А красоте без поклонения жизнь не в жизнь, ей жрецы требуются, она тоскует и чахнет, если ей не курят фимиам без передышки, не признают ее заново и заново, - красота должна ликовать ежеминутно! Вы часто смотритесь в зеркало?
- Ну, мастер, ну какая же девушка не смотрится в зеркало?
- Смотритесь! Ликуйте! Думайте: я одна такая, второй нет. Думайте: кто как не я создана распоряжаться - чему цвести, чему благоухать под небом?
Зачем вам молодой? Ну зачем? Что он знает, молодой? Только то, что прочел в учебниках. Вы у него спросите о чем-нибудь: это хорошо или плохо? Он ответит: а кто его знает, я еще сам, понимаешь, не разобрался.
А любящая старость вам скажет: это брось, от этого отвернись, а вот это возьми, это хорошо. Потому что старость горы всего видела, и добра и зла. И сама эти горы творила.
Придет печаль, вы заплачете - любящая старость шепнет: пожалей свои глаза, других таких нет, знаешь ли, на свете еще не то бывает, и то-то бывает, и то-то, - столько нарасскажет, что ваше горе покажется вам малостью, каплей в океане.
И постепенно ваша душа закалится и подымется выше горестей.
Беспечально вознесетесь вы над людской суетой взлелеянная, славимая любящей старостью.
До вас, полагаю, дошло, что я ученик Себастиана. Я был младшим в семье его учеников. Вот почему я здесь, когда остальные уже разошлись, отдав прощальный поклон.
Я последний из тех, кому он завещал свои открытия. Последний сосуд его учености. Никто, кроме меня, не владеет его тайнами. Тайнами, перед которыми отступает ординарный разум.
Белая Роза, если я сложу к вашим ногам эти сокровища знания и вы их не отвергнете, это будет закономерно, единственная закономерность, какую я принимаю для вас и для себя. Ибо здесь не низменный, но высший брак, брак красоты и мудрости: красота проникается мудростью, а мудрость вбирает в себя красоту, красота вознаграждает, венчает собою мудрость.
Итак, Белая Роза, я не требую немедленного решения. Вы сами назначите день, когда вам будет угодно ответить.
Позвольте надеяться, что вы обдумаете мое предложение с должным вниманием, оставив мысли о всех других.
Итак, Белая Роза…
Она остановилась, и он тоже. Ветерок играл его галстуком.
На бульваре девушки сажали рассаду в нежную просеянную землю.
- Приятная сегодня погода, - сказала Белая Роза. - Я с удовольствием с вами прошлась. Спасибо, мастер, будьте здоровы, нам в разные стороны.
- Погоди, Красота! - вскрикнул мастер. - Ты не назначила день, когда скажешь - да или нет!
Но она не оглядываясь удалялась плавной походкой.
- Туда же! - говорила. - Еще "да" или "нет" ему, видели? Он не требует немедленно! Изволь не думать ни о ком - ну, знаете! Любви, конечно, все возрасты покорны, но в эти годы, как хотите, это чересчур! И она направилась к девушкам, сажавшим рассаду.
Где сумасшедшие? (Загадочная картинка)
По бульвару шли санитары с носилками. Плечистые парни в белых халатах.
- Привет, девушки, - сказали санитары.
- Привет, - ответили девушки и поправили косыночки на головах.
- Цветочки сажаете?
- А вы сумасшедших ищите? Долго ищете.
- Да нет у нас привычки их ловить. Какая, оказывается, противная канитель. Если б они сейчас выскочили, мы б их моментально поймали, а они ведь притаились.
- Как же вы их выпустили?
- Спали, не слышали. Дайте нам, девушки, по цветочку посадить.
- А умеете?
- Что умеем, то умеем.
- Ну по одному, так и быть. Вот из этого берите ящика. Осторожно.
- А что это?
- Левкои.
- Бывает же счастье некоторым. Левкои сажают. А мы сумасшедших ищи.
Санитары закурили и еще потрепались немножко.
- Ладно, ребята, - сказал один. - Пошли. Надо ж найти все-таки.
- По-моему, - сказал другой, - раз ты чувствуешь, что ты сумасшедший, то и сиди себе в больнице, зачем же людям такую мороку создавать.
- Они не чувствуют, - сказал третий. - Им самим не видно, только со стороны видно.
- Вот что, - сказал четвертый, - пройдемте по той улице, если и там их нет - айда завтракать. Топаем, топаем - хватит. Успеха вам, девушки.
- И вам, - сказали девушки.
Санитары бодро подняли носилки и потопали дальше.
Затаились и подсматривают, а их никто не видит
Сквозь жалюзи из ближнего дома на них смотрели две пары глаз.
Два человека стояли у окна с полуспущенными жалюзи, один толстый человек, другой тонкий.
Из соседней комнаты доносился храп, там спал кто-то.
Санитары прошли.
- Так вы считаете, - спросил толстый, - у вас больше заслуг, чем у меня?
- А кто пистолеты добыл, вы, что ли?
- Я бы и бомбу добыл, если бы меня не держали в смирительной рубашке. Нет, подумайте, я только-только начал - мастерски, Элем, художественно! возводить фундамент для грандиозной склоки - задача была сместить старшую няню, - как они меня схватили! Я кричу: идиоты, это ж невинное артистическое занятие, я ж нормален, как бык, оставьте меня в покое! А они говорят: нет, у вас рецидив, вас лечить нужно, - и пеленают меня, как младенца.
Ужасно, Элем, когда темпераментный человек, полный замыслов, лежит в смирительной рубашке и пьет лекарство с ложечки, ужасно, ужасно! Что за адская затея поместить в больницу горьких склочников, интриганов-политиканов, аферистов-авантюристов - как будто нас вылечишь!
- А на что, - спросил Элем, - вам понадобился этот юродивый Гун? С какой стати мы его с собой поволокли?
- Тш-ш-ш! - зашипел Эно.
И прижал к губам толстый палец:
- Вдруг он услышит!
- Он спит. А если и услышит?
- Элем, Элем! Авантюрист обязан разбираться в людях. Это же единственный настоящий сумасшедший на всю больницу. Сумасшедший чистый, как слеза.
- Ну и что? Не понимаю.
- Не понимаете, потому что не лежали в смирительной рубашке. Когда лежишь в смирительной рубашке, мысль начинает кипеть ключом. Моя мысль закипела ключом, и я догадался, догадался, догадался…
- О чем? - спросил Элем.
- В чем преимущества настоящего сумасшедшего и какие в нем заложены возможности.
Послышался кашель.
- Проснулся, - сказал Эно.
Вошел человек в пижаме, зевая и потягиваясь.
- Эники-беники! - сказал он.
- Ели вареники! - бодро ответил Эно. - Как отдыхали, Гун, как себя чувствуете?
Гун сел на диван.
- Садитесь, - сказал он. - Я разрешаю. Откиньте всякий страх и можете держать себя свободно.
- Он приказал, - сказал Эно, - надо садиться.
- Где я? - спросил Гун. - Это не больница?
- Нет-нет. Будьте спокойны.
- Они меня лечили электричеством, - сказал Гун.
- Забудьте об этом, - сказал Эно. - Больше никто вас не будет лечить электричеством… Мы с вами спрячемся в тайник и оттуда будем строить склоки до лучших времен, славненькие разные склочки строить будем.
- Меня вообще незачем лечить. Я здоров.
- Какой разговор, разумеется здоровы, дай бог каждому!
- Там один санитар, его звали Мартин, он всегда скалил зубы, когда я не хотел садиться в лечебное кресло.
- Негодяй!
- Вы мне оказали услугу, господа, вырвав меня из их лап. Я вас награжу так, как вы и не ждете. Как может награждать только тот, на небе, и я на земле: я вам оставлю жизнь. Слыхали?
- Мы безгранично вам признательны, - сказал Эно, кланяясь.
