"Когда-то в "Известиях" я прочел шелестовский "Самородок" и поразился наглости и беззастенчивости именно с фактической его стороны. Ведь за хранение самородков расстреливали на Колыме, называя это "хищением металла", и вопрос о том, сдавать самородок или не сдавать – раз его нашли и увидели четыре человека (или три, не помню), – не мог задать никто, кроме стукача".
И с фактической, стало быть, стороны Шелест врёт. Но главное сиропное его художественное враньё – в подтверждении истины, обязательной для мастеров социалистического реализма. А она для них состоит в том, что в любых условиях коммунист всегда останется коммунистом.
Если бы
выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
в музее
торчали ротозеи.
Ещё бы -
такое
не увидишь и в века!
Маяковскому подобные вещи простительны: он писал это в 1923 – 1924-м годах – в блаженные времена НЭПа, когда казалось, что большевики отказались от людоедских способов управления страной и её народом, обрели человеческое лицо, и прежние "окаянные дни" массовых расстрелов и массового голода никогда больше не вернутся.
Шелест вторит Маяковскому совсем в другую эпоху. К тому же он дважды сидел, знал изнутри быт колымского Гулага. Однако писал не о том, что знал и видел заключённый, но о том, что должно было знать и видеть заключённому, с точки зрения его палачей.
Но в фильме "Если ты прав" оказался невероятно важен зрительный ряд. Пусть воспоминания деда героини, которая выросла в детдоме, и отдавали фальшью, но сама Колыма предстала с экрана в своей обнажённой правде: жуткий мороз, тепло одетые конвойные, злобные собаки, упитанное начальство в полушубках и посиневшие замёрзшие лица заключённых, которых не согревает и костёр (другой вопрос: подпустили бы их конвоиры к костру, который разжигали не для них!).
Так что несмотря на то, что колымский эпизод увязан в фильме с сюжетом весьма формально, демонстрация на экране лагерного колымского быта волею судеб на долгие годы оказалась чуть ли не единственной в своём роде.
Получил Григорий Чухрай ленинскую премию за "Чистое небо". Но там речь о ледяном презрении к человеку при Сталине и о том, как тают льды этого презрительного пренебрежения. Лётчик, побывавший в немецком плену (прекрасная игра Евгения Урбанского) и обречённый жить при Сталине в атмосфере недоверия и подозрительности, обретает справедливость только после смерти тирана. Фильм Владимира Басова "Тишина" проходил через Комитет при мне. Далеко не всех чиновников впечатлила сцена ареста отца героя. В конце концов сценарист, писатель Юрий Бондарев, возглавлявший объединение на "Мосфильме", добился выхода картины в прокат. Успели проскочить ещё несколько картин до того, как окончательно прихлопнули тему сталинских репрессий. Но ни в одной из них лагерь показан не был. Исключение из партии, увольнение с работы, наконец, арест – на большее режиссёры не шли.
В этом смысле Юрий Егоров, очень возможно что не желая того, стал первооткрывателем. Скорее всего, что он действовал из конъюнктурных побуждений, уловил модные веянья. Помните, как сожалел Солженицын, что после публикации "Ивана Денисовича" он, связанный обязательством перед "Новым миром" Твардовского, не решался выступить в других печатных изданиях, на радио, по телевидению, куда его усиленно приглашали. Недолго длился этот период. Но Егоров успел уложиться в него не только со своей картиной, но и с её прокатом.
Успел! Это подтвердил и очень дружеский приём в Смольном, в ленинградском обкоме комсомола всей нашей группы. Секретарь обкома долго и проникновенно говорил Егорову о его картине, охотно отзывался на шутливые реплики Фрадкина, распорядился, чтобы накормили нас в обкомовской столовой, и разрешил каждому позвонить по прямому телефону в Москву.
Да, без всяких посредников и кодов: снял трубку, услышал гудок и набирай московский номер!
И здесь я оценил дарование Станислава Любшина. Набрав номер, он вдруг тяжело задышал, посмотрел перед собой несомненно не видящими явь глазами, назвал жену по имени и произнёс: "Говорят из Смольного – из штаба Октябрьской революции". На лбу его выступили бисеринки пота. Несколько минут он был глубоко погружён в роль: с женой говорил не её муж Слава Любшин, а представитель штаба революции, что подтверждали и его голос, и его жесты, и изменившееся выражение лица. К естественному своему состоянию он вернулся не сразу: потребовалось какое-то время после телефонного разговора, чтобы выйти из роли или даже транса. "Да, Слава – артист от Бога, – подтвердил мне Егоров, когда я поделился с ним своими наблюдениями. – Он ещё себя проявит, ещё потрясёт мир!"
С Юрием Павловичем Егоровым у меня в той поездке установились доверительные отношения. "Конечно, будь их воля – закрыли бы, – согласился он со мной о действиях чиновников, принимавших его картину, – но в том-то и дело, что своей волей они ничего делать не могут!"
