А уже не в трехстах километрах, но в двух шагах от него сидел в это время его приятель, соперник, друг, немного завистник, и писал почти схожими словами:
"Весь день не переставая орудия, град по крышам где-то близко и щелканье. Такого дня еще не было… Пробегают не то юнкера, не то солдаты под окнами у нас… Заснул вчера поздно - орудийная стрельба. День нынче особенно темный (погода). Остальное все то же. Днем опять ударило в дом Казакова…"
"4 ноября (в Москве). Выйти на улицу после этого отсиживания в крепости - страшное чувство свободы (идти) и рабство. Лица хамов, сразу заполонивших Москву, потрясающе скотски и мерзки… Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!"
Для Бунина октябрьские события не должны были стать неожиданностью, он видел все летом в деревне. Толстому страшная картина революции открылась только теперь. Он еще писал статьи, где выражал веру в Учредительное собрание, но дневник его говорил, кричал о другом.
"4-е. Нет никаких известий, и город полон чудовищных слухов. То говорят, что Каледин уже в Харькове, то, что немцы взяли Минск и Двинск и идут на Москву, а Финляндия объявила войну России, что рубль в Германии - 2 марки. Всему верят и что-то ждут.
Во времена революций самая свирепая и кровавая вещь - мечта о высшей справедливости. Поражая людей, она разжигает их, как лихорадка. Благоразумие и добро нынешнего дня - становятся преступлением.
5-е. Распадение тела государства физически болезненно для каждого: кажется, будто внутри тебя дробится что-то бывшее единым, осью, скелетом духа, дробится на куски; ощущение предсмертной тоски; воображение нагромождает ужасы. Мое духовное и физическое тело связано с телом государства; потрясения, испытываемые государством, испытываются мною".
Ничего подобного в его прежних дневниках не найти. Он сильно вырос за эти революционные дни. И 1917 год кончился для нашего героя тем, что ему исполнилось 35 лет - возраст Данте, когда тот начал свое путешествие по аду, а в русской традиции это можно назвать "хождением по мукам" - совпадение, едва ли случайное.
Глава восьмая
Восемнадцатый год
Много лет спустя, а точнее в 1933 году, Алексей Толстой скажет в интервью "Литературной газете" в связи со своим 50-летием: "Если бы не было революции, в лучшем случае меня бы ожидала участь Потапенко: серая бесцветная деятельность дореволюционного среднего писателя".
Это очень точные и справедливые слова. Когда говорят о том, что революция погубила, расколола русскую литературу, обрекла на изгнание десятки писателей и поэтов, это все правда, но одновременно она многое в литературе вызвала к жизни. И не будь революции и гражданской войны, не было бы у нас ни Платонова, ни Булгакова, ни Шолохова. Замена, быть может, и не равноценная, но так распорядилась история.
В судьбе Алексея Толстого революция стала тем моментом, когда он окончательно обрел, прочувствовал, пропустил сквозь душу, сердце, кожу и нервы свою тему - тему русского пути, и все, что впоследствии писал - и его шедевры, и неудачи, и подхалимаж, и откровенная халтура, - все это верстовые столбы на этой дороге. Как писатель он пережил вместе со своей страной самые трагические ее моменты, о многом написал честно, о еще большем умолчал, часто лгал и изворачивался и, по справедливому замечанию Бунина, "написал вообще немало такого, что просто ужасно по низости, пошлости, но даже и в ужасном оставаясь талантливым".
Есть два противоположных свидетельства о Толстом эпохи революции - Бунина и Эренбурга. Согласно первому он отлично приспособился, согласно второму - был растерян и ничего не понимал.
"Алексей Николаевич Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: "Пакость! Ничего нельзя понять. Все спятили с ума…" - писал Эренбург. - Алексей Николаевич был растерян не меньше меня… А.Н. Толстой так описал разговоры лета 1917 года: "Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов или останемся живы?" В 1917–1918 годы он был расстроен, огорчен, иногда подавлен: не мог понять, что происходит; сидел в писательском кафе "Бом"; ходил на дежурства домового комитета; всех ругал и всех жалел, а главное - недоумевал".
На самом деле противоречия тут нет. Толстой мог теряться в догадках и тревогах о будущем России, недоумевать, куда идет огромная страна, но свое собственное будущее знал точно. Он был, пожалуй, наиболее совершенным из русских писателей, кто выработал стратегию жизненного успеха и решил про себя: что бы ни происходило вокруг и кто бы ни пришел к власти, он, гр. Толстой, пропасть не должен, он выплывет, выкарабкается и вытащит тех, кто находится рядом с ним (вот почему так болезненно он воспримет в 30-е годы упреки Натальи Крандиевской, что жил всю жизнь только для себя). И именно в смутные времена революции и разрухи это сделалось особенно ясным. Революция не сломала, не поколебала, не ввергла в уныние и отчаяние, не взбесила, но и не обманула и не обольстила его, как очень и очень многих, она - закалила графа. В этом большом ребенке, в талантливом хулигане и насмешнике, беззастенчиво мешавшем нежность с похотью, искренность с ложью, шутовство с серьезностью, явственно обозначилась главная черта: воля.
В Алексее Толстом было что-то от буксира, от ледокола, он при всей своей конъюнктурности и беспринципности никогда не плыл по течению, он - иначе не скажешь - пер напролом, и, чем труднее были обстоятельства, чем сильнее был напор против него, с тем большей силой он противостоял всему, что ему мешало. Любивший предстать вальяжным барином, сибаритом, он начисто был лишен какого бы то ни было гнушения жизнью, и это свойство, которое часто переходило в неразборчивость, вызывало у людей с повышенной щепетильностью брезгливость, но Толстой, не обращая на эту брезгливость внимания, гнул свое. А обвинять буксир в том, что он не яхта, не фрегат и не подводная лодка… К тому же за кормой у него был караван домочадцев.
Если пытаться найти ему какую-нибудь литературную параллель, то, как это ни парадоксально, ею окажутся герои романа, который чуть позднее писался на другом краю земли и стал бестселлером - "Унесенные ветром" Маргарет Митчелл. В Толстом есть что-то и от Рета Батлера, и от его жены Скарлетт, которая в разгар всех своих мытарств произносит клятву посреди разоренной усадьбы: "Бог мне свидетель, Бог свидетель, я не дам янки меня сломить. Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать".
Толстой никогда всерьез и не голодал, нигде не крал (хотя в плагиате его обвиняли) и никого не убивал, но сравнение с героями Митчелл тем интереснее, что в "Унесенных ветром" речь идет о социальном катаклизме, о гибнущем мире южных аристократов и о самых цепких живучих людях, которые находят в себе силы не стать жертвой истории и гражданской войны, но жить, работать и добиваться успеха. Замените янки на большевиков, и вы получите формулу Толстого: я не дам большевикам меня сломить. Даже если для этого самому потребуется стать большевиком.
Правда, особенность нашего русского Батлера заключалась в том, что он во все времена оставался человеком театральным и никогда не был просто дельцом - работник, добытчик сочетался в его характере с барином; он, перефразируя известные марксистские формулировки, был граф по форме и трудящийся по содержанию, и это диалектическое противоречие ухитрился пронести сквозь все революционные, эмигрантские, советские годы, не пожертвовав ни тем, ни другим.
"В этом громадном, грубоватом человеке много подлинной любви и нежности, - писал о нем Эренбург. - В уюте его повестей (уют, от которого в ад запросишься), точно в глыбе, бесформенной, уродливой, таится, как крупица золота, любовь. Весь смысл - в ней, только в глуби она, разыскать надо, не дается, как хромой барин, на брюхе валяйся, грязью обрасти - тогда получишь. А нежной Наташе надо заглянуть в воды пруда, в лицо смерти, чтоб встретить жениха не кокетливой девчонкой, а любящей женщиной. Толстой средь нас сладчайший поэт любви, любви всегда, наперекор всему, на краю смерти и после нее, вовек пребывающей трепетной птицей, облаком, духом. Гляжу на Толстого, книги читающего, и вижу нашу страну. Вот она, необъятная, чудесная, в недрах золото и самоцвет, шумят леса, а такая бессильная. Что нужно ей, чтоб собраться, привстать, познать свою мощь, сказать: "Это я!"? Таков и Толстой - дар Божий и всевидящий глаз, и сладкий голос, и много иного, а чего-то недостает. Чего? Не знаю… Может, надо ему узреть Россию, его поящую, иной, проснувшейся, на голос матери ответить: "А вот и я!"".
Перефразируя известные слова Блока о Горьком, можно так подытожить Эренбурга: Толстой как писатель еще и не начинался или, как более мягко и деликатно выразился Эренбург в поздних мемуарах: "Есть писатели-мыслители; Алексей Николаевич был писателем-художником".
Собственно, тут и есть та черта его творчества, которую отмечали многие, писавшие о Толстом: "чего-то нет в этом Степке-растрепке" (Хин-Гольдовская); "брюхом талантлив" (Сологуб); "Алеша, каким бы ты был замечательным писателем, если бы был пообразованней" (Волошин); "Я теперь сомневаюсь даже в том, был ли у него талант (соединение многих элементов, или части из них, или всех их в малой степени: "искра", дисциплина, особливость, мера, вкус, ум, глаз, язык и способность к абстрагированию)" (Нина Берберова); "Самая выдающаяся черта личности А.Н. Толстого - удивительное сочетание огромных дарований с полным отсутствием мозгов" (Святополк-Мирский); "Мне кажется, что Вам мешает взойти на высоту, достойную Вашего таланта, Ваш анархизм - качество тоже эмоционального порядка" (Горький); "Россия пожалеет еще не раз, что Толстой не поднялся на ту высоту, которую должен был занимать по природе" (Федин).
Все эти очень разные люди в разное время, не сговариваясь, говорили о неполноте толстовского таланта. Бунин был, пожалуй, единственный, кто именно литературный талант Толстого считал абсолютным и писал "о редкой талантливости всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром".
Бунин покинул Москву в мае 1918 года. Толстой - в августе. Уезжали впятером - Толстой с женой, двое детей - Федор и Никита, которому не исполнилось и полутора лет, и никитина няня, эстонка по национальности, Юлия Ивановна Уйбо. В Москве осталась старшая дочь Толстого Марьяна вместе с тетушкой Марией Леонтьевной Тургеневой. Ехали в занятую немцами Малороссию. Надолго ли, навсегда ли, спасаясь от голода или красного террора, на гастроли или просто отправлялись в отпуск к морю? Всего было понемногу.
"Говорят - русские тяжелы на подъем. Неправда, старо. Иной, из средних интеллигентов, самой судьбой определен жить и умереть в захолустье, а глядишь - сидит на крыше вагона, на носу - треснувшее пенсне, за сутулыми плечами - мешок, едет заведомо в Северную Африку и - ничего себе, только борода развевается по ветру", - писал Толстой в "Ибикусе".
Более эмоционально апокалиптическую картину русского исхода изобразил в "Белой гвардии" Михаил Булгаков: "Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город".
Алексей Толстой, правда, бежал не в Город. Точнее не в этот город - он держал путь в Харьков, где беженцев было гораздо меньше, и приезд известного писателя не остался незамеченным.
"Вчера приехал из Москвы известный писатель-драматург граф Алексей Николаевич Толстой, который даст свой вечер интимного чтения из не изданных еще произведений и сказок, - сообщала в августе 1918-го газета "Южный край". - Переезд из Москвы не обошелся без недоразумений с "властями" на границе. По пустячному поводу А.Н. и его импрессарио едва не были увезены "для объяснений" в поле. Одновременно с А.Н. Толстым приехала в Харьков популярная исполнительница цыганских романсов собственного репертуара Аня Степовая: в скором времени состоится вечер цыганской песни и романса. Защищая на границе А.Н. Толстого от "вспылившего начальства" во время переезда через демаркационную линию, г-жа Степовая сделалась сама жертвой любителей чужой собственности. Все ее концертные туалеты, составляющие по теперешним ценам сумму не менее 25 тысяч, стали достоянием одного из "власть имущих" по ту сторону границы".
Несколько иначе картина пересечения границы дана в более поздних, подцензурных воспоминаниях пасынка Толстого Федора Крандиевского: "Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый, кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая".
В Харькове Толстой дал свое первое интервью:
"- Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали страшно сильный сдвиг для русской жизни. Теперь пойдут люди только двух типов, как у нас в Москве: или слабые, обреченные на умирание, или сильные, которые, если выживут, так возьмут жизнь за горло мертвою хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется".
Последние слова Толстого весьма примечательны тем, что здесь очень выразительно, ясно и кратко изложен его взгляд на русскую революцию: больной, расслабленной России было необходимо пустить кровь и убрать лишних людей, это сделали большевики, но на этом их волчья миссия закончится, и миру будет явлена новая общность.
"Большевизм - болезнь, таившаяся в ея недрах со времен подавленного бунта Стеньки Разина. Болезнь, изнурительная и долгая, застилала глаза народу, не давала ему осознать государственности, заставляла интеллигенцию лгать и бездействовать, вызывала непонятную тоску, больные мечты по какой-то блаженной анархии, о воле в безволии, о государстве без государства.
И вот, болезнь прорвалась и потекла по всем суставам кровавым гноем. Россия распалась. Но это распадение было инстинктом больного. Отпавшие части начали борьбу с болезнью и победили. Все нездоровое, шаткое, неоформленное сгорело и горит в этой борьбе. Теперь - ближайшая задача: со свежими оздоровленными силами начать очищение Великороссии. Москва должна быть занята русскими войсками. Этого требует история, логика, гордость, порыв изболевшегося сердца.
И там, в Москве, все те, кому дорого великое, а не малое, кому дорога свобода и мила, - должны соединить в единый организм - в тело прозревшего Левиафана - все временно отторгнутые части".
Это писалось в то время, когда на Дону собирались в поход первые полки Белой армии, и позиция будущего автора "Восемнадцатого года" и "Хлеба" была сформулирована совершенно четко - поход на Москву. Однако едва ли это можно было считать литературной задачей. Идеологом Белого движения Толстой ни в коем случае не стал. И если его знакомая по "обормотнику" напишет чуть позже "Лебединый стан", то Толстой, пусть даже и симпатизировал попыткам скинуть большевиков, но как писатель решал в ту пору совершенно иные задачи.
"Осень, а затем зиму, очень тревожную со сменой власти, а иногда и с уличными боями, мы и Толстые прожили в Одессе", - писал Бунин. На самом деле не только в ней. И Бунин, и Толстой иногда вместе, иногда по отдельности гастролировали по Украине, выступали с чтением своих рассказов, писали в газеты, Толстой, по свидетельству Бунина, "получал неплохое жалованье в одном игорном клубе, будучи там старшиной", и здесь опять у Бунина проскальзывает нотка едва заметного высокомерного осуждения. В более поздней дневниковой записи она выражена гораздо резче: "Кончил "18-й год" А.Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 18-й год! В каких "вертепах белогвардейских"! Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам… Я-то хорошо помню, как проводил он этот год, - с лета этого года жили вместе в Одессе. А клуб Зейдемана, где он был старшиной, - игорный притон и притон вообще всяких подлостей!"
В одесских отношениях двух писателей много недоговоренного. Толстой и Бунин должны были вместе выступать в Киеве, но Бунин поехал один, и, судя по всему, между приятелями пробежала кошка.
Ни в дневнике Бунина, ни в мемуарах размолвка с Толстым никак не отразилась, зато сохранилась в его записях эмоциональная речь Толстого, пересыпанная проклятиями в адрес большевиков, основанная на процитированной выше дневниковой записи (но также носящей мемуарный характер, ибо была она сделана в 1943 году):
"Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и поездах, такие речи хороших бородатых мужиков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся! Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, - вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их".
Говорил или не говорил Толстой так о русском народе и большевиках в Одессе в 1918 году, сказать однозначно трудно. Во всяком случае фраза о заводских жеребцах с выколотыми глазами встречается в "Ибикусе":
"- Сильно пострадали от революции?
- Особняк разграблен вдребезги… Конюшни сожжены. Моему лучшему жеребцу выкололи глаза… Я понимаю - выколи мне… Но при чем мой жеребец?..
- Лошадям выкалывать глаза! Вот вам социалисты! Вот вам проклятые либералы! Это все от Льва Толстого пошло! - говорил Платон Платонович. - Так вы любитель лошадей, граф?
- Странный вопрос".