- Неужели? А нам кажется, что наш самый красивый.
- Кое-что мне у вас показалось наивным, кое-что - чрезмерным, неестественным. Говорят, что вы, правитель города, занимаете здесь, в ратуше, одну комнату, как сторож, а во дворце живут мальчуганы-школьники. В этом есть какая-то неделовая, немужская восторженность.
- Сироты, - сказал Дубль Ве. - Мальчишки, подобранные на улицах. Видите ли, мы всем дали кров. Но такая бездомность осталась нам от прошлого, никак не добьемся, чтоб людям было достаточно просторно. Вот почему мальчишкам отдан дворец. Ничего не поделаешь: нехватки.
- Сентиментальность, - сказал астроном. - Дворец пусть будет для музея, выставок, торжеств. С одной стороны, сентиментальность, с другой фанатическая черствость, пуританская сухость сердца. Девушка, созданная для воспевания, идет спозаранок на работу, как мы, грешные, и никто не видит в этом унижения Прекрасного.
- Не о Белой ли Розе речь? - спросил Дубль Ве. - Ну, знаете, хватает с нее воспеваний, пусть приложит руки к чему-нибудь дельному. Должность ей подобрали изящную, самой Афродите впору. Да, у нас работают все, исключения нет ни для красавиц, ни для умников, только для дряхлых и больных. Вы поймите, мы взяли каравай и разрезали на много частей, чтоб хватило каждому. Но и каждый что-то должен внести, иначе что ж получится? Съедим каравай, это недолго, и останемся без всего - вот что получится.
- Не знаю, - сказал астроном. - Не подумайте, прошу вас, что я ретроград, напротив, я за прогресс, за реформы, за улучшение жизни масс! Но не слишком ли вы заботитесь о том, чтобы части каравая были такими уж равными? Не получаются ли они уж очень малыми, несущественными?
- Это на первых порах.
- Не насаждаете ли вы таким образом малую требовательность к жизни вместо Прометеевых дерзаний, ханжеское добронравие - вместо нравственности, исполнительность - вместо вдохновения?
- Нас упрекаете в восторженности, - сказал Дубль Ве, - а сами-то как выражаетесь… Ну ничего, не смущайтесь. Человек думающий любит иной раз поговорить выспренно. Только уж и нас не корите, если поймаете на высоком слове, мы тоже думающие.
Мы жизненное наше назначение, цель нашу видим в том, чтоб каждый получал свою порцию счастья. Зря вы беспокоитесь, что порции такие уж равные. Мы, может, и поровну дадим, хотя и это сомнительно, на практике редко выходит поровну; да человек-то разный, человек с человеком не схож, человек не только со стороны получает - в нем самом богатство заложено… либо не заложено. Одному и малая порция впрок - он внутри себя много имеет. А в другого сколько ломтей ни пихай - ни от него добрым людям взять нечего, ни ему самому радости нет.
Вы упомянули Прометея. Он в каждом, только спит, задавленный всякой всячиной. Разбудить его, растолкать, чтоб поднялся, заговорил, - вот что нужно!
- По-вашему, это просто? - спросил астроном.
- Нет. Подъем крутой. Каждый шаг с бою. Но я, как практик, скажу вам - Прометей пробуждается в преодолении. Я это сплошь и рядом наблюдаю, и чем выше мы взбираемся, тем чаще.
Глаза Дубль Ве были чистые-чистые.
- Вы говорите - нравственность? Это, конечно, самый тяжелый участок, самый засоренный. Когда за спиной тысячелетия злодейств… Если на пути к всеобщей нравственности мы сперва достигнем всеобщего добронравия - уже неплохо. Уже жить можно. И тоже нелегко достигается. Много, поверьте, забот требует. Думаешь-думаешь, ищешь-ищешь - чем их пронять?..
- И каковы успехи?
- Отличные! - сказал Дубль Ве. - Но я не любитель отвлеченных рассуждений. Для меня превыше всех теорий - человеческая судьба.