Мы все пятеро сидели за столиком ресторана гостиницы "Европейской", причём я – рядом с Егоровым.
– Подгадить, – продолжал Егоров о чиновниках, – это – пожалуйста! Но только в том случае, если убеждены, что ничего им за это не будет.
– А в теперешнем Комитете? – спросил я, имея в виду, что не Госкино обсуждал и принимал его фильм.
– А что в теперешнем? – переспросил Егоров. – Чем он отличается от прежнего министерства? Что в лоб, что по лбу!
– Стало быть, наша коллегия не нужна кинематографистам, – скорее сделал вывод, чем спросил его я.
Егоров на меня внимательно посмотрел.
– Конечно, не нужна, мой дорогой. На каждой студии есть своя коллегия, у каждого фильма есть свой редактор, и этого совершенно достаточно.
– Надстройка над экономическим базисом, – засмеялся Фрадкин.
– И не такое переживали, – сказал Егоров, – переживём и это. – Он посмотрел на Щипанова и улыбнулся: – Надеюсь, что представитель ЦК комсомола со мною согласен?
– Конечно, согласен, – подтвердил Игорь, не вполне, по-моему, понимая, о чём идёт разговор. Он усиленно налегал на коньяк, разглядывал танцующие пары, посматривал на женщин, и не очень, судя по его односложным репликам, прислушивался, о чём говорят за столом.
Больше мы с ним никуда не ездили. Через какое-то время я ушел из Госкино и, само собой разумеется, что выбыл из цекамольской кинокомиссии.
А Егорова я в Комитете встречал ещё не один раз. Мы тепло здоровались и заговорщицки поглядывали друг на друга. А потом я его стал встречать постоянно. Он мне сухо кивал и отводил глаза в сторону.
Что-нибудь случилось? Случилось непредвиденное.
Иван Александрович Пырьев перестал возглавлять своё детище – оргкомитет Союза кинематографистов. Хрущёв жёстко и даже жестоко разругал известнейших пырьевских "Кубанских казаков", получивших в своё время сталинскую премию, и наверху решили сместить Пырьева с поста председателя оргкомитета. Заменили его Львом Александровичем Кулиджановым. Он недавно закончил снимать фильм "Синяя тетрадь" по повести Э. Казакевича о том, как Ленин с Зиновьевым в шалаше в Разливе скрывались от Временного правительства, выдавшего ордер на их арест. Зиновьев, как все расстрелянные Сталиным ленинские соратники, был фигурой запретной: повесть ругали. Поругивали и фильм. Но мягко – не ругали, а журили. Осторожничали: никто б не мог в то оттепельное время поручиться, что Зиновьева, Каменева или Бухарина на волне начавшейся реабилитации не вынесет на много лет назад – в верные ленинцы. К тому же относительно молодой режиссёр обратился не к какой-нибудь, а к ленинской теме, что в принципе не могло не радовать власти (как обрадовал её Вознесенский, написав поэму "Лонжюмо"). Наверное, в назначении Кулиджанова председателем оргкомитета сыграло свою роль и то, что, как я уже говорил здесь, Лев Александрович с самого возникновения Госкино возглавлял главное управление по художественной кинематографии. Показал, стало быть, каков из него руководитель. И, разумеется, что, став во главе оргкомитета союза, он не мог бы оставаться на своей должности в нашем Комитете. Он и не остался.
Вакантное место пустовало недолго. Хотя за это время у нас называли немало фамилий претендентов, фамилию Егорова не назвал никто.
Но именно его и назначили.
Сценарной коллегии его представлял первый заместитель председателя Комитета Владимир Евтихианович Баскаков. Напомнил, что Егоров снимался ещё у Герасимова в фильме "Молодая гвардия". Сказал об удачных режиссёрских работах Юрия Павловича. Похвалил его недавний фильм, который мы возили в Ленинград, и закончил:
– В общем, руководство Комитета полагает, что это во всех отношениях хороший выбор. Творческая атмосфера, сложившаяся в нашем коллективе, будет сохранена и преумножена.
Он ушёл, а Егоров, усевшись во главе стола в кресло Дымшица, которое тот предложил ему, устроившись сбоку, заговорил о том, какой исключительно важной представляется ему роль нашей сценарной коллегии, как много (а он знает это по собственному опыту) даёт она режиссёру ещё на подступах к фильму.
Дымшиц в ответном слове горячо и радостно поддержал это заявление. Сказал, что это высокая честь для всех нас – работать под руководством человека, снявшегося в классическом советском фильме "Молодая гвардия" и снявшего такие духоподъёмные для каждого советского человека картины, как "Добровольцы" – о комсомольцах 30-х годов, или как "Простая история" – о трудной и героической жизни послевоенной деревни.