- Вы, Эно, оказали мне сверх того сугубые, важнейшие услуги. Вы первый поняли и преклонились. Я только смутно, только по временам догадывался, что я такое - бог мой, эти неожиданные прозрения, озарения, от которых глаза слепнут, - да, но это случалось, только когда они мне давали отдохнуть от электричества, а вы пришли и сказали: вот ты кто среди смертных! - и стало светло раз навсегда, и я уже не дам им сбивать меня с толку. Вы - пророк, вы - вдохновитель, вот вы кто, Эно!
- Не смущайте меня! - сказал Эно. - К чему такие похвалы? Я просто следую влечению сердца. Сердце мое подсказало: видишь ли ты этого человека - он выше всех!
- Я, я, я выше всех!
- Вы, вы, вы выше всех!
- Чем бы еще таким вас наградить, Эно? Ведь больше той награды, что я уже дал вам обоим, ничего и не придумать, а?
- Совершенно верно! - сказал Эно. - Я премного благодарен, рад стараться, и какие же нужны награды, когда действуешь по влечению сердца?
- А санитар Мартин умрет! - сказал Гун. - Его череп будет скалить зубы в сточной канаве! Я посажу санитара Мартина на электрический стул, настоящий электрический стул - тот, который не лечит, а убивает! А пока что, пока что - не сыграть ли нам в картишки? Я ж веселый парень, сыграем, а? В дурака, а?
- Подкидного или обыкновенного? - спросил Эно, доставая из кармана старые карты и поплевывая на пальцы.
- Сегодня в обыкновенного. Посчитаемся давайте. Эники-беники ели вареники, эники-беники клец. Вам сдавать. Чур, все козыри мне!
- Не беспокойтесь, - сказал Эно. - Я свое дело знаю.
И они втроем принялись за игру.
- Только я не хочу обратно в больницу, - сказал Гун, вдруг задрожав.
- Не думайте о ней! - сказал Эно. - Вы больше не переступите ее порога!
- Я ее разрушу!
- Да, Гун, да-да-да! Мы ее разрушим.
- Не мы, а я, я, я разрушу!
- Вы, вы, Гун!
- Наденьте на меня мантию! - сказал Гун, дрожа.
Эно окинул комнату быстрым взглядом, сорвал занавеску с окна и набросил Гуну на плечи.
- Вот так-то! - сказал он Элему. - Верьте мне - это не то явление, от которого можно отмахнуться. Возьмите козырного валета, дорогой Гун, он случайно очутился у меня.
Часовая мастерская
На одной из главных улиц в большом сером доме помещалась часовая мастерская.
В мастерской между стеклянными шкафами висели портреты седовласых мудрецов - Галилея, Гюйгенса и Себастиана. А в шкафах и в ящиках, стоявших на длинном прилавке, за чистейшими, почти невидимыми стеклами было расставлено и разложено множество часов.
Тут были новые часы, их мог купить каждый, какие кому понадобятся стальные, серебряные, наручные, карманные, настольные, напольные, электрические, кварцевые, шахматные, автомобильные и я уж не знаю какие.
Были поломанные часы, принесенные владельцами для починки.
И часы-диковинки, выставленные для украшения мастерской и для поднятия культурного уровня посетителей, часы - музейные экспонаты, на которые можно глядеть, а руками трогать разрешается только мастерам, да и тем лишь в самых чрезвычайных случаях.
Среди этих уникумов были часы XVIII века, и XVII, и XVI, и древние песочные часы, и водяные - клепсидры.
Часы в корпусах из горного хрусталя, яшмы, агата, черепахи, в тонкой золотой резьбе, изображающей зверей и листву.
Часы в форме креста или черепа - их когда-то носили на груди на тяжелой цепи. В форме тюльпанов, флаконов, арф, мандолин - их когда-то носили в кармане.
Каминные и стенные часы - на циферблатах нарисованы пейзажи, гирлянды, ангелы, охотничьи сцены, пастушки, играющие на свирелях.
Часы-лилипуты - одни были вделаны в кольцо, но это не самые маленькие. Самые маленькие так малы, что свободно могли бы уместиться под женским наперстком. Прикрытые стеклянным колпаком, они покоились на бархатной подстилке, бывшей фиолетовой, теперь она стала серой, и рядом лежал ключик, которым их заводили; самый ключик еле видим, и только на конце кольцо - затейливое, витое, покрупнее, чтоб было за что взяться.
И одни часы - в зависимости от их устройства, величины и нрава гордо и плавно размахивали блестящими маятниками, другие тикали прелесть как бойко, а третьи шептали укоризненно и безнадежно, словно скорбели о невозвратно канувшем времени, которое люди могли бы использовать более толково.
Так как рабочий день еще не начался и мастерская была закрыта, часы делали свое дело без всякого надзора: тикали, шептали, махали маятниками, отсчитывали, отсчитывали…
Над городом поплыл медленный, глубокий, многозначительный, повсюду слышный звук - начали бить часы на ратуше. И сейчас же, торопясь друг за дружкой, нестройно пошли откликаться часы в мастерской. С удовольствием прислушиваясь к своему медному голосу, ударили высокие стенные часы. На шварцвальдских выскочила из домика кукушка и закуковала. Часы-арфы и часы-мандолины отозвались из-под стеклянных колпаков слабенькими голосишками, звучащими из далеких-далеких лет и зим.
Долго продолжалась эта разноголосица. Давно уж кончили бить башенные часы, а в мастерской переполох не смолкал. Наконец все часы, какие только могли, возвестили миру, что наступило восемь часов утра. И, покончив с этим провозвестием, снова ринулись вперед, поспешая за часами на ратуше.
Пришла дурнушка, наговорила с три короба
Рабочий день начался.
У большого окна мастерской сидят друг против друга два часовщика: мастер Григсгаген, похожий на мумию, и его молодой помощник Анс. Внимательно склонившись, они ковыряются в часовых механизмах нежными инструментиками.
Входит девушка-почтальон с толстой сумкой на ремне. Девушка невзрачная, рябоватенькая, прямо сказать - дурнушка, но сияющая, довольная жизнью.
- Здравствуйте, мастер Григсгаген! Здравствуйте, мастер Анс! Хорошее утро, правда?
Анс соглашается - да, очень хорошее.
И псу, лежащему у ног мастера Григсгагена, говорит дурнушка:
- Здорово, Дук!
И Дук делает хвостом милостивое движение.
Дурнушка положила газету на прилавок.
- Вам сейчас некогда читать, я расскажу новости. Погода весь день предвидится ясная, без осадков. Сумасшедших еще не нашли, но найдут. Приехал ученый-астроном, иностранец.
- Не в связи ли с предстоящим солнечным затмением?
- Да, наблюдать затмение. Молодой, ну как вы, мастер Анс, я видела, только худющий и в коротких штанах. В девять часов его примут в ратуше. Думаю - хоть иностранец, но сообразит надеть длинные брюки.
- Сообразит! - говорит Анс. - Они тоже не лыком шиты, иностранцы.
Не уходит дурнушка. Достает из сумки журнал.
- Почему, - говорит она, - вы не выписываете журнал "Зеленеющие почки"? Великолепный журнал, я вам очень советую.
Тут гражданин приносит часы в починку. Пока Анс беседует с ним и выписывает квитанцию, дурнушка стоит и ждет.
- Хотите, - говорит она, едва гражданин за порог, - я вам подарю последний номер "Почек", только что вышел, я вас прошу, возьмите, тут напечатаны мои стихи.
- О-о! - говорит Анс.
И мастер Григсгаген приподнимает коричневые веки и взглядывает на дурнушку.
Она раскрывает журнал.
- Вот мои стихи.
Анс уважительно:
- Не знал, что вы поэтесса.
- Ох, мастер Анс, миленький, я сама не знала, когда жила у мачехи в трактире! Это было во времена безумств и преступлений - вот послушайте, что было. Ночь поздняя, все уж угомонятся, и свои и постояльцы, а я чищу чугуны, руки в копоти до плеч, и глаза слипаются, и вдруг слышу - голоса говорят.
Голоса говорят напевно, необыкновенно - и я думаю: это я засыпаю, мне снится.
А спать нельзя! И гоню голоса: замолчите вы!
А они отовсюду - из чугунов, из поддувала. А я на них тряпкой: кыш!
Это когда я жила у мачехи в трактире.
А потом добрые наступили времена, и мне сказали - ты не будешь жить у мачехи, и никто тебя не будет бить. И меня посадили за стол, и велели есть, и ушли, чтоб я не стеснялась.
И дали мне постель, я легла и спала, пока не выспалась за всю жизнь. И никто меня не расталкивал, и когда я проснулась, они ходили на цыпочках и шептали - тише, тише, не мешайте ей спать.
Когда я уходила от мачехи, мне дали новое платье, а старое я там оставила, потому что оно чугунами пропахло. А голоса со мной ушли. Еще даже громче говорить стали. Я писать выучилась. Взяла перо и записала, что они говорят, и показала образованным людям, и те сказали: вы талант.
Талант, сказали, талант!..
А вы, мастер Анс, не пишете стихи?
- Нет. Один раз как-то в школе написал стишок на учителя, который мне двойку поставил, а больше не пробовал. И что же говорят вам голоса?
- Только хорошее. Только самое лучшее.
- Например?
- Например. Приедет, бывало, в трактир какой-нибудь дядька, распряжет лошадей, велит подавать вино, пиво, колбасу там. А голоса вдруг начнут на него наговаривать, будто это не дядька, а царевич из тридесятого царства и что сейчас он загадает три загадки, а я отгадаю, а он мне за это полцарства… И от радости, бывало, смеюсь-смеюсь, не могу перестать…
И про меня выдумывают разное. Я кто, почтальон. А они наговаривают, голоса мои, - без тебя, говорят, солнцу ни взойти, ни сесть, ни одно событие без тебя обойтись не может. Вот прочтите, здесь, в журнале, мой стих как раз об этом, называется - "Мое присутствие обязательно".
- А еще они что говорят?
- Еще про любовь. Тоже напечатано в "Почках", прочтите. Ну, до завтра, мастер Анс, до завтра, мастер Григсгаген! Завтра приду - скажете, как вам мои стихи.
Общительная дурнушка ушла, излив душу. В мастерской стало тихо, только тиканье со всех сторон.
Мастер Григсгаген сказал, глядя в механизм сквозь увеличительное стекло:
- Как легко произносят люди слово "завтра". Что такое завтра?
- То, что наступит после сегодня.
- А кому известно, какое оно будет - то, что наступит после сегодня? Кто может сказать с уверенностью, что он это знает?
"Бедный старик, - сказал Анс. - Годы большие, боится не увидеть завтрашнего дня, отсюда уныние".
- И разве так уж обязательно, - спросил мастер Григсгаген, - чтобы после сегодня было завтра?
"До чего грустно, - сказал Анс, - наблюдать у такого замечательного работника угасание умственной деятельности…"
- Мне лично, - сказал мастер Григсгаген, - ясно только сегодня, и то не до конца. Сегодня осмотр часов.
Астроном на приеме у Дубль Ве
- Вам сюда, - сказал Илль. - Я вас здесь подожду.
- Ну пока, - сказал астроном и вошел в ратушу по одной из двух каменных лестниц, расположенных на фасаде как красиво закрученные усы.
Над входом была статуя богини правосудия с весами в руке.
Брюки на астрономе были длинные.
Пробило девять.
Дубль Ве ждал иностранного гостя в своем кабинете. У Дубль Ве была седая голова и глаза в морщинках. Он сказал как полагается:
- Рад приветствовать вас в нашем городе.
На что астроном ответил:
- Рад случаю пожить в вашем городе.
Дубль Ве:
- Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо.
Астроном:
- Надеюсь, что и вы со своей стороны.
Они покончили с дипломатией и сели поговорить.
- Значит, в ваших сферах назревает событие, - сказал Дубль Ве, полное солнечное затмение.
- Наиболее полное будет наблюдаться у вас в городе.
- Нас это устраивает. Мы любим, когда наш город бывает отмечен чем-нибудь возвышенным. Как он вам нравится?
- Я еще не все видел.
- Скажите о том, что видели.
- Буду откровенен. Есть много городов красивей вашего.