Он встал и подошел к окну.
- Ну вот хотя бы, прошу взглянуть. Вон бежит девчушка - ах, негодница, так и бросается под машины, знает, что не задавят… Это Ненни.
- Та, что машет веревочкой?
- Она всегда с веревочкой, или с мячиком, или с обручем, нет минутки, чтоб посидела спокойно. Глядите на нее, это наша гордость, наше знамя девчушка Ненни! Ух ты, прямо тебе балерина!
Знайте же, что эта самая Ненни первые годы своей жизни не ступила ни шагу. Ноги у нее болтались, как две кривульки без костей. Она, видите ли, родилась в эпоху безумств и преступлений и росла в подвале.
Ну, когда эта эпоха осталась позади, мы переселили девочку с матерью в хорошее жилье. Видим - этого мало: болезнь запущена. Тогда вывезли Ненни в Целебную Местность, прежде туда пускали только за большие деньги… И стала Ненни такая, как видите.
Интересно отметить - все ее после этого крепко стали любить. Весь город на нее не нарадуется. Это опять же к вопросу о нравственности: значит, хорошее людям нравится, значит, приятно людям иметь чистую совесть и плоды своих хороших дел перед глазами.
Вы ученый человек с надменными мыслями, ходок по части всего небесного, а я человек земной, обрабатывал землю вот этими руками и разбираюсь, что на ней делается. И сколько бы вы ко мне ни приступали с вашей критикой и сомнениями, на меня не подействует - почему? Потому что я как взгляну на такую Ненни, так всех ваших возражений как не бывало.
- Ненни! Ненни! - кричит Илль, покуривающий у ратуши возле ниши с львиной головой. - Ты куда?
С середины площади, приостановясь между машинами, Ненни машет ему обеими руками. В одной веревочка для прыганья, в другой голубой конверт.
- Я несу записку!
- Кому?
- Ансу Абе!
- От кого?
- Секрет!
- Ну Ненни!
- Она не велела говорить! Не приставай, я спешу! Она сказала - беги, очень важно!
- Да что нам глядеть на жизнь из окошка, - сказал Дубль Ве, пройдемтесь, я покажу вам город. Пошли?
- Охотно, - сказал астроном.
Они взяли шляпы и вышли на улицу.
- А, да это Илль, - сказал Дубль Ве. - Иди-ка сюда. Что ты прячешь за спиной?
- Это же заграничная, - сказал Илль обиженно. - Не каждый день попадается. Можно же иногда тряхнуть стариной. И совсем легкая. И вот я ее уже потушил.
- Что, сегодня нет уроков? Или у тебя каникулы?
- Не каждый день к вам приходят иностранцы и говорят - мальчик, будь моим гидом…
- Я сам буду его гидом, - сказал Дубль Ве. - Марш во дворец!
Ненни
Размахивая голубым конвертом, Ненни вбежала в часовую мастерскую.
- Доброе утро! Анс, вот тебе! Очень важное!
Анс побледнел.
Анс прочитал: "Жду вас в Главном цветоводстве на Дальней дорожке".
- Мастер, - сказал он, - разрешите отлучиться?
- А ну разберись-ка, в чем тут дело, - сказал мастер и придвинул к нему старые, ржавые часы.
- Мастер! Мне необходимо отлучиться!
- У нас срочные заказы.
- Да на часок!
- На свидание?
- Зовет - наверно, чтоб дать ответ.
- Получите ответ после работы.
Анс не стал больше просить и убито занялся ржавыми часами. Мастер разгневанно бурчал себе под нос:
- Считают - им все позволено. Даже убегать с работы на свидания. Часок! Рабочий час! Шестьдесят рабочих минут! Считают - все им можно, потому что они молодые!
- Это вы с Дуком разговариваете? - спросила Ненни, подойдя ближе.
Он взглянул в ее лицо и смягчился.
- Да, приходится.
- Вам с ним лучше разговаривать, чем с нами?