Протокольно заключить, что стороны, дескать, разошлись, довольные друг другом, не даёт до сих пор сохранившееся ощущение, что Егорову мешало моё присутствие, что он был им недоволен. В тех редких взглядах, которые он бросал на меня, я улавливал его раздражённость. И понимал его: конечно, он помнил тот наш разговор в Ленинграде и, конечно, отдавал себе отчёт в том, что и я этот разговор не забыл.
Вот так! Маленький чиновник (я) заставил комплексовать начальника главка (Егорова), человека, "в рассуждении чина" которого у гоголевского героя было бы много прав вывести: "Я думаю, чуть ли не генерал"! Прощать мне это Егоров не собирался.
Вдруг обнаружилось, что проекты заключений коллегии, которые я писал, разонравились Скрипицыну. Посерьёзнел всегда улыбавшийся мне Дымшиц. Меня было отправили на практику – знакомиться с кинопроизводством. Я попал на съёмки фильма Эльдара Рязанова "Дайте жалобную книгу", но очень скоро был отозван назад. Причина? Вместо того чтобы следить, как воплощает режиссёр в жизнь утверждённый коллегией сценарий, не только не мешаю Рязанову менять реплики героев, но и помогаю ему в этом: сам их придумываю вместе с ним.
Перекинули меня с "Мосфильма" на куст Прибалтики, я готовился поехать в Ригу на латышскую киностудию.
Но на заседании редколлегии, выслушав выступление Скрипицына не помню по поводу какого сценария, сорвался, наговорил много обидного в адрес скрипицынской компетентности и был остановлен окриком Дымшица: "А вашего мнения никто не спрашивал!"
Через несколько дней дичившиеся меня, попавшего в немилость, коллеги, соседи по кабинету, сообщили, что на партийном собрании мне устроил разнос Игорь Чекин за возмутительное, как он сказал, обращение со старыми, заслуженными работниками. "Кто как, – передали мне слова Чекина, – а я считаю, что с Красухиным нам пора расстаться!"
Передали мне это 23 января 1965-го года. На следующее утро я понёс Дымшицу заявление об уходе. А ещё через несколько дней, получив трудовую книжку на руки, навсегда покинул четырёхэтажный особняк в Малом Гнездниковском, огороженный кованным чугунным забором.
Четырёхэтажным он был не всегда. Полагают, что два первых его этажа остались от XVIII века.
Любопытные сохранились сведения о его хозяевах.
В начале XIX века ими были сыновья Фёдора Орлова, одного из братьев Орловых, которые возвели на русский трон Екатерину II. В 1880-м особняк приобрёл известный в Москве богач Г. М. Лианозов, который обратился к архитектору И. П. Херодинову, и тот изменил фасад здания и возвёл левую и правую пристройки. Незадолго до 1917-го года особняк арендовал Чибрарио де Годен, представлявший в Москве кинофирму "Транс-Атлантик". Вот когда он (особняк) оказался связанным с кинематографией. При большевиках с 1918-го года здесь располагались сначала кинофотоотдел при Наркомпросе, а потом Совкино, после него (но это уже через много лет) – Министерство кинематографии. Надстроили особняк в 1925-м году. Наверху изобразили рабочего с молотом и с катушкой киноплёнки в руках. Попортили, конечно. Но не слишком. Когда я в нём работал, дом смотрелся вполне прилично.
Кстати, в этом доме был спасён от пребывания на полке фильм Григория Александрова "Весёлые ребята" с Орловой и Утёсовым в главных ролях. Его хотели положить на полку чиновники, которые с большим неудовольствием заключили, что Александров попросту подражает американским мюзиклам. Подражание было очевидным, но для советских зрителей, лишённых возможности смотреть американские мюзиклы, не так уж существенным. К счастью для Александрова, не согласился со своими чиновниками тогдашний начальник управления кинематографии Борис Шумяцкий, который показал картину Горькому, а тот рассказал о ней Сталину. В Кремле в то время своего кинозала не было, и Сталин приехал в особняк в Малом Гнездниковском. Рассказывают, что во время просмотра Сталин много смеялся, сказал, что отдохнул, как никогда не отдыхал, и что больше всех в картине ему понравилась Любовь Орлова. Разумеется, что вопрос о полке был немедленно снят, фильм вышел на экраны и имел бешеный успех у зрителей.
Ну а дальше судьба всех фильмов, снятых Александровым, оказывалась на редкость благополучной. Во всех фильмах в главной роли выступает жена Григория Александрова – Любовь Орлова. Я недавно – в который раз! – посмотрел "Цирк", тоже подражание американским мюзиклам, усиленное, быть может, даже фамилией героини: Марион Диксон. Тем более что в тех сценах, в которых Любовь Орлова поёт, пританцовывая и жестикулируя, она во многом напоминает манеру Марлен Дитрих.
