В газете практически отсутствовал отдел литературоведения: ушли все сотрудники. И я познакомил её с Евгением Алексеевичем Кривицким, который подбирал людей на освободившиеся места. Кривицкому она понравилась, но, чтобы зачислить в штат, он попросил её написать какой-нибудь подходящий "Литературке" материал. Однако выяснилось, что писать она не умеет. И я взялся помочь ей. Кривицкому пришлось по душе то, что мы сделали в соавторстве, естественно, под её именем. В штат она попала. А мне ещё долго пришлось учить её навыкам газетчика, пока она не овладела профессиональными приёмами.
Зачем я это делал? С ученицей Бонди хотелось говорить о Пушкине. Она представлялась мне единомышленницей.
Но вскоре оказалось, что занимал её не столько Пушкин, сколько желание нравиться начальству. Льстить она умела виртуозно. Такого умения я в ней поначалу не предполагал. В университете мы учились в разных группах, дружеских отношений не было.
На посту заведующей отделом литературоведения, который через некоторое время заняла, она стала более открыто, чем прежде, выражать свои симпатии и пристрастия. Вдруг мне открылось, что она завистлива, ущербна, не терпит одарённых людей. Дальше – больше! Прорвалось и то, что она раньше тщательно скрывала, – её антисемитизм. К ней в газету зачастили "заединщики", как стали называть в перестроечное время ура-патриотов. Это они её протолкнули в Союз писателей и ввели в бюро секции критики.
А в газете, вступив в партию, она вошла в партбюро. Потом стала членом редколлегии.
Изюмов, первый заместитель главного редактора, ей покровительствовал – у них были одинаковые взгляды на происходящее. Но Изюмов не удержался в своём кресле, когда пришёл новый главный редактор Фёдор Бурлацкий, человек демократической ориентации. Это был разгар перестройки – 1990-й год.
Вскоре в редакции разразился крупный скандал. Посол США в России решил познакомить соотечественников с русскими писателями, выражавшими русофильские, шовинистические идеи. Нашу сотрудницу включили в состав делегации. Но кто знает такого писателя? Какие она написала книги? Чтобы у американцев не возникали подобные вопросы, им представили её как члена редколлегии "Литературной газеты". И она вторила прибывшим с ней писателям, возглавлявшим враждебные "Литературке" издания, соглашалась с их политическими и литературными оценками событий и явлений. В редакции взметнулась волна возмущения. "Кто дал ей право представлять в США нашу газету? – гневно спрашивали Бурлацкого на летучке. – Понимает ли главный редактор, какой урон нанесён всем нам?" Бурлацкий отвечал, что понимает и что в газету она не вернётся.
В газету она действительно не вернулась. Выступила в другой, только что созданной, – с открытым письмом Бурлацкому, которого заклеймила как русофоба. Только что созданная газета называлась "День". В выходных данных пробного номера значились два соредактора – А. Проханов и она, бывшая наша сотрудница.
Думаю, что Проханов с ней не ужился, потому что из "Дня" ей пришлось уйти.
Сейчас в журналистском мире вряд ли кто её вспомнит. Какое-то время она ещё была на плаву, "заединщики" её куда-то тянули, а потом всё оборвалось.
Говорят, что она покинула Россию и перебралась к своему сыну за границу, где тот живёт и работает, занялась воспитанием внуков. Но это обстоятельство не избавляет меня от чувства горькой вины. Сколько талантов избивали с энергичной помощью человека, которого я привёл в газету! Сколько бездарей хвалили с её благословения!
Так что – плохой из меня психолог, плохой пророк. О том, каким мне видится нынешнее время, я сказал. А сколько просуществует оно в таком виде, покажет будущее.
С описания дома, к которому мы сейчас пришли, я начал эту книгу. Итак, входим в обширный запущенный вестибюль, где в двадцатые годы располагалась московская редакция берлинской эмигрантской газеты "Накануне". Такое впечатление, что ремонтом не пахло здесь с тех самых пор. Шахты лифтов старинные, с забившейся в сетки пылью. Однако лифты движутся хоть медленно, но исправно. Выходим на девятом этаже, где, как и на других, по обе стороны расположены на равных расстояниях квартирные двери. Гарсоньерки – так назывались в начале прошлого века квартиры для холостых мужчин. За границей их называют студиями. Никого из тех, кто сейчас владеет однокомнатными квартирами или снимает "студии" в этом доме, я не знаю. Жильцов в коридоре видишь не часто. К тому же лифт, на котором мы поднялись, находится рядом с лестницей, ведущей на десятый этаж. А на десятом этаже, как я уже упоминал, размещались кафе "Крыша", кафе-столовая Моссельпрома, издательство "Советский писатель", а нынче – журнал "Вопросы литературы". Окно моего кабинета в редакции журнала выходит на крышу, но попасть на неё, к сожалению, теперь нельзя. Да и что на ней делать? Всё, о чем я писал (смотровая площадка, детская площадка, скверик), уничтожено. А жаль!