- Гораздо лучше.
- Почему?
- Он больше понимает.
- Почему?
- Потому что давно живет на свете.
- Как вы?
- Почти.
Ненни подумала.
- А если он умрет раньше, - спросила она, - вы себе заведете другую собаку?
- Не знаю. Вряд ли.
- А с кем же вы будете разговаривать?
- Может быть, с тенями, - ответил мастер, - если не утвержусь среди живых.
- С тенями? Чьими?
- Тех, кто ушел.
- Куда?
- В том-то и ужас, что никуда. Если бы они ушли куда-нибудь, можно бы еще примириться с положением вещей.
- Знаете что, - сказала Ненни, - я тогда буду к вам приходить. Чтобы вы со мной разговаривали. Когда Дук умрет. А то вам будет не с кем.
- Дук молчит. Только слушает.
- Я тоже буду молчать и слушать.
- Соскучишься.
- Ничего. Мне вас жалко.
- Вот тебе на, - сказал мастер. - Что это тебе вздумалось? Какие у тебя основания?
- Вы разве счастливый?
- Еще какой!
- А мне показалось… - сказала Ненни.
Но ей уже надоело разговаривать. Она смотрела в окно на улицу, где дети играли в классы.
- Ну до свидания, - сказала она и прыгнула, и вот уже на улице кружилось ее платьице.
Мастер проводил ее взглядом, бормоча:
- Сговорились все, что ли, заставить меня решиться, взрослые и дети?
- Сознайтесь, - сказал Анс, - это каприз ваш, и не очень-то красивый, честно говоря. Мастер! Ну что случится, если я свою работу доделаю вечером, речь-то о чем идет, поймите - о счастье навек!
Мастер Григсгаген отправляется осматривать часы
Но мастеру не пришлось на это ответить, потому что вошел Дубль Ве с высоким худым молодым человеком.
- Знакомьтесь, - сказал Дубль Ве. - Господин астроном, иностранец. Мастер Григсгаген, одна из достопримечательностей города. Смотрит за нашими знаменитыми часами - сколько лет, мастер? Я был маленьким ребенком, когда вы уже давненько смотрели за ними, верно? Удивительные часы! Помню, лет тридцать пять назад был ураган. Сорвал большой соборный колокол, как полевой цветок. Как он норовил снести с башенных часов большую минутную стрелку! Как он ее отдирал - помните, мастер? Она буквально становилась на дыбы. И не сдалась! Ничего он с ней не мог поделать. Прошу прощения, Анс, я тебя не представил. Это Анс Абе, которого мастер Григсгаген готовит себе в заместители.
- И как же, - спросил астроном у мастера, обменявшись рукопожатиями, - как добиваетесь вы столь точной работы этих часов и столь высокой их исправности?
- Они сделаны Себастианом, - ответил мастер, - мое дело поддерживать их в том состоянии, в каком Себастиан их оставил. Он был великий часовщик.
Они посмотрели на портрет, висевший между портретами Галилея и Гюйгенса. Там был изображен человек с толстыми щеками и длинным тонким носом. Его двойной подбородок был подперт высоким старинным галстуком. В извилине пухлых губ змеилось лукавство. Левый глаз был прикрыт, словно Себастиан подмигивал.
- Расскажите о нем, пожалуйста, - попросил астроном.
- Что именно? - спросил мастер. - О нем можно рассказывать и хорошее и дурное.
- И то и это.
- Ну что ж, - сказал мастер. - Его слава выше наших восхвалений и нашей хулы. Он принадлежал к тем, кто, умирая, оставляет в наследство не столько накопленное добро, сколько каверзные загадки, терзающие людей. Видите, как усмехается. Живи он в средние века, его бы сожгли на костре за общение с дьяволом.
Впрочем, он бы не дался. Не той был породы. Ушел бы в шапке-невидимке, притаился, а в удобный момент выскочил бы и пошвырял своих гонителей в огонь.
Его считали добродетельным - он жил в скромном домике, носил скромную одежду, водился не только с учеными и знатными, но и с простонародьем, и если спускался вечером в какой-нибудь погребок посидеть с приятелями, то его кружка пива оставалась почти нетронутой. Ему нравилось казаться лучше других.
Но он любил вино и женщин, любил настолько, что это свело его в могилу довременно, в расцвете сил. Но предавался своим страстям скрытно от всех. Это обнаружилось впоследствии по дневникам и письмам, найденным в секретном ящике его стола.
Он надевал маску и бархатный плащ, так что его принимали за титулованную особу, желающую сохранить инкогнито, и в таком виде являлся в игорные дома и выигрывал и проигрывал чудовищные суммы. Азарт был у него в крови, азарт, увы, доводил его до предельного падения - известен случай, когда он был бит подсвечником за шулерство, и мы, ученики, целый месяц лечили его мазями и примочками.
И в нашем ремесле он был не только мыслителем и умельцем, его занимало везенье - невезенье, выигрыши - проигрыши, единоборство с роком, сатанинские парадоксы, издевательство над земным здравым смыслом, эксперимент без границ, разрушение без оглядки. Им открыты вещи, которые даже он, подумать! - даже он устрашился обнародовать, он считал, что это чревато слишком тяжкими потрясениями. О многом он нас надоумил и предупредил, безумие гениальности глядело из его зрачков, разбегающихся от азарта, и мы боготворили его в эти минуты, гордились, что из его рук принимаем учение… Но многие тайны он, посмеиваясь, унес с собой, я в этом не сомневаюсь.
И опять они внимательно посмотрели на толстое лицо с тонким носом, которое подмигивало им со стены.
- Я последний из его учеников, - сказал мастер. - При мне он испустил свой последний вздох. Когда я всхожу по башенной лестнице, мне кажется, что он рядом, у меня за плечами. Четыре раза в год я их осматриваю. Четыре раза в год.
Улица за окном наливалась медом весеннего дня. Радуясь дню, шли люди по своим делам. Женщины катили коляски с младенцами. Проехала машина с надписью "Хлеб". И даже в мастерской повеяло запахом теплого пшеничного хлеба.
- Сегодня я их навещу, - сказал мастер.
- Не пора ли передать это Ансу? - заметил Дубль Ве. - В ваши годы карабкаться.
Мастер вдруг взорвался:
- В мои годы! Кто считал мои годы! Кто знает, на что я еще способен в мои годы!
- Мастер, да я же не в обиду. Я чтоб вас оберечь.
- Оберегайте тех, кто в этом нуждается!
- Ладно, мастер, ладно, - покладисто сказал Дубль Ве. - Буду оберегать тех, кто нуждается, не сердитесь, извините, спасибо за содержательную лекцию, всего вам доброго!
Они с астрономом откланялись.
Мастер встал и принялся укладывать в чемоданчик инструменты.
- Хватит! - сказал он. - Хватит все это слушать и хлопать глазами!
Взял чемоданчик и пошел, ворча:
- С утра до вечера, как вороны: стар! стар! Будто нарочно толкают под руку.
- Не забыл ли я его наставление? - сказал он, дойдя до угла. - Много лет прошло, мог что-нибудь и забыть, какую-нибудь деталь.
- А не ошибся ли он? - спросил мастер, дойдя до следующего угла. Мыслимо ли это вообще? Не заблуждался ли он в своей гордыне? Не был ли это предсмертный бред?
- Если бред, я пропал, - сказал он на третьем углу.
Анс остался один в мастерской. Он воскликнул:
- Она меня ждет! Иду!
И ринулся на свидание.
Илль
Эти мальчишки! Их во дворце поселили, для них сам правитель города расшибись в лепешку - думаете, они от этого станут паиньками? Бросят курить и сачковать? Как же!
Дубль Ве видел, что Илль потушил сигарету, и успокоился. Он не знает, что у Илля в кармане целая пачка, подаренная астрономом.
