Лубенцов пристально посмотрел ему в глаза и встретил взгляд глубокий и серьезный. В другое время Лубенцов сразу утих бы и стал бы разговаривать с этим человеком с тем волнением, которое всегда вызывал в нем человеческий подвиг. Однако сейчас ему было не до того. Предложенный ему темп жизни не допускал умиления, раздумий и длинных пауз, и этот новый жизненный ритм был чутко уловлен Лубенцовым. Он сразу накинулся на Эперле с градом упреков, вопросов и предложений.
- Уже месяц, как вернулись? Что же это вы, товарищ Эперле? Что же вы делали этот месяц? Ну почему теперь не работают? Куда это годится? Электростанции стоят, железные дороги почти не работают, а вы что? Сколько у вас коммунистов? Шесть? Это не мало! Это совсем не мало. А социал-демократов сколько? Тридцать! Ого! И профсоюз есть? Всё есть, а угля нет! Ой, беда! Ну и ну!
Пивная все больше наполнялась народом.
Кое-кто из шахтеров стал объяснять, что англичане увезли с собой часть машин и что шахта "Генриетта" принадлежит угольному концерну, находящемуся в английской зоне оккупации; оттуда нет никаких вестей, управляющий сбежал и т. д. и т. п.
- Ну и что же, ну и что же? - начинал сердиться Лубенцов. Рабочие-то остались! Главные-то люди - на месте! Беда с вами, немцы! Когда вы поймете, что можете жить без управляющих?
Наконец было решено, что завтра шахта приступит к работе, и тут один из старичков шахтеров вдруг спросил:
- Как будет с заработной платой?
- А со снабжением как будет? - спросил другой старичок, жуя губами.
Лубенцов несколько растерялся. Он посмотрел на старичков сердито. Они ему теперь очень не понравились. Он был так доволен тем, что все вопросы легко и просто уладились, что теперь ему показалось даже оскорбительным то обстоятельство, что немецкие рабочие, которых он, Лубенцов, только что как бы простил от имени советского народа, еще осмеливаются говорить о деньгах, снабжении, спецодежде и прочих "шкурных" делах.
Все значение этих "шкурных" дел Лубенцов понял лишь тогда, когда зашел в квартиру к Эперле. Там сидели за столом девочка, мальчик и женщина лет сорока. Их домашний обиход, одежда, а главное - еда (они обедали) свидетельствовали о такой бедности, что Лубенцов не мог не упрекнуть себя за свой мальчишеский административный восторг.
Они ели так называемый "пелотин" - варево из желудей и буковых шишек.
Лубенцов совершил над собой некоторое насилие, чтобы заставить себя смотреть равнодушней и без излишнего сострадания на этих людей. Он заставил себя подумать о своей родной стране, где советские граждане, победители, жили не лучше, чем эти немцы, - по крайней мере в тех местах, где побывали гитлеровские войска. Он заставил себя вспомнить обо всей нищей и голодающей Европе, пришедшей в такой страшный упадок по вине немецкой агрессии. И все-таки эти мысли, несмотря на их горькую справедливость, не смогли заслонить от него тот факт, что в вверенном ему районе люди голодают. Как человек он мог сколько угодно думать: "Поделом вам за все", - но как комендант он так думать не имел права.
При этом Лубенцов сам ощутил голод - он давно не ел, ему захотелось чего-нибудь поесть. И он не мог скрыть от себя того обстоятельства, что ему довольно легко осуществить это желание в отличие от немецких рабочих.
После разговора с Эперле Лубенцов с Кранцем пошли к машине. Здесь, возле машины, их ожидал Зеленбах, о существовании которого Лубенцов совершенно забыл. Бургомистр стоял неподвижно, похожий на большого черного журавля. Все молча уселись в машину. Спустя некоторое время Лубенцов спросил, на чем Зеленбах собирается вывозить уголь. Зеленбах ответил, что в городе имеется несколько транспортных фирм, но вряд ли у них есть бензин. Тогда Лубенцов спросил, где производится бензин. Зеленбах ответил, что синтетический бензин производится в районе города Фихтенроде.