К дому Нирензее – "тучерезу", как его в начале XX века прозвали за гигантскую для того времени высоту, влекло многих писателей. В частности, Михаила Афанасьевича Булгакова. Здесь, в квартире художников Моисеенко, он познакомился с будущей своей женой и музой, Еленой Сергеевной, ставшей прототипом Маргариты. Сюда приносил московские очерки, "Сорок сороков", "Похождения Чичикова", которые публиковали в литературном приложении к газете "Накануне".
До революции предприниматель В. Г. Венгеров вместе со знаменитым актёром и режиссёром Владимиром Гардиным основали товарищество "Киночайка", которому принадлежал зимний съёмочный павильон на крыше этого дома. Там, в частности, сняты фильмы В. Гардина по рассказам А. Аверченко – ленты, которые, среди прочих, смотрели в кинозалах дома Нирензее. А после революции – в 1924-м – в доме расположилась АРК – Ассоциация Революционной Кинематографии, у истоков которой стояли Сергей Эйзенштейн и Лев Кулешов.
Близость к Кремлю и правительственным зданиям привлекают после революции к этому дому многих видных партийных и государственных деятелей, которые вселяются в его квартиры. Иным повезло (если уместно здесь это слово) умереть своей смертью, как, допустим, наркому почт и телеграфов РСФСР Вадиму Николаевичу Подбельскому. Или погибнуть в авиакатастрофе (1933-й год), как Петру Ионовичу Баранову, начальнику военно-воздушных сил Красной Армии. Большинство подобного рода жильцов разделили участь командующего морскими силами республики, флагмана первого ранга Эдуарда Самойловича Панцержанского, арестованного НКВД в 1937-м и расстрелянного. Их палачи тоже жили в этом доме. К примеру, Матвей Фёдорович Шкирятов – председатель Комитета партийного контроля, который, как пишет бывший мой коллега по "Литературной газете" Аркадий Ваксберг, "работал рука об руку с НКВД-МГБ, имел "свою" тюрьму, где лично допрашивал особо важных арестантов". Жил в доме Нирензее и Андрей Януарьевич Вышинский.
О Вышинском, помимо того, что он был одним из самых страшных сталинских палачей, известно, что в 1917-м, будучи районным комиссаром Временного правительства в Москве, он подписал приказ о розыске и аресте Ленина и Зиновьева. Как же он сохранился, сумел вступить в партию в 1920-м, стать Генеральным прокурором СССР, блистательно выступать на всех процессах сталинских врагов, получить в 1946-м сталинскую премию за провозглашение "царицей доказательств" – собственного признания обвиняемого, стать академиком, министром иностранных дел, постоянным представителем СССР в ООН и умереть своей смертью? Как же, зная о приказе Вышинского арестовать вождей октябрьской революции, его похоронили в кремлёвской стене вместе со многими видными участниками этой революции? Очевидно, счастливым лотерейным билетом, выпавшем душегубу, следует считать его встречу в Бакинской тюрьме со Сталиным в 1908-м году. Неважно, что Вышинский был арестован как меньшевик, а Сталин меньшевиком не был. Сталин, несомненно, запомнил своего сокамерника, быть может, почувствовал к нему душевное расположение. Во всяком случае, на протяжении всей жизни Вышинский входил в ближайшее сталинское окружение и ни разу не вызвал недовольства вождя. Большая редкость!
А в доме Нирензее для Вышинского соорудили отдельный лифт. Он и сейчас там работает.
Кстати, именно в доме Нирензее не так давно произошёл странный взрыв у двери квартиры Елены Трегубовой. Из-за чего автор нашумевшей книги "Байки кремлёвского диггера" немедленно эмигрировала.
В полуподвал дома, расписанный знаменитым художником – "мирискусником" Судейкиным, в 1915-м году въехал театр-кабаре "Летучая мышь", выросший из весёлых капустников Художественного театра. Его руководитель, актёр этого театра, Никита Балиев был одновременно и блистательным конферансье, и талантливым режиссёром, которому обязан своим рождением театр миниатюр.
Октябрьскую революцию Балиев не принял, уехал с частью театра на Запад. Удержать театр преемники Балиева не сумели. В 1922-м году он был закрыт, а его место занял театр пародий "Кривой Джимми", в труппу которого влились и оставшиеся на родине актёры "Летучей мыши". Через два года здесь разместился Московский театр сатиры, значительно пополнивший свой актёрский состав за счёт закрывшегося "Кривого Джимми".
А Никита Балиев в Париже заприметил великолепного оперного певца, подвизавшегося в эстрадном жанре, и пригласил его в свой театр. "У Балиева, – вспоминает дочь певца, – отец работал несколько лет. Театр этот гастролировал в Париже, Берлине и Лондоне. Я в это время училась в Париже во французской школе".
Расставшись с Балиевым, актёр подписал контракт с владельцем шикарного парижского ресторана-бара "Казбек", где, в частности, в музыкальной программе выступал в роли слепца Кудеяра, который должен был идти в сопровождении мальчишки-поводыря. Но мальчишка то ли опоздал, то ли не пришёл вовсе. Его заменили маленькой дочерью актёра. "Так как этого Кудеяра приходилось мне видеть бесчисленное множество раз на сцене ещё у Балиева, то я сразу вошла в роль", – вспоминает дочь. Она не просто вошла в роль. Она сымпровизировала: "Отец должен был перейти на "Вечерний звон"… Что меня дёрнуло, я не знаю, но, опередив его, я вдруг тихонько запела: "Вечерний звон, вечерний звон…" Папа тут же подхватил и стал также тихонько мне вторить. С моей помощью он с трудом, по-стариковски встал, и мы, продолжая петь, направились к выходу. Когда уже шли за кулисы, какая-то дама бросила мне в чашку колечко и банкноту. Вслед за ней стали бросать деньги и другие посетители ресторана. Деньги совали в руки, за рукава, за ворот, вызывали на бис. Дома отец маме сказал: "Видишь, Дина, Лёшка заработала себе на зимнее пальто"".
"Лёшка" – это Алла Баянова.
Звезда мировой эстрады, она была не менее известной и популярной, чем Александр Вертинский или Пётр Лещенко. Бывало, что выступала на сцене в паре с каждым из них. При фашистском режиме Антонеску в Румынии её бросили в тюрьму, обвинив в симпатиях к СССР, при коммунистическом националистическом режиме Чаушеску – запрещали выступать с исполнением русских романсов. В 1989-м году она получила советское гражданство. "Приехала в Россию почти без вещей: думала, что не смогу устроиться, что никто мне не поможет, – вспоминает Алла Николаевна. – Но россияне приняли меня как свою". Да, и с немалым воодушевлением. Помню её огромный концерт году в 90-м, который в живой записи из Театра эстрады транслировало телевидение. Публика долго не отпускала великую актрису. Пение на "бис" продолжалось около часа.
Я выходил гулять со своей собачкой в арбатские переулки и иногда встречал бегущих нам навстречу несколько собак на поводке, который держала очень красивая пожилая женщина.
Поздороваться с ней мне, незнакомому ей человеку, казалось навязчивостью. Тем более заговорить.
Так я и не сказал Алле Николаевне Баяновой, что очень люблю романсы и что её исполнение мне кажется божественным. В романсах меня трогает глубина неподдельного чувства, на которое всегда отзывается душа слушателя. В них вообще есть нечто созвучное сердечным порывам, бередящее в тебе то сокровенное, о котором ты не подозревал, не догадывался и теперь благодарно ощущаешь сладость открытия. Даже в самых незатейливых романсах есть глубина переживаний, которые привязывают людей к жизни.
Слушаю Аллу Баянову:
Бери же всё, что даст судьба,
Никто не может ей сопротивляться.
Ведь наша жизнь так коротка…
Так стоит ли тужить и волноваться? -
и охотно соглашаюсь: конечно, не стоит! Жизнь намного интересней и богаче всех наших самых тонких, самых глубокомысленных умозаключений.
20 сентября – 14 ноября 2008-го года