Астроному что за забота, что в чужом городе мальчишка курит. А для Дубль Ве город свой и мальчишка свой.
Дубль Ве, золотая душа, воображает, что Илль по его приказанию отмаршировал во дворец и сидит на уроке. А Илль сидит на травке и любуется морем. Оно отсюда хорошо видно - стелется под нежным небом, спокойное, бледно-голубое.
- Конечно, - говорит Илль, - ты для меня молода. Придется ждать, пока ты вырастешь и закончишь образование. Слушай, прыгай немножко подальше, пожалуйста, ты очень пылишь.
Ненни, прыгающая через веревочку, отходит подальше.
- Это неплохо, что придется подождать, - говорит Илль, следя за дымком на горизонте. - По крайней мере успею до женитьбы сделать что нужно.
- А что тебе нужно? - спрашивает Ненни.
- Ну, во-первых, кругосветное путешествие, ты же знаешь, я говорил.
- А во-вторых?
- До во-вторых еще далеко, не оберешься хлопот с во-первых. Еще за время путешествия сколько всякой всячины предстоит. Открыть какой-нибудь остров, а еще бы лучше - материк. Освободить от угнетения какой-нибудь черный народ. Изучить морское дело. Стать капитаном. Да мало ли…
А ты тем временем вырастешь. А когда я вернусь, ты на этом месте будешь стоять, ладно? И махать платком, чтоб я тебя издали увидел. Я вернусь загорелый, как бронза, с черной бородой.
- У тебя волосы белые, - говорит Ненни.
- А борода будет черная. Я весь почернею там, в тропиках. Привезу тебе разные раковины, и коллекцию бабочек, больших, как птицы, и живых птиц - попугаев, колибри. Музыка будет играть: трам-трам-трам-бум! И со мной приедут в гости красивые бородатые люди в белых тюрбанах.
- И тогда мы поженимся? - спрашивает Ненни.
- Может быть, еще не тогда. Может быть, позже. Ведь еще будет во-вторых да, наверное, и в-третьих. Только ты подожди, пока я все переделаю, ладно?
- Ладно, - говорит Ненни.
Белая Роза в своем царстве
Анс Абе громадными шагами шел на свидание.
В жару мечтаний он обгонял автобусы и натыкался на киоски.
- Безусловно, - рассуждал он, - будет сказано "да". Разве приглашают записочкой, да еще голубой, чтобы сказать "нет"?
Он улыбнулся до ушей своим добрым красивым ртом.
- По такому случаю букет бы надо купить. Очень бы кстати явиться с букетом.
Голова! Какой букет ей подаришь, когда она все время среди цветов? Какой цветок я ни куплю в магазине, он под ее управлением взращен, она его знает в лицо, любой цветок.
Так что давай-ка не траться, поскольку эта трата не доставит ей удовольствия. А сбереженная монета ей же пригодится в хозяйстве, моей ненаглядной.
А она не подумает, что я жадина? Любимая, я не жадина, а просто я еще небольшим парнишкой стал жить с матерью на свой заработок, и мне приятно, что мать ни в чем не нуждается, и также мне хочется, чтобы ни в чем не нуждалась моя будущая жена и наши дети, насчет которых я не сомневаюсь, что они будут. Я отношусь к нашему союзу как к делу самому серьезному, могуче перспективному и пожизненному и заработанные деньги собираюсь честно тратить на семью, а не на выпивку или что-нибудь в этом духе.
Замечательно мы с тобой заживем! Я буду постигать дальше искусство Себастиана и мастера Григсгагена, а ты - царствовать над цветами, и наши дети вырастут среди цветов и будут похожи на цветы. Никогда им не придется чистить чугуны в копоти до плеч, и не то что бить - пальцем никто их не тронет. И все будет ясно в нашей жизни.
Так говорил Анс, идя за получением ответа. А Белая Роза ждала его в Главном цветоводстве на Дальней дорожке и тоже рассуждала, прохаживаясь: