, которые объявлены врагами, – "всем Западом придвинулись к России", как малограмотно оформил эту мысль Егор Исаев, начинавший воинскую службу в войсках НКВД. Снова убийства оппозиционеров как в стране, так и на Западе, – Холодов, Старовойтова, Юшенков, Политковская, Яндарбиев, Литвиненко, Евлоев. Снова в лагерях – политзаключённые, снова суды руководствуются не законами, а указаниями сверху. Снова так называемые народные избранники оказываются в основном членами одной партии и с энтузиазмом голосуют за любую мысль, родившуюся в голове правителя.
Меньше десяти лет при моей жизни страна дышала воздухом свободы. Но вздохнув его полной грудью, ощутив его свежесть, как тяжело, особенно тяжело вновь почувствовать, что дышишь затхлостью. Снова воцаряется прежнее уныние.
Не хотелось бы на этом заканчивать книгу, хотя, если честно, света впереди я не вижу. Но уныние, как известно, есть грех.
Утешусь тем, что в своих пророчествах я нередко ошибался, как и в своих отношениях с людьми.
В некоторых ошибался, как гоголевский учитель в своём ученике Чичикове, – поддавался на лесть, на обаяние человека.
Так получилось в газете "Литература" с одним очень одарённым сотрудником, которому я многое прощал за дар, – и его осторожность, с какой он в конфликтных ситуациях не спешил присоединиться ко мне, и его малую продуктивность на всех порученных ему участках работы, – а был он в газете сперва консультантом, потом школьным редактором, потом какое-то время руководителем наших школьных редакторов. Он привёл с собой в газету несколько хороших авторов-учителей, приносил иногда прекрасные сочинения учеников, которые мы печатали, но на этом его редакторская деятельность заканчивалась. Материалы для публикации он не искал, не заказывал и не редактировал. Появлялся в газете редко, и единственное, чем он методично занимался, – это выполнял функции "свежей головы", читал свёрстанные номера, вылавливая какие-нибудь описки, а то и ошибки в тексте. Этим по очереди он занимался вместе с другим сотрудником.
Его не слишком энергичная деятельность злила моего заместителя, который считал, что та небольшая ежемесячная сумма, какую перед моим уходом мы платили сотруднику, могла бы приносить больше пользы, если б мы платили её кому-то другому не за безделье, а за организацию и редактирование нужных газете статей или заметок.
Но я не расставался с нашим школьным редактором ради ежегодного Дня учителя литературы, который проходил в рамках организуемого нашим Издательским домом московского педагогического марафона. В этот день полагалось знакомить приходивших к нам учителей-словесников с новыми методиками; известные и опытные учителя – давали для коллег свои мастер-классы; проводились "круглые столы" на актуальные для педагогов темы. Организовывать всё это мог только учитель-практик, которым не я, не мой заместитель не были. А прохлаждающийся в остальные дни сотрудник был хорошим учителем, кому мы обязаны отлично организованными мероприятиями в День учителя.
Добавлю, что никаких претензий мне он в глаза не высказывал. Наоборот, не мог не нарадоваться, какого хорошего, по его словам, послала ему судьба начальника.
Однако, как выяснилось, напрасно я простил ему его мягкое артистичное предательство, выразившееся в готовности в моём споре с руководством Издательского дома перейти на чужую сторону, соглашаться с любым словом и поступком руководителя фирмы. Напрасно я оставил его в редакции, хотя имел все возможности расстаться с ним после того совещания у начальства: в конце концов, небольшая команда сотрудников должна быть командой единомышленников. Что напрасно всего этого не сделал, я понял, правда, только после моего ухода из газеты. Осторожность больше была не нужна моему бывшему сотруднику, и он написал мне письмо, в котором вслед за руководством обвинил меня в падении тиража газеты и во всех существующих и несуществующих грехах, – то есть пнул на прощанье.
Что ж, единожды предавший предаст снова. Мне пришлось убеждаться, что эта истина исключений не знает.
Ещё более серьёзную ошибку я совершил гораздо раньше, когда работал в "Литературной газете". В музее Пушкина жена встретила нашу однокурсницу, которая училась у пушкиниста Сергея Михайловича Бонди и музейной своей работой была недовольна.