- Будет бензин, - буркнул Лубенцов, вспомнив, что в этот город назначен комендантом его знакомый, майор Пигарев, служивший раньше в штабе корпуса.
Кранц перевел его слова Зеленбаху с такой же уверенностью, с какой они были произнесены. Он про себя удивлялся, как все получается быстро и просто у этого русского; а получается все потому, что этот русский даже не может себе представить, чтобы что-нибудь на свете нельзя было сделать. В бога он, вероятно, не верит, как все коммунисты. Он, вероятно, верит в прогресс. И в связи с этим весьма оптимистически настроен. "Разумеется, он не представляет себе всей сложности задач, которые встанут перед ним", продолжал думать Кранц, искоса поглядывая на профиль Лубенцова.
Что касается Зеленбаха, то он тоже все время наблюдал исподлобья за советским комендантом. Комендант оказывался не так прост, как ему, Зеленбаху, казалось вначале. Впрочем, может быть, он и был прост, Зеленбах никак не мог определить это, - но он имел какую-то школу, привычки, навыки, свой подход к делам, который был совершенно чужд стилю работы западных комендатур, вовсе не склонных заниматься мелочами и вообще старавшихся заниматься чем-либо как можно меньше.
Показался Лаутербург.
XII
У подъезда комендатуры стоял Воронин, который, как обычно, курил сигарету с независимым и скучающим видом. Рядом стояли несколько немцев, при появлении коменданта снявших шляпы.
Воронин сказал:
- Первые посетители явились. Нужен переводчик. Кранца позвать?
- Нет, этого не будет, - возразил Лубенцов, - мы не англичане. - Он покосился на переводчика, который стоял возле машины бургомистра бледный, сухонький, седой, - и добавил: - Только вот что: нужно ему уплатить. Лучше всего продовольствием.
Воронин сказал:
- Нет так нет. Сейчас позову другую, русскую. Сама пришла проситься.
Лубенцов вошел в дом. Здесь на диванчике возле широкой лестницы сидела девушка, хорошо одетая, на первый взгляд - красивая (есть такие девушки - красивые на первый взгляд). Она встала и представилась.
- Альбина Терещенко. - Крепко пожав Лубенцову руку, она выпалила единым духом: - Угнана сюда из Харькова в сорок втором году. Служила конторщицей в банке. Может быть, вам нужен переводчик? Я хорошо владею немецким языком и немного печатаю на немецкой машинке.
Поднимаясь с ней по лестнице, Лубенцов задал ей устную анкету, из которой выяснилось, что Альбина училась в Харькове в институте пищевой промышленности, в 1941 году окончила второй курс, незамужняя, в комсомоле не состояла.
Она производила впечатление красавицы, и надо было иметь хорошие глаза, чтобы заметить, что она похожа на грызуна, нечто вроде ласки или горностая. У нее были мелкие жемчужные зубки, тонкое личико, большие красивые глаза, бледная кожа на лице, стройная длинная шея, на которой плавно покачивалась маленькая, почти змеиная головка. Вдобавок ее клетчатая юбка, туго облегавшая широкие бедра, внизу расходилась клешем, причем сзади была несколько длиннее, что, право же, напоминало хвост.
Лубенцов, однако, не имел ни времени, ни жизненного опыта для того, чтобы заметить все это. Он был наблюдателен и считал себя даже физиономистом, но только в отношении мужчин. Женщин он знал мало и разбирался в них плохо. Они ему нравились все. Он питал к ним слабость, понятную в молодом и добром человеке.
Переводила Альбина быстро, толково. Она вообще все делала быстро и толково. Стоило ей часок повертеться по дому, как дом превратился в учреждение, а будущий кабинет коменданта - в уютную и в то же время вполне служебного типа комнату. Появились занавески темно-бордового цвета и длинные дорожки, тоже темные, но посветлее, чем занавески. Ворониным и Иваном, а также вызванными ею немецкими поденщиками она командовала бойко, заставляя их перетаскивать мебель, носить стулья, кресла, книжные шкафы, вешать гардины, подметать лестницу.
- Цветов не полагается или как? - спросила она у Лубенцова, ставя на окно вазу для цветов.
- По-моему, не надо, - рассеянно ответил Лубенцов. - Некоторая официальность нужна, правда ведь? - Он делал записи в блокноте, стараясь составить себе хотя бы приблизительный план работы на ближайшие дни.
- Вы правы, - ответила Альбина и исчезла с вазой. Вернувшись, она продолжала: - Немцы любят власть. - Она пододвинула к столу тяжелое кресло с золотыми львами на подлокотниках. - И жесткую власть притом.
- Вы думаете? - спросил Лубенцов, подымая на нее глаза.
- Да. Я их знаю. Чем жестче с ними обращаться, тем они больше уважают. Они англичан уважают потому, что англичане высокомерны и не считают их за людей. Американцев они не так уважают - те с ними больше запанибрата. А русских - еще меньше, потому что русские показывают свой демократизм где надо и где не надо. Эффектно получается, когда русские, после всех своих бед, хлопают немца по плечу, как товарища. Даже русские евреи, я видела, и те…
Она говорила по-русски с южным акцентом - "г" произносила с придыханием, "е" в иностранных словах произносила как "э" - "эффэкт", "энэргия", "тэма" Слово "эффэктно" она особенно любила. Голос ее грудной, низкий, бархатный, обволакивающий - к концу фразы становился все ниже, и фраза кончалась глухим рокотом - очень приятным. Под глазами у нее, несмотря на молодые годы - ей было всего двадцать четыре, - пряталось множество мелких морщинок и таилась синева, как после длинного ряда бессонных ночей.
- Немцы бывают разные, - сказал Лубенцов. - Да и приятно быть великодушным.
- Вы правы, - согласилась она неожиданно. И так же неожиданно спросила: - Где вы будете жить?
Он сказал:
- Здесь где-нибудь. Тут комнат много.
- Это не годится, - заявила она уверенно. - Учреждение есть учреждение. Тем более комендатура. Да и вам будет лучше на частной квартире. Свободнее.
- Верно, - согласился Лубенцов, подумав.
Он снова принялся за свой план, изредка наблюдая за тем, как она порхает по комнате и командует Ворониным и Иваном. Иван делал все охотно и бездумно, Воронин же был мрачен. Всякий раз, когда Альбина что-то приказывала, он вопросительно взглядывал на Лубенцова: что скажет начальник. Лубенцов рассеянно кивал головой или говорил:
- Давай, давай.
Он никак не мог сосредоточиться. Ему все казалось, что чего-то важного не хватает, но прошло добрых полчаса, прежде чем он понял, что не хватает телефона. Когда он сказал об этом Альбине, она вспыхнула от досады на то, что сама не догадалась о таком важном деле. Она сказала:
- Все будет сделано.
Она надела свою шляпку и ушла. Вскоре прибыли монтеры. Тихие, почтительные, они поставили в разных комнатах телефонные аппараты, благо проводка здесь была с прежних времен. В кабинете Лубенцова установили два телефона - один белый с красными кнопками, другой черный с белыми кнопками. Комната сразу приобрела от этого еще более нарядный вид.
Лубенцов попросил соединить его с городом Альтштадтом. Альбина кивнула головой, подняла трубку, важно сказала "хир командантур", улыбнулась Лубенцову и затараторила по-немецки. Уже через минуту ответила телефонная станция Альтштадта, и еще через минуту на другом конце провода оказался окружной комендант генерал Куприянов. Выслушав доклад Лубенцова, он сказал:
- Все ясно. Насчет работы шахт и железных дорог приму меры. Конечно, не все пойдет гладко. Мы с тобой еще не комендантствовали за границей. У меня тут у самого голова идет кругом. Главное - присмотрись к немцам. Свяжись с антифашистскими партиями. Коммунисты там есть? Поищи, поищи их!.. Штаты утверждены. Полагается тебе несколько офицеров и взвод солдат, комендантский. Как дадут людей - пришлю. Пока пользуйся солдатами из воинских частей. Попроси у них, они дадут… Инструкции воспоследуют. У меня их уже целая гора.
Положив трубку, Лубенцов пошел посмотреть дом. Уборка заканчивалась. В большой полутемной комнате возле кабинета - будущей приемной - одиноко танцевал худощавый немец-полотер с надетой на ногу щеткой и с глазами, мечтательно устремленными ввысь. Стекольщики вставляли оконные стекла. Женщины мыли полы в комнатах и коридорах. Снизу доносился густой голос Альбины. Она спорила с немцами, стоявшими у входа в комендатуру.
- Нельзя, нельзя. Уже пятый раз вам говорю. Завтра придете, произносила она по-немецки недовольным голосом, выпроваживая их за дверь.
Лубенцов постоял у дубовых перил ведущей вниз широкой лестницы, потом позвал Альбину и попросил ее связаться по телефону с комендантом города Фихтенроде.
- Его фамилия Пигарев, Павел Петрович. Мой сослуживец. Звоните, а я пойду чего-нибудь поем. Не помню, когда ел в последний раз.
Он наскоро поел вместе с Ворониным, потом снова пошел наверх. В кабинете мыли полы. Связаться с Пигаревым Альбина пока не смогла, так как в фихтенродской комендатуре телефона еще не было. Лубенцов с некоторым самодовольством воспринял это известие. Потом он вышел на улицу, прошелся по площади, постоял под деревьями сквера. Он вспомнил слова генерала Куприянова насчет того, что надо "поискать" немецких коммунистов, и засмеялся: ему это показалось смешно. Он пожалел о том, что не расспросил Эперле поподробнее.
"А есть ли вообще в Германии коммунисты?" - подумал Лубенцов. Он прошел мимо собора и завернул налево, на улицу Дома стояли молчаливые и темные. Улица вскоре привела его к небольшой площади, посреди которой стояла ратуша - старинное здание с двумя башенками, украшенное вдоль карниза деревянными резными фигурками. Лубенцов вошел в ратушу, но и здесь все было тихо и пусто. Он вышел обратно на площадь. Там стоял Воронин.
- Ты как сюда попал? - спросил Лубенцов.
- Пошел за вами следом.
- Зачем?
- На всякий случай. Город-то чужой…
Они молча пошли обратно, но только успели завернуть за угол, как с обеих сторон улицы от домов отделились фигуры нескольких человек. Лубенцов остановился. Люди шли навстречу медленно и, казалось, угрожающе. Улица была узкая, темная, сумерки сгущались.
- Сейчас полосну их очередью, - сказал Воронин. На его окаменевшем лице изобразились ненависть и презрение.
- Подожди, - коротко приказал Лубенцов.
Он внимательно всматривался в лица этих людей, и они так же внимательно - в его лицо. Наконец один из них спросил, не имеют ли они честь разговаривать с советским комендантом, на что Лубенцов односложно ответил: "Да" И тогда бывшая среди них женщина заговорила с ним на вполне хорошем русском языке и сказала, что она жила четыре года в Москве. Она была страшно взволнована и, вместо того чтобы объяснить суть дела, твердила только, что жила в Москве четыре года, с 1925 по 1930 год. Она придвинула красивое изможденное лицо, обрамленное седыми нечесаными волосами, почти к самому лицу Лубенцова и вдруг произнесла голосом, в котором явственно прозвучала тревога:
- Вы молодой… Вы не помните.
Лубенцов спросил:
- Короче говоря, кто вы? И что вам нужно?
Она произнесла в ответ слово, которого он вначале не понял, и только после того, как она произнесла его несколько раз подряд, он понял: она сказала "пятерка". Перед Лубенцовым, как выяснилось спустя минуту, стояла руководящая пятерка местной организации КПГ.
Лубенцов ахнул. То, что он в совершенно незнакомом городе среди тысяч людей наткнулся именно на тех, кого искал и кого не надеялся найти, показалось ему чудом и предначертанием. Он не понял, что смог найти коммунистов только потому, что они искали его, а не только он их. Они могли бы ему рассказать о том, что целый день обивали пороги комендатуры, что ездили за ним на электростанцию, но прибыли туда слишком поздно и что позднее их не пускала Альбина.
Женщина, которую звали Ганной Небель и которую все остальные полуласково, полушутливо величали "Мутти" ("мамаша"), