Из книги Альфреда Роде "Замок в Кёнигсберге и его коллекции".
Берлин, 1937 год
"…Большой ремтер Великого магистра, XV век. Вместе с примыкающим с запада помещением № 17 (Архив) первоначально представлял собой большой зал со сводами, включающий часть стены старой оборонительной башни… Витрина в центре зала: немецкие рукописи (кёнигсбергские миниатюры в рукописях Фомы Аквинского из управления Верховного маршала, мариенбургские миниатюры в рукописях Генриха фон Хеслера)… Картины: Мария и дитя из Ауловенена, округ Инстербург, XV век… Сидящая Мария и дитя из Шмодиттена, округ Прейссиш-Эйлау, XVI век…"
"Маршальский ремтер" был интересен тем, что имел в толще одной из стен узкую потайную лестницу, которая вела в "Камеру пыток" и Капеллу Святой Анны. Вход в нее был через незаметную дверь-нишу, рядом с которой, как и в Капелле Святой Анны, имелось маленькое стрельчатое слуховое окошко. История сооружения замка сложилась так, что этажи его более древней части, куда входила башня фогта Лиделау, оказались гораздо выше позднее пристроенных орденских залов. Поэтому вход из "Маршальского ремтера" располагался на высоте пяти метров от пола и, естественно, не использовался. В смежное же с ним помещение капеллы можно было попасть двумя путями – либо через потайную лестницу в стене, либо по ступеням, ведущим к боковой двери самой капеллы непосредственно из "Маршальского ремтера". Это делало орденский зал крайне удобным для всякого рода неожиданностей, – например, для внезапных появлений каких-либо лиц, присутствие которых на рыцарском сборе не предполагалось заранее. Или давало возможность Великому магистру внезапно арестовать кого-либо из своих гостей и, при необходимости, препроводить прямо в "Камеру пыток", расположенную в подвале башни фогта Лиделау. По преданию, предводители рыцарского ордена неоднократно использовали эту особенность "Маршальского ремтера", из-за чего за ним закрепилась дурная слава.
Здесь царило то же опустошение, что и в соседнем зале, но у стены стояло несколько чудом сохранившихся каркасов от музейных витрин, конечно, обгоревших и немного деформированных, но вполне пригодных после небольшого ремонта для использования. Анатолий Михайлович, зная бедственное положение полностью разграбленных и разрушенных гитлеровцами дворцов-музеев пригородов Ленинграда и особенно Екатерининского дворца, решил отправить эти остатки в город на Неве.
Через пару дней вместе с солдатом-регулировщиком они отобрали наиболее пригодные витрины и стали упаковывать их в заранее сколоченные ящики, – благо, досок на территории замка было достаточно и одной деревянной перегородки хватило на несколько ящиков. Но "Маршальский ремтер" оказался верен своему зловещему предначертанию и, может быть, последний раз в своей истории показал свой жестокий, тевтонский нрав.
Уложив несколько ящиков один на другой у стены зала рядом с дверью, ведущей в сторону капеллы Святой Анны, Кучумов и молодой парень с ефрейторскими погонами решили передохнуть. Солдат достал пачку трофейных немецких сигарет в яркой упаковке и с наслаждением затянулся. В холодном рыцарском зале запахло чем-то очень ароматным, совершенно не гармонирующим с обстановкой. Анатолий Михайлович хотел что-то сказать по этому поводу, но не успел… Раздался страшный грохот, на миг стало темно, поднялся столб пыли. Прижавшись к стене, они с ужасом увидели, что сводчатый потолок, рухнув вниз, обнажил высокие голые стены с торчащими из них металлическими балками. Сверху еще падали кирпичи и сыпался песок, но постепенно "камнепад" прекратился – и снова стало тихо. От великолепного стрельчатого готического свода с нервюрами не осталось и следа. Часть "Маршальского ремтера" лишилась перекрытия. Казалось, что другие два свода чудом удержались и не рухнули вниз. Многотонная бесформенная масса кирпича и щебня буквально раздавила, расплющила ящики с упакованными в них витринами. Анатолию Михайловичу стало не по себе, когда, осознав все произошедшее, он представил, что было бы, задержись они хоть на несколько секунд дольше в том месте, где сейчас лежало нагромождение обломков. "Маршальский ремтер" мог стать могилой для тех, кто пытался вернуть людям утраченные культурные ценности.
Убедившись, что Янтарная комната не погибла в развалинах замка, как утверждал профессор Брюсов, ссылаясь на свидетельства Роде и Файерабенда, Анатолий Михайлович с утроенной энергией стал продолжать работу. И первое, что он счел необходимым предпринять, – это разыскать свидетелей ее укрытия. Нужно было во что бы то ни стало найти Файерабенда, этого пройдоху, убедившего Брюсова прекратить поиски. Искать же Роде было уже бесполезно: Кучумов знал от профессора о смерти немецкого ученого.
Но как найти Пауля Файерабенда в громадном городе, где старая жизнь была полностью разрушена, а новая только-только зарождалась? Ведь не было ни адресного стола, ни справочного бюро, ни каких-либо других учреждений, где можно получить точные сведения о месте жительства того или иного лица. Бо́льшая часть немецкого населения ютилось в развалинах, определить местонахождение которых было просто невозможно. Многие улицы уже не существовали, так как от них не осталось ни одного целого дома, да и немецкие названия стали потихоньку уступать место русским переименованиям. В общем, разыскать человека в Кёнигсберге 1946 года было делом не легким.
Помог случай. Среди вдрызг разбитых домов центральной части города уцелевшие жители втыкали дощечки с надписями или просто писали на стенах домов: "Семья Фогель. Все живы. Проживаем на Капорнерштрассе, 27" или "Тетя Марта, наш адрес – Байдриттер вег, дом № 18". Так немцы пытались сообщить своим родственникам и знакомым о новом месте жительства. В районе замка, особенно на Мюнцплатц, закопченные стены уцелевших коробок зданий были буквально испещрены такими посланиями. Стихийно образовались своего рода справочные бюро, где можно было попытать счастья найти друг друга тем, кто потерялся в последние дни войны и месяцы послевоенной разрухи. Кто-то из немецких жителей и сообщил здесь Кучумову, что видел Файерабенда в Больнице Милосердия на Хинтерросгартен . В 1946 году там размещалась центральная немецкая больница, где бок о бок трудились немецкие и советские врачи, пытаясь вырвать у смерти сотни человеческих жизней, к которым подбирались тиф и малярия – вечные спутники всех войн и исторических катаклизмов.
Из воспоминаний А. М. Кучумова. Диктофонная запись.
Август 1990 года
"…Я пошел в немецкую клинику. Это там, где теперь городская больница, недалеко от пруда. Большое серое здание, расположенное как бы углом. Над входом – огромный католический крест. Внутри я увидел монахинь. Одеты они были во все черное, только поверх головы белые платки…
Я стал их спрашивать насчет Файерабенда, а они не понимают меня – я ведь без переводчика. Наконец сообразили – послали за врачом, знающим русский язык. С ним удалось кое-как объясниться, и немец, поняв, что я кого-то разыскиваю, вызвал главного врача клиники Штарлингера…"
Откуда было знать Анатолию Михайловичу, что вышедший к нему энергичный пятидесятилетний человек в белом халате был довольно известным немецким врачом, профессором медицины, заведующим отделением внутренних болезней. Он успевал руководить первым инфекционным лазаретом в здании Университетской клиники, бороться с вспышками эпидемий, организуя специальные отделения в бывшем гарнизонном лазарете на Йоркштрассе, практиковал в Больнице милосердия…
Разговор, состоявшийся между Кучумовым и Штарлингером, был непродолжительным. Профессор очень быстро установил через больничную картотеку, к счастью сохранившуюся, что недавно выписавшийся Пауль Файерабенд работает в районе Йудиттена на лесопилке, которая раньше была мебельной фабрикой. В картотеке стоял ее адрес – "Вальдштрассе , 19". А это, как узнал Анатолий Михайлович, находится где-то на западной окраине города.
Кучумов, отправившийся один на поиски Файерабенда, долго шел через мало пострадавший во время войны район Амалиенау . Потом за поворотом потянулись какие-то пустыри и развалины. По всему было видно, что здесь шли ожесточенные бои. Их следы обнаруживались во всем: в сгоревших коробках некогда шикарных вилл, в испещренных следами от пуль и осколков стенах домов, в ржавеющих остовах разбитых автомашин и автобусов, в поваленных или погнутых фонарных столбах. У одной закутанной в платок немки, которая переходила улицу около Йудиттенской кирхи , Анатолий Михайлович спросил дорогу. Она неопределенно махнула куда-то в сторону виднеющегося неподалеку леса, и Кучумову ничего не оставалось делать, как продолжить путь в надежде на то, что удастся встретить человека, который сможет членораздельно объяснить ему, где же начинается улица Вальдштрассе.
Вскоре на перекрестке он увидел покосившийся столбик-указатель с табличками – названиями улиц. Среди них Кучумов обнаружил ту, что была ему нужна. А через несколько минут он услышал вой циркулярной пилы, почувствовал запах опилок и свежей древесины. Около кирпичного дома за невысоким заборчиком ровными штабелями лежали распиленные доски, рядом – несколько деревянных ящиков, по-видимому, только что сколоченных. Это и была та самая лесопилка, куда пришлось так долго добираться. Но к глубокому разочарованию Анатолия Михайловича, Файерабенда здесь не оказалось. После сумбурных объяснений с немцами ему удалось только понять, что бывший распорядитель винного погребка "Блютгерихт" действительно здесь работает, но после выписки из больницы договорился с "майстером" и несколько дней побудет дома. Это показалось Кучумову странным, так как жизнь в городе в то время не была налажена и местные жители очень дорожили подвернувшейся работой, ведь это был единственный способ обеспечить себе пропитание. Весна 1946 года еще не сулила качественного улучшения в этом вопросе, и тяготы послевоенных месяцев создавали отнюдь не благодушную атмосферу в холодном, разрушенном городе. Человек, легко отказывавшийся, даже на непродолжительное время, от постоянной работы и гарантированного заработка, должен был либо иметь какой-нибудь дополнительный источник существования, или же обречь себя и свою семью на голодное прозябание и даже гибель.
Правда, Анатолию Михайловичу еще в комендатуре рассказали, что спустя некоторое время после окончания войны в городе стали появляться новоявленные дельцы, которые неизвестно из каких источников умудрялись доставать уникальные вещи – картины, скульптуры, книги, драгоценности, церковный инвентарь, посуду и столовые приборы. На черном рынке у Луизенкирхи в то время можно было купить или обменять на продукты не только просто дорогие вещи, но и настоящие шедевры искусства, и кто знает, какие ценности исчезли тогда в руках спекулянтов и перекупщиков. Известно, например, что один бывший скромный чиновник кёнигсбергского телеграфного ведомства Фридрих Роке сколотил даже целое состояние на торговле книгами. Сначала он распродал собственную библиотеку, которая перед штурмом города была им спрятана в подвале своего дома на улице Канцлерштрассе , а затем организовал настоящую фирму, занимавшуюся поисками ценных фолиантов. Привлекая мальчишек, прекрасно ориентировавшихся в руинах, он с их помощью обшарил все подвалы и чердаки в развалинах старого города и в полуразрушенных виллах пригородов. Ему удалось обнаружить уникальные книги и манускрипты в грудах хлама и мусора на месте бывшей университетской библиотеки на улице Миттельтрагхайм , в развалинах громадного Дома техники , в подвалах военной библиотеки на Фридрихштрассе и библиотеки на площади Фихтеплатц в Понарте. Предприимчивый делец, гревший руки на хаосе послевоенной жизни, приобрел среди немецкого населения кличку "Маленький Грефе унд Унцер" . Кто знает, может быть, сегодняшние спекулянты от искусства и представители, так сказать, "теневой культуры", о которых мы время от времени узнаем из прессы, что-то унаследовали и от проходимца Роке?
Итак, Кучумову не удалось встретиться с Файерабендом, но ему дали точный адрес, и теперь нужно было снова возвращаться в центр города и искать улицу с необычным наименованием – Кёнигсэкк , что в переводе с немецкого означает "королевский угол".
Калининградцы хорошо знают эту улочку и дом, через овальную арку которого когда-то можно было пройти во двор. Собственно, на нынешней улице Фрунзе сохранилось не так уж много старых домов, поэтому красивое четырехэтажное здание с арками, строгим эркером и овальным окошком в верхней части фасада, обращало на себя внимание. В 1946 году, когда весь бывший район Нойе Зорге лежал в руинах, дом с аркой был чуть ли не единственным неразрушенным зданием в этом районе. Устоявший среди бомбежек и артобстрелов, переживший ожесточенные схватки уличных боев, сохранившийся в годы массовой застройки города типовыми и однообразными домами, он гибнет в наши дни, разрушаясь и превращаясь в настоящие руины, символизирующие алчность и глупость нашего цинично-меркантильного века. Сюда, в дом на нынешней Угловой с полустертой надписью на первом этаже "Kreuz-Apotheke" , и отправился на следующий день вместе с переводчиком Анатолий Михайлович Кучумов.
Грязь, теснота, скученность – эти неотъемлемые атрибуты послевоенного быта сильно разрушенных городов – воочию предстали перед Кучумовым. Пауль Файераберд оказался пожилым, сутулым человеком, облаченным в какой-то старый комбинезон. Он с явной опаской смотрел на нежданных гостей и долго не мог понять, что от него хочет "русский товарищ из Ленинграда". Или делал вид, что не понимает. Разговор состоялся в какой-то полутемной комнате, загроможденной старыми вещами и полуразвалившейся мебелью. Сначала Файерабенд говорил, что все известное ему о Янтарной комнате уже было сообщено профессору, который приезжал в Кёнигсберг сразу после окончания боев. Кучумов понял – речь шла о Брюсове. Затем, вопрос за вопросом, – и Файерабенд стал вспоминать какие-то дополнительные моменты и детали.
Я не буду заниматься вольным пересказом содержания той давней беседы, тем более что по просьбе Анатолия Михайловича Файерабенд в заключение разговора собственноручно записал свои "показания" на оборотной стороне какого-то старого банковского счета – бумага была дефицитом в послевоенном Кёнигсберге.
Из "Показаний директора ресторана "Кровавый суд" в Кёнигсбергском замке Пауля Файерабенда".
Кёнигсберг, 1 апреля 1946 года
"…После того как Кёнигсберг в августе 1944 года был бомбардирован, Янтарную комнату тотчас запаковали и перенесли в Орденский зал… Упакованная в многочисленные ящики, комната оставалась там до начала штурма Кёнигсберга. Роде говорил мне много раз, что комната должна быть увезена в Саксонию, но вследствие многочисленных транспортных затруднений это не могло быть осуществлено.
В конце марта 1945 года замок посетил гаулейтер Кох. Кох сделал доктору Роде серьезный выговор за то, что он упакованную Янтарную комнату оставил в замке до сих пор. Кох хотел позаботиться о немедленном вывозе, но жестокая боевая обстановка уже не допустила вывоза. Упакованная комната осталась стоять в Орденском зале…
…Начиная со второй половины дня 9 апреля 1945 года в замке распоряжался комендант, назначенный гаулейтером, а начальник, назначенный военным порядком, неожиданно исчез. Я находился в винном погребе. По договоренности с некоторыми офицерами, я вывесил в северном и южном крыле замка белые флаги как знак капитуляции.
…Когда я покинул замок в 12 часов 30 минут ночи, ресторан был занят только одним артиллерийским подразделением. Подвал и Орденский зал были совершенно неповреждены. До возвращения из Эльбинга, где я лежал в госпитале, я услышал от доктора Роде, что Орденский зал и ресторан полностью выгорели. Во время падения города, 9 апреля 1945 года, я слышал, как командир в форме СС дал приказ предать замок огню. Я до сих пор подозреваю, что Орденские покои, как и ресторан, были ограблены эсэсовцами и умышленно подожжены. То же самое подтверждал и доктор Роде предыдущей русской комиссии".
Вот так пространно рассказал Кучумову уже известную нам историю Пауль Файерабенд. Однако читатель, наверное, заметил новое обстоятельство, неожиданно появившееся в рассказе об апрельских днях 1945 года. Странно, что во время работ Брюсова в замке ни Роде, ни Файераберд даже не обмолвились об эсэсовцах, ограбивших Орденский зал, где были сложены сокровища замка, а затем предавших его огню. Более того, Альфред Роде указал попеременно сразу два "точных места" захоронения Янтарной комнаты, а присутствовавший при этом Файерабенд, кстати, не отрицающий того, что на протяжении всего времени боев находился в Королевском замке, спокойно наблюдал за бессмысленной работой "русской комиссии". Это свидетельствует по меньшей мере о том, что Файерабенд, так же, как и доктор Роде, был неискренен. И более того – "вспомнив" о приказе эсэсовского командира, Пауль Файерабенд как бы предлагал окончательно поставить точку на поисках Янтарной комнаты и прекратить работу в развалинах замка. Но и этого ему, наверное, показалось мало. Поэтому на следующий день Анатолий Михайлович держал в руках новые "показания" бывшего распорядителя винного погребка "Блютгерихт".
Из "Показаний директора ресторана "Кровавый суд" в Кёнигсбергском замке Пауля Файерабенда".
Кёнигсберг, 2 апреля 1946 года