Вряд ли Бунин цитирует авантюрную повесть Толстого, которая высмеивает русскую эмиграцию и аристократию в духе "Мишуки Налымова" и всего заволжского цикла. Скорее Толстой цитировал в "Ибикусе" самого себя. Но это не значит, что он так действительно думал. Слишком это расходится с возвышенным пафосом его статей и проповедью любви, но, будучи человеком театральным, он мог просто Бунину подыгрывать.
С Буниным был один, с Эренбургом другой, с Брюсовым третий, с молодыми писателями четвертый. Во все времена - и до революции и после - граф играл, и эту страсть к игре, к театральности, к позе подметил и острый взгляд другого, тогда еще никому неизвестного писателя Ю.Олеши, который встретился с Толстым в Одессе осенью 1918 года:
"Эта наружность кажется странной - может быть, даже чуть комической. Тогда почему он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы - отброшенными назад и круто обрубленными перед ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки округлым! Также мог бы он и не снимать на такой длительный срок пенсне (уже давно пора надеть, а он все держит в несколько отвернутой в сторону руке) - ведь видно же, что ему трудно без пенсне: так трудно, что… его даже завладевает тик! Странно, зачем он это делает? Но вдруг понимаешь: да ведь он это нарочно! Ловишь переглядывание между ним и друзьями. Да, да, безусловно так: он стилизует эту едва намеченную в его облике комичность! Развлекая себя и друзей, он кого-то играет. Кого? Не Пьера ли Безухова?"
Но мог сыграть и кого угодно другого. Именно эту переменчивость своего творца и отразил впоследствии герой "Ибикуса" граф Симеон Невзоров, один из самых удачных персонажей всей прозы Алексея Толстого.
Известная бунинская фраза: "Он врал всегда беззаботно, легко, а в Москве, может быть иногда и с надрывом, но, думаю, явно актерским, не доводя себя до той истерической "искренности лжи", с какой весь свой век чуть не рыдал Горький" - амбивалентна. Точно так же мог врать Толстой и в Одессе, и в Париже, и в Берлине, и где угодно. И про большевиков, и про мужиков. И когда Симонов приводит в своих воспоминаниях слова Бунина: "Что бы я там ни писал, однако я все же не предлагал загонять большевикам иголки под ногти, как это рекомендовал в ту пору в одной из своих статеек Алексей Толстой", то опять-таки трудно сказать, было так или не было, предлагал или не предлагал и в какой статье, но если и было, то не в 1918 году, а позднее, когда Толстой по-настоящему хлебнул.
"Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено - не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются".
В этом кратком письме, которое написал Толстой Бунину осенью 1919 года, изложены основные вехи его пути на Запад. Сам же Толстой записывал в те дни в дневнике:
"Вечерня на палубе. Дождичек. Потом звездная ночь. На рее висит только что зарезанный бык. Архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах, в панагии, служит и все время пальцами ощупывает горло, точно там его давит. Говорил слово… Мы без родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку св. Софии. Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…
Плакали, закрывались шляпами, с трудом, с болью…
Богачи и старые дамы, сидящие всю ночь на сундуках. М.,мечтающий заснуть на полу в аптеке. Вонь и смрад темных трюмов. Хвосты с утра повсюду. Настроение погрома. Злоба и тупое равнодушие. Никто не сожалел о России. Никто не хотел продолжать борьбу. Некоторое даже восхищение большевиками. Определенная, открытая ненависть к умеренным социалистам, к Деникину".
"Пароход жил своей жизнью, - вспоминал Федор Крандиевский. - Против Никитиной каюты на противоположном берегу была приделана кабина, также висевшая над водой. Это был гальюн весьма примитивного устройства: в полу сделана дыра, сквозь которую были видны далеко внизу пенящиеся волны. По утрам около гальюна выстраивалась длинная очередь. Седые генералы с царскими орденами, одесские мелкие жулики, адвокаты, аристократы, дамы, как будто только что покинувшие великосветские салоны. Я в своей жизни не видел более унизительной картины. Это была почти трагическая унизительность. Когда кто-либо задерживался в гальюне, колотили в деревянную дверь".
Что делал на этом корабле и в компании этих несчастных (а на самом деле, счастливых, спасшихся) людей граф Алексей Толстой? Он работал. Это и была его ежедневная, ежечасная молитва под открытым небом.
"В первый же день утром в углу трюма, освещавшегося открытым наверху люком, я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла пишущая машинка "Корона". На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал. В своей обычной манере: несколько слов рукой на листе бумаги, а затем сразу на машинке несколько фраз… Он не мог не работать. Работа была для него почти физической потребностью. За мою долгую жизнь рядом с отчимом были лишь считанные дни, когда он не работал".