Но параллели в фильме оказались гораздо глубже и значимей, чем могли предполагать его творцы.
Зарубежный импресарио (его великолепно играет П. Массальский) совершенно, оказывается, напрасно шантажирует актрису цирка Марион, гастролирующую в Москве. Заметив, что та выходит из-под его контроля, он угрожает публично объявить московским зрителям, что у Марион – ребёнок от негра. Привыкшая к американским нравам, молодая мать в ужасе: импресарио спас её на родине от расправы толпы, разъярённой поступком белой женщины, которая подпустила к себе негра, родила от него!
Однако, когда взбешённый импресарио не просто объявляет о чернокожем ребёнке московской публике, но и пускает, так сказать, свёрток с ребёнком по рядам, он с огромным изумлением наблюдает, с какой нежностью поют колыбельную мальчику зрители разных национальностей и рас, как, ласково покачивая свёрток, передают его друг другу. "В нашей стране, – объясняет директор цирка (его играет В. Володин), – любят всех ребятишек. Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубых, хоть розовых в полосочку, хоть серых в яблочках, пожалуйста!"
О, могу представить, с какой яростью воспримут такие слова нынешние многочисленные наши скинхеды и фашисты, почти ежедневно нападающие на выходцев из Африки, из Азии! Легко могу себе представить, что их жертвой вполне мог оказаться и повзрослевший мальчик, кому в "Цирке" так трогательно весь зал поёт колыбельную.
К счастью, их жертвой он оказаться уже не может.
Я хорошо знал Джима (Джеймса) Паттерсона – сына художницы Веры Ипполитовны Араловой и чернокожего диктора радио Ллойда Паттерсона, приехавшего в СССР из США. Сыгравший в "Цирке", он почти не помнил своего отца, погибшего под бомбёжкой во время войны. После школы Джим поступил в мореходное училище, стал морским офицером. Но влекла его литература, он писал стихи и сумел закончить Литературный институт.
Мы неоднократно выступали с ним перед разными аудиториями по путёвке Бюро пропаганды Союза писателей.
Всякий раз, прежде чем начать читать стихи, он, высокий, элегантный, красивый, мягко рокочущим голосом рассказывал залу о своём отце, о фильме "Цирк" и о том, как невероятно повезло ему родиться в Советском Союзе. Родись я в Америке, говорил он, моего отца линчевали бы в 30 штатах по местным законам, запрещающим смешанный брак, а мама по тем же законам сидела бы в тюрьме!
А потом он перестал предварять чтение стихов подобным выступлением: рассказывал только о "Цирке" и о том, какие хорошие отношения сохраняли Орлова и Александров с их семьёй.
Мне он говорил о быстро исчезающем в Америке расизме и о том, что мы сейчас называем толерантностью (см. выше реплику директора цирка в исполнении В. Володина): американские родственники Джима писали ему, каких высот даже в административном управлении может достичь в стране человек с чёрной кожей!
(Кажется, порой, что заоблачных. Мало того, что Конгресс США, осудив расизм и фашизм, принёс недавно публичные извинения всем, пострадавшим от расизма за всю историю Соединённых Штатах, – мало этого! Сенатор Барак Обама, родившийся тоже, как Джим Паттерсон, от чёрного отца и белой матери, имеет весьма реальные шансы стать Президентом страны на приближающихся выборах!)
Словом, сказка, рассказанная в Советском Союзе, обрела воистину счастливый конец именно в Соединенных Штатах Америки, куда в 1993-м году и уехал вместе с матерью тот самый ребёнок, которого в кинокартине "Цирк" демонстрировали как счастливое исключение из суровых нравов действительности. Да, поэт Джим Паттерсон эмигрировал на родину своего отца. Могли бы предполагать такое Орлова и Александров? А зрители в их картине, распевавшие колыбельную негритёнку, и реальные зрители по другую сторону экрана? Вряд ли даже в самых страшных снах они смогли бы увидеть нынешний смертоубийственный разгул ксенофобии на улицах родных российских городов.
Возвращаюсь к особняку, где располагался Комитет по кинематографии.
Уже после моего ухода, в 1969-м, к зданию пристроили новое. Для чего – не знаю. При мне на четырёх этажах всем чиновникам хватало места. Но лучшее, как известно, вовсе не враг хорошему. Кто же откажется от того, чтобы расположиться ещё комфортней, чем прежде?
Но к обитателям этого дома я давно уже не имею никакого отношения. Так что пойдём потихонечку дальше. Тем более что нам предоставляется прекрасная возможность – пройти уникальный архитектурный кусочек старой Москвы, её жилые и общественные здания XVIII и XIX веков. Можно только радоваться, что при теперешних аппетитах градостроителей такие нетронутые места ещё сохранились.