презирала, меня возбуждал только талант, за Алексом
я его не признавала.
Алекс знал, что я в Нью-Йорке, он даже приезжал
в JFK взглянуть на меня, когда я пересаживалась на
самолет в Детройт. Он возмужал, американизировался, похорошел. Потом он несколько раз звонил, и в конце
концов мы назначили свидание в Центральном парке, в Tavern on the Green.
202
- Налегай на sea food, - сказал он. - Ты ведь
скоро вернешься в Питер и ничего этого там
не найдешь.
Я налегала на sea food, а также налегала на коктей-
ли под названием Sex on the Beach. Напилась до голово-
кружения. В роли успешного американца Алекс
привлекал меня куда больше, чем в Москве. Богатый, сведущий. И высокий. Высокий! Целоваться мы начали
еще в ресторане, потом целовались в парке - и оба
были готовы к сексу на пляже. Удержалась я каким-то
чудом.
- Я люблю тебя, - шептал он. А я, дура, упива-
лась этими словами, потому что ты мне так редко их
говорил. Конечно, я знала, что ты меня любишь, а всё
же мне хотелось это слышать.
- Я тебя не люблю, - шептала я, с удовольствием
пробуя на вкус слово "люблю" и протягивая ему губы.
Приподнималась для поцелуя на цыпочки: боже, какое
забытое чувство - тянуться вверх для поцелуя. Сейчас
я так тянусь к губам Сережи, который выше меня на
голову. Губы Алекса были большими, нежными, мягкими и податливыми. Не похожими на твои -
узкие, плотно сжатые, сухие.
- Я люблю мужа, знаешь. Мне нужно домой, он
меня ждет.
- Ты такая красивая с этими короткими волосами.
Я всегда тебя любил и всегда тебя ждал.
- Отведи меня домой. Пожалуйста.
Алекс довел меня до дверей Мишкиного дома на
75-й улице. Страстно поцеловавшись на прощание, мы
расстались. Шатаясь, я поднялась по лестнице и позво-
нила в квартиру. Ты открыл, серый от волнения, -
я опоздала почти на два часа. Разумеется, не
203
предупредила. А как предупредить? Мы должны были
идти в квартиру Лотманов - Брашинский устраивал
вечеринку в честь знакомого писателя-фантаста. Ты, прищурившись, смерил меня холодным взглядом, мгновенно оценив мое состояние. Ты знал, что я ходи-
ла встречаться с Алексом, врать тебе я была не готова.
- Иванчик, не сердись, я совсем пьяная, -
пролепетала я.
- Я вижу, - спокойно сказал ты. И повел меня
в спальню. Вытащил из шкафа сапоги на каблуках
и чулки, приказал:
- Надень!
Я послушно надела. Ты резко опрокинул меня на
кровать. Секс был жесткий, быстрый, без поцелуев
и без слов. Твои глаза были закрыты, а когда ты открыл
их, то посмотрел на меня, лежащую в этих дурацких
сапогах и кружевных чулках, почти брезгливо. Никогда
я не видела тебя таким чужим и таким грубым. Ты
холодно сказал:
- Быстро вставай и одевайся. Нам пора.
Я хотела объяснить тебе, что ничего не было, что
я просто выпила лишнего, но ты не стал слушать. В тот
вечер мы почти не разговаривали, ты оживленно бол-
тал с фантастом, кокетничал с Нэнси и в мою сторону
не смотрел. На следующий день всё вернулось на
круги своя: ты опять был любящим, веселым и спокой-
ным. Но я уже видела в тебе "другого", мистера Хайда.
В детстве я увлекалась книгой про Ирину Бугримову
и хотела стать дрессировщицей львов. В тот день
я почувствовала, что тебя укротить не получится -
рано или поздно ласковый и нежный зверь набросится
на хозяина.
Именно тогда я стала догадываться, что пере-
оценила свои силы.
57.
205
Ночь с 10 на 11 сентября 2013
Я до сих пор не могу понять, был ли ты ревнив?
Сейчас я думаю, что да, был, и даже очень.
Ты никогда не осуждал мое кокетство, никогда
не делал мне замечаний, никогда не вспоминал
прошлое. Тебе было неприятно, когда я вспоминала
Марковича, но это была другая ревность,
интеллектуальная. К тому же природа твоего
эротизма была такова, что возбуждала тебя женская
неверность (попросту - блядство). Доверял ли ты
мне? Наверняка доверял - особенно вначале.
Но хотел бы ты меня, если б доверял мне безогово-
рочно? Не знаю, Иванчик.