Весьма любопытный рассказ Толстого о том, как проходило плаванье на корабле, приводит в своем дневнике Корней Чуковский:
"Разоткровенничавшись, он рассказал, как из Одессы уезжал в Константинополь.
"Понимаете: две тысячи человек на пароходе, и в каждой каюте другая партия. И я заседал во всех - каютах. Наверху - в капитанской - заседают монархисты. Я и у них заседал. Как же. Такая у меня фамилия Толстой. Я повидал-таки людей за эти годы"".
В сущности в этих двух фрагментах и есть весь секрет его писательского успеха: повидал людей плюс каждодневная работа в любых условиях. Да плюс еще фамилия. Однако бывали ситуации, когда даже писателю с фамилией Толстой приходилось тяжело и ничего у него не получалось.
"3 дня в карантине. Перегрузка на "Николай". Офицеры, которых выгоняют из трюма прикладами. Опять слухи и паника.
Растерянный и грязный журналист, шатающийся по Стамбулу в смертельном ужасе предстоящей голодной смерти.
Мрачный, кровавый закат над Мраморным морем… Огоньки на островах. Шумные, беспокойные, беспечные русские".
К счастью, константинопольская эпопея закончилась. Толстым удалось получить французскую визу, и вместе с Цетлиными и Алдановыми они отправились в Марсель. Пароход, на котором плыли во Францию, назывался "Карковадо". Помимо русских эмигрантов, на нем возвращались домой французские солдаты, а также плыли в поисках счастья содержательница публичного дома в Одессе и три лучших ее проститутки, которые впоследствии будут кочевать из одного толстовского текста в другой.
"Путь, которым шел пароход, был древней дорогой человечества из дубовых аттических рощ в темные гиперборейские страны. Его назвали Геллеспонтом в память несчастной Геллы, упавшей в море с золотого барана, на котором она вместе с братом бежала от гнева мачехи на восток. Несомненно, о мачехе и баране выдумали пелазги - пастухи, бродившие со стадами по ущельям Арголиды. Со скалистых побережий они глядели на море и видели паруса и корабли странных очертаний. В них плыли низенькие, жирные, большеносые люди. Они везли медное оружие, золотые украшения и ткани, пестрые, как цветы. Их обитые медью корабли бросали якорь у девственных берегов, и тогда к морю спускались со стадами пелазги, рослые, с белой кожей и голубыми глазами. Их деды еще помнили ледниковые равнины, бег оленей лунной ночью и пещеры, украшенные изображениями мамонтов.
На этом корабле возвращается домой вместе с беженцами из России тяжело раненный французский офицер Поль Торен. И древний путь оказывается для него последним - символический реализм в духе "Господина из Сан-Франциско"".
"Море было мрачно-лиловое, полное непроглядного ужаса. По верхушкам волн скользили красноватые, густые на ощупь отблески солнечного шара. Гребень каждой волны отливал кровью.
Но это длилось недолго. Солнце село. Погасли отблески. И в закате стали твориться чудеса. Как будто неведомая планета приблизилась к помрачневшей земле, и на той планете в зеленых теплых водах лежали острова, заливы, скалистые побережья такого радостно алого, сияющего цвета, какого не бывает, - разве приснится только. Какие-то из огненного золота построенные города… Как будто крылатые фигуры над зеленеющим заливом.
Поль стиснул холодеющими пальцами поручни кресла. Восторженно билось сердце… Продлись, продлись, дивное видение!.. Но вот пеплом подергиваются очертания. Гаснет золото на вершинах. Разрушаются материки… И нет больше ничего… Тускнеющий закат…
Такова была последняя вспышка жизни у Поля Торена. Долго спустя равнодушным взором он различил белую звезду низко над морем: она то вспыхивала, то исчезала. Это был марсельский маяк. Древний путь окончен".
Вообще, если беспристрастно читать Толстого, то иногда он кажется похожим на булгаковского Бегемота. В одном обличье - насмешник и ерник, в другом - чуть ли не рыцарь печального образа, который когда-то неудачно пошутил. Но этот второй толстовский лик мало кому известен. Что-то вроде обратной стороны луны, заслоненной иным - балагуром, циником. Рассказ "Древний путь" в этом смысле и есть один из тех редких и драгоценных моментов, когда луна поворачивалась своей тайной стороной.
О жизни Толстого во Франции сохранились воспоминания довольно противоречивые и со всех сторон тенденциозные.
"Денег на жизнь не хватало. Не было никаких перспектив выбраться из нищеты. В припадке отчаяния он даже подумывал о самоубийстве", - вспоминал Федор Крандиевский. Наталья Васильевна Крандиевская пишет о том, что "жизнь в Париже была трудной". Напротив, Бунин рисует эмигрантское житье Толстого идиллически и по обыкновению чуть насмешливо: "Вскоре и мы неплохо устроились материально, а Толстые и того лучше, да и как могло быть иначе?" И чуть дальше:
"Не раз говорил он мне в Париже:
- Господи, до чего хорошо живем мы во всех отношениях, за весь свой век не жил я так".
Как извлечь из этого среднеарифметическое?
Если Толстым и приходилось во Франции трудно, то лишь поначалу, а утверждение Федора Крандиевского о суицидальных намерениях его отчима вызывает сомнение, и не только потому, что никак не вяжется с обликом жизнелюбивого графа, но и потому, что таких подробностей десятилетний мальчик знать, скорее всего, не мог, а мог только слышать обрывки каких-то фраз, либо узнать об этом из третьих рук. На восприятие Натальи Васильевны могла наложить отпечаток куда более обеспеченная, а в сущности роскошная жизнь в СССР. Да и Бунин вряд ли возводил напраслину на свою любимицу ("штучку с ручкой", как звали ее в волошинском обормотнике), когда писал о ней:
"Она тоже не любила скудной жизни, говорила:
- Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут…
Думаю, что она немало способствовала Толстому в его конечном решении возвратиться в Россию".
Что же касается самого Бунина и его благодушного тона, то, во-первых, Бунин появился в Париже только весной 1920 года и не застал самого тяжелого для Толстого начального периода эмигрантского житья, а во-вторых - это даже более существенно - Бунин в своих мемуарах полемизировал с советским литературоведением и с автобиографией самого Толстого от 1943 года, где тот писал о свинцовых мерзостях эмигрантской жизни, и поэтому лакировал парижскую действительность.
Бунинский очерк о Толстом-отступнике - это вообще своего рода апология эмиграции, умиление перед нею. Он, обыкновенно не признававший никаких авторитетов, посвящает эмиграции целый мадригал, называя в положительном контексте имена своих любимейших литературных недругов и просто отъявленных негодяев:
"Париж, куда мы приехали в самом конце марта, встретил нас не только радостной красотой своей весны, но и особенным многолюдством русских, многие имена которых были известны не только всей России, но и Европе, - тут были некоторые уцелевшие великие князья, миллионеры из дельцов, знаменитые политические и общественные деятели, депутаты Государственной Думы, писатели, художники, журналисты, музыканты, и все были, не взирая ни на что, преисполнены надежд на возрождение России и возбуждены своей новой жизнью и той разнообразной деятельностью, которая развивалась все более и более на всех поприщах. И с кем только не встречались мы чуть не каждый день в первые годы эмиграции на всяких заседаниях, собраниях и в частных домах! Деникин, Керенский, князь Львов, Маклаков, Стахович, Милюков, Струве, Гучков, Набоков, Савинков, Бурцев, композитор Прокофьев, из художников - Яковлев, Малявин, Судейкин, Бакст, Шухаев; из писателей - Мережковские, Куприн, Алданов, Тэффи, Бальмонт. Толстой был прав в письмах ко мне в Одессу - в бездействии и в нужде тут нельзя было тогда погибнуть".
Людям свойственно мифологизировать свое прошлое, а тем более на Бунине после войны и визита в Советское посольство в 1945 году к "моему послу" лежал красный отблеск и ему нужно было убелить свои ризы.
Но, пожалуй, самое интересное свидетельство о бытовой стороне жизни Толстых во Франции оставила Наталья Васильевна Крандиевская: "Мы живем в меблированной квартире, модной и дорогой, с золотыми стульями в стиле "Каторз шешнадцатый", с бобриками и зеркалами, но без письменных столов. Все удобства для "постельного содержания" и для еды, но не для работы. Говорят, таков стиль всех французских квартир, а так как мы одну половину дня проводим все же вне постели, то и не знаем, где нам придется приткнуться с работой; Алеше кое-где примостили закусочный стол, я занимаюсь на ночном, мраморном, Федя готовит уроки на обеденном.
Обходятся нам все эти удобства недешево, 1500 фр. в месяц! С нового года я начала искать квартиру подешевле и поудобнее, ибо эта (которую нам нашел дядя Сережа) даже ему становится не по карману".
Эмиграция была для Толстого временем плодотворным. Он написал "Хождение по мукам", "Графа Калиостро", пьесу "Любовь - книга золотая", несколько исторических вещей и небольших рассказов о современной, в том числе и эмигрантской жизни, из которых очень любопытен рассказ "В Париже". Но больше всего славы принесла Алексею Толстому в эмиграции автобиографическая повесть "Детство Никиты".
"Детство Никиты" - с одной стороны вещь очень традиционная, она вписывается в ряд русской автобиографической прозы от Аксакова и Льва Толстого до Гарина-Михайловского и Максима Горького. Однако позднее, когда книга вышла отдельным изданием, в берлинском "Руле" появилась характерная рецензия: "Ал. Н. Толстой обладает несомненно крупным и оригинальным изобразительным дарованием. Оно чувствуется в каждой строке. Но он сам, как и его юный Никита, как бы теряется в толпе своих образов. Чрезвычайно характерно, что даже по такому интимному, бесхитростному рассказу, как "Детство Никиты", трудно себе представить, что же такое представляет собою сам этот десятилетний мальчик? У него нет ни одной черты, по которой, встретясь с ним в жизни, можно было бы узнать его, как мы узнаем, например, типы Толстого, Достоевского, Тургенева…"
Своя правда в этом есть. Никита в значительной степени похож на ребенка вообще. На некий тип, символ счастливого детства, в этом мальчике воплощенный, но едва ли это можно считать недостатком. Толстой пропел гимн человеческому детству и не стал отягощать его моральными проблемами, как делал его великий однофамилец. И к слову сказать, это хорошо понял в революционном Петрограде К. Чуковский: "В страшную пору "Черных масок" и "Крестовых сестер" он явился перед читателем с "Повестью о многих превосходных вещах", - в ней и небо синее, и трава зеленее, и праздники праздничнее; в ней телячий восторг бытия. Читайте ее, ипохондрики: каждого сделает она беззаботным мальчишкой, у которого в кармане живой воробей. Это Книга Счастья- кажется, единственная русская книга, в которой автор не проповедует счастья, не сулит его в будущем, а тут же источает его из себя.
- Хорошо, Никита? - спрашивает у мальчика его веселый отец.
- Чудесно! - отвечает Никита.
Все образы и события в этой радостной книге отмечены словом чудесно … Каждая книга Алексея Толстого есть, в сущности, "Повесть о многих превосходных вещах"".
"Детство Никиты" было высоко оценено почти всеми и прежде всего ее автором. "За эту книгу отдам все свои предыдущие романы и пьесы", - говорил Толстой уже в советское время, и к этому можно добавить, что и добрую половину из написанного после тоже можно было бы отдать.
Да и вообще жить бы Толстому и жить в эмиграции, и писать бы свои романы и пьесы, и ходить бы по французским бульварам и кафе, читать газеты и ругать большевиков, и могло бы так статься, что не Иван Алексеевич, а Алексей Николаевич получил бы Нобелевскую премию (а это вполне возможно, дать Нобелевскую премию Толстому просто напрашивалось), и было бы другим продолжение "Хождения по мукам", и другой вся конструкция "Петра" - литература в отличие от истории сослагательное наклонение терпит, но… не случилось.
Граф вернулся в Россию и стал называться красным, советским, трудовым, рабоче-крестьянским… Эмиграция его заклеймила и от него отвернулась. В Советском Союзе он стал классиком.
Этот сюжет хорошо известен и исследован. И о причинах, по которым Толстой вернулся, столько написано и им самим, и различными мемуаристами, и толстоведами, что ничего нового сказать тут невозможно, но все же некие нюансы остаются, на них и сосредоточимся.
"Ал. Толстой, как-то очутившись в Париже эмигрантом, недолго им оставался, - писала Зинаида Гиппиус, - живо смекнул, что место сие не злачное, и в один прекрасный, никому неизвестный день исчез, оставив после себя кучу долгов: портным, квартирохозяевам и др. С этого времени (с 21-го года) и начались его восхождение на ступень первейшего советского писателя и роскошная жизнь в Москве. Если б он запоздал - неизвестно еще, как был бы встречен; но он ловко попал в момент, да и там, очевидно, держал себя не в пример ловко".
"Перелетная пташечка, фальшивый стяжатель Алексей Толстой, уехавший из Парижа со словами: "Я хоть жрать там буду, а вы тут подохнете"", - писал Михаил Осоргин А.С. Буткевичу.
Бунин также выдвигал совершенно однозначную причину возвращения Алексея Толстого: деньги. Толстой, этот веселый, очень талантливый и совершенно безнравственный человек - продался.
"…деньги черт их знает куда быстро исчезают в этой суматохе…
- В какой суматохе…