С Сережей совсем по-другому. В первые дни он
заявил мне, что не ревнив. Довольно скоро я поняла, что доверять он не умеет и всегда, внутренне сжавшись, ждет предательства. Постепенно я открывала всю
степень его ревности, замешанной на подростковых
комплексах. В Париже я повела его в гости к моему
приятелю, с которым мы знакомы сто лет. По праву
старой дружбы мы сидели рядом, обнимались, хохотали
и шутя кокетничали. Сережа сидел за столом напротив
нас, вежливо улыбался и поддерживал светский
разговор, но, как только мы с ним вышли за дверь,
окаменел и не взял мою руку, привычно скользнувшую
в его ладонь.
- Что случилось? - удивилась я.
Красавица жена моего приятеля тоже сидела
с нами за столом. И никому из нас, кроме Сережи, и в голову не пришло, что происходит что-то выходящее
за пределы нежных дружеских отношений.
- Если ты считаешь, что ничего не случилось, то
нам не о чем говорить, - резко сказал он. - Ты весь
вечер обнималась с ним и почти не смотрела на меня.
- Господи, но это же ничего не значит! Это
по-дружески. Все так делают.
- Если ты называешь это дружбой, то я про
такую дружбу ничего не понимаю. Я вижу только то, что я вижу. Если ты пришла со мной, ты должна быть
со мной. А ты ни разу ко мне не подошла и ни разу
ко мне не прикоснулась.
Что за дурацкие инфантильные комплексы?
А вдруг Сережа прав? Мы привыкли думать, что
все эти светские тактильные контакты, поцелуи, погла-
живания и объятия ничего не значат. А если значат?
Может быть, я должна демонстрировать всему миру, кто здесь мой мужчина? С тех пор я всегда с Сережей
осторожна. Держу за руку, сажусь рядом, стараюсь
показать всем вокруг, что я принадлежу только ему.
В этом есть что-то патриархальное, и моментами мне
это даже нравится. Но только моментами.
Ты никогда не устроил бы мне такую сцену.
А вдруг ты думал так же? Но не хотел или не решался
в этом признаться?
Или для тебя ревность была неотделима от желания, зависимость - от любви, доверие - от унижения?
58.
11
207
сентября 2013
Иван, я часто вспоминаю концерт Паваротти
в Центральном парке. Вроде ничего особенного в тот
день не произошло. И все-таки что-то в нем было
щемящее, тревожное. Но что именно?
Это было перед нашим отъездом в Питер.
Паваротти должен был петь в Центральном парке. Мы
решили пойти. Ну во-первых, Паваротти. Когда и где
мы его еще послушаем? Во-вторых, Центральный парк, который мы обожаем. В третьих, просто приключение, разве нет?
Мы отправились в парк пораньше, сразу после
обеда, чтобы подобраться поближе к сцене и занять
лучшие места. Не тут-то было: самые умные дежурили
с ночи. Мы, захватившие плед и сумку с бутербродами
и водой, смогли устроиться только на отшибе. Сцены
было не видно. Мы обвязали головы красными
банданами, купили у негров футболки Pavarotti in thePark (днем их продавали за 15 долларов, ночью -
за полтора), расстелили плед, разложили еду. Провели
так часа четыре - в ожидании концерта, подпираемые
со всех сторон людьми, тоже пришедшими на встречу
с прекрасным. Скучно нам не было, нам вообще не
бывало скучно друг с другом. Ты вспоминал Вудсток
и рассказывал про детей цветов и про шестьдесят
восьмой год. Ты шутил и дурачился, но глаза у тебя
были грустными. Казалось, ты знаешь, как сделать этот
день прекрасным, но не можешь. Да, нам хорошо, и мы
весело болтаем, прихлебывая кока-колу. Но ведь могло
быть настоящее приключение, настоящее путешествие, настоящий опыт, настоящий Вудсток! Ну что для этого
нужно, догадайся с трех раз? Уж конечно, не кока-кола.
Я фантазирую? Ты не думал ни о чем таком? Был
просто счастлив валяться на траве со мной и с Мишкой
в ожидании божественного пения из ниоткуда? Или
все-таки думал? Теперь уж не узнать.
Наконец откуда-то издалека раздался едва слышный
голос Паваротти. С первых нот стало ясно, что можно
сворачивать плед и уходить - мы ничего не увидим
и не услышим. Мы с трудом вырвались из толпы
и вышли из парка. Молча брели по вечерним улицам.
- Pavarotti, - начал Мишка, подходя к дому. -
Belle canto! Bellissimo!
Ты - вопреки обыкновению - не подал ему
ответную реплику, не вступил в словесную игру. Мы
опять замолчали. На следующий день тебе предстояло
возвращаться в Питер. Я должна была вылететь на день
позже.
Good bye, America.
59.
12
209
сентября 2013
Как я ненавижу вспоминать историю нашего возвра-
щения из Америки! Ты тоже не хотел об этом говорить.
Но мы оба знали, что это возвращение сыграло
в нашей жизни роковую роль. Ты никогда не употребил
бы слово "роковую". Ну хорошо, а какую тогда?
За четыре месяца ты заработал в Америке 10 тысяч
долларов. В 1992 году это было целое состояние. При-
мерно половину из них мы везли с собой в Питер
с туманными планами как-то улучшить наше жилье,
"жить просторнее". Другую половину потратили на
жизнь в Америке, на мои перелеты, на еду и на вещи, конечно. Купили несколько пар ботинок и кроссовок.
Ты обожал хорошую обувь, тщательно за ней ухаживал
и трясся над каждой парой. Купили по кожаной куртке
(тебе коричневую, а мне - черную), рубашки, футболки, туфли, плащи, юбки, блузки, свитера, уже
толком не помню что. Ну и очередной громадный
серый матерчатый чемодан с дешевой 14-й улицы.
А еще мы купили телевизор, музыкальный центр, продвинутый видеомагнитофон, какие-то супер-
наушники, множество видео- и аудиокассет. Всё самое
ценное, прежде всего аппаратуру, должен был везти
ты - все-таки ты летел не каким-то жалким
"Аэрофлотом", а "Дельтой", а там уж точно не украдут.
Мне достались одежда, духи, косметика, часть обуви, орешки, книжки и бумажки. Ничего особо важного.
Ты благополучно улетел. Кажется, даже позвонил
Брашинскому, когда добрался до дома. На следующий
день Мишка отвез меня в аэропорт. Мы обнялись:
- Пока, Каришонок, - сказал он. - Береги
моего братка.
210
Самолет нормально взлетел, но минут через сорок
по проходу забегали стюардессы, зажглись аварийные
лампочки, и капитан сказал, что мы возвращаемся
в JFK - из-за каких-то технических неисправностей.
Вскоре выяснилось, что у самолета не убрались шасси.
Было непонятно, насколько они повреждены и как нам
удастся сесть. Началась паника. Стюардессы разносили
лекарства, кто-то рыдал, кто-то молился. Меня удивило, что мужчины психовали больше женщин. Я оставалась
совершенно спокойной - почему-то была уверена, что
ничего страшного не случится и мы благополучно
сядем. Подумаешь, шасси! Не крыло же отвалилось.
Но приземление оказалось долгим и утомительным.
Мы несколько часов кружили над JFK, чтобы выгорело
всё горючее. Летное поле было уставлено скорыми
и всяческими аварийками с мигалками, что не способ-
ствовало душевному спокойствию. Когда мы наконец
сели, всех изрядно мутило.
Нас довольно долго держали в JFK, искали другой
самолет. Не нашли. Выдали ваучеры на еду и отправи-
ли в гостиницу при аэропорте. Мы провели там дня
полтора, пока не починили наш самолет. Многие отка-
зались на нем лететь - типа достаточно настрадались.
"Шасси, наверное, скотчем примотали", - мрачно
пошутил небритый дядька. Мне было всё равно,
я хотела домой. Как назло, я никому не могла дозво-
ниться - ни Мишке, ни моим или твоим родителям
(было лето, все сидели на дачах). А у тебя телефона
не было. Только к концу первых суток я застала отца
и быстро сказала ему, что происходит.
Прилетела я с опозданием на два дня. Ты встре-
чал меня вместе с моим папой, бросился ко мне
и непривычно порывисто обнял. Несколько секунд
211
постоял, прижимая меня к себе. С черным лицом, с синяками под испуганными растерянными глазами.
Я решила, что ты психуешь из-за того, что мог меня
потерять. Любой психовал бы, разве нет? Ты что-то
говорил о том, как вы с папой приехали меня встречать
в Пулково и только там узнали о неполадках с самолетом.
Почти сутки вас держали в подвешенном состоянии.
Папа доехал с нами на автобусе до города, потом
пересел в метро. А мы с тобой поехали дальше -
к нам, на Васильевский.
- Иванчик, я должен тебе сказать... - начал ты.
- Что-то случилось?
- Нет. То есть - да... Нас обокрали.
- Обокрали? Как это?
- Залезли в окно и унесли почти всё, что
я привез.
- А как залезли? Кто? Когда?
- Боюсь, что это я виноват. Ты прости меня, ладно? Я идиот, дурак, козел. Но я так испугался за
тебя, что совсем не соображал, что делаю. Если бы ты
знала, как я себя ненавижу.
Сердце у меня упало. Я сразу всё поняла.
- Ты пил?
- Да. Прости меня. Я не мог вынести мысли, что
с тобой что-то случилось.
Я закрыла лицо руками. Мне казалось, что я сей-
час умру. Видеть тебя и говорить с тобой я не хотела.
Ты хватал меня за руки, пытался отнять их от лица
и заглянуть в глаза, что-то лихорадочно говорил.
У меня текли слезы сквозь пальцы, я могла только
мотать головой.
История произошла банальная. Ты вернулся, аккуратно разложил привезенные сокровища, встре-
212
тился с Трофимом и Мурзенко, отпраздновал свое
возвращение, не выпив при этом ни капли. Когда
пришел час Х, отправился меня встречать. Не дождав-
шись, весь на взводе от беспокойства, вернулся в ночи
домой. Дальше всё пошло по формуле, которую ты
вывел в статье про русское пьянство, - "разжигание
хаоса как способ изживания клаустрофобии". На
улице перед домом ты встретил компанию молодых
парней: "Они были ужасно симпатичные, правда!"
Зацепился с ними языком, пригласил к себе.
Наверное, вы купили выпивку в ларьке, я уже не
помню деталей. Ты устроил для этих мальчишек свой
обычный моноспектакль. Хвастался привезенной
аппаратурой и американскими шмотками. Учил их
жить, рассказывал про Америку и про всех романти-
ческих героев сразу. Упивался их восторгами, их
открытыми ртами, их горящими глазами - восхище-
ние молодых людей было одним из твоих наркотиков.
Хорошо представляю твое эйфорическое опьянение
после двухлетнего воздержания. В какой-то момент
парни ушли, а ты отправился к Трофименкову -
звонить в Пулково и, наверное, продолжать пить.
Вернувшись, ты обнаружил, что наше окно на первом
этаже разбито и распахнуто. Вся аппаратура
и большая часть шмоток исчезли. Деньги, к счастью,
не нашли, у тебя хватило ума ими не хвастаться.
В милицию ты, конечно, заявил, но менты сразу
сказали, что вернуть ничего не удастся - вещи, скорей всего, уже продали.
- Я не понимаю, как они могли так поступить.
Они меня так слушали... Учителем называли. Мне каза-
лось, что я их сознание сейчас изменю. Всю их жизнь
изменю. Устроил этот театр, тащился от себя, как
213
последний идиот! - говорил ты.
На следующий день после моего возвращения
двое из этих ребят позвонили в нашу дверь. Топтались
с тобой на пороге, извинялись, мямлили, что не хотели, но не могли удержаться - слишком большой соблазн.
Нет, вернуть не могут, всё уже ушло, сами понимаете, учитель. Я слушала, как ты что-то втолковывал им, не повышая голоса. Опять в роли ментора. Потом
говорил мне:
- Они вообще-то хорошие ребята.
Я отворачивалась, смотрела в разбитое окно.
Сейчас я понимаю, что напрасно устроила из
омерзительного происшествия семейную драму
и напрасно переживала твой запой как крушение.
Однажды ты, рассуждая на круглом столе о табуиро-
ванности жанра в советском кино, сказал: "Культура, как и человек, не может существовать без простейших
физиологических отправлений. Если тебе не дают
справить нужду в унитаз, ты найдешь какую-нибудь
вазу. В конце концов ты пописаешь в штаны".
Это с тобой и произошло. Ты пописал в штаны -
потому что я выставила слишком много запретов. Мне
казалось, что я достойна таких жертв. Но дело не в том, кто чего достоин. Просто запреты хочется нарушать.
Всегда. Я этого не понимала. У меня не хватило
жизненного опыта, душевной чуткости, способности
прощать, а главное, просто любви, чтобы всё это смяг-
чить, сгладить, ослабить накал, обнять тебя и сказать:
- Ладно, Иванчик, с кем не бывает, прорвемся!
А ведь это был твой способ справиться с отчаянием, с беспокойством за меня, с шоком от возвращения
домой. С самой жизнью, полной запретов и страхов.
Но мне нужна была полная и окончательная победа -
над тобой и твоим прошлым. Компромиссов я не при-
знавала.
На окно мы поставили решетку - и с тех пор
жили как в тюрьме. Я заявила, что не хочу и не могу
оставаться в этой квартире - она осквернена. Ты
послушно начал процесс обмена - благо у нас теперь
были деньги для доплаты, пять тысяч долларов. Нет, чуть меньше, потому что несколько сотен мы потратили
на новый видеомагнитофон. Мы могли прожить без
чего угодно, в том числе без красивых ботинок.
Без ежедневной дозы кино мы прожить не могли.
60.
17
215
сентября 2013
Иванчик, я так отчаянно хотела новую квартиру.
Наивно верила, что можно сбежать от проблем, съехав
из старой - нехорошей - квартиры с решетками на
окнах. Верила точно так, как сейчас верит Сережа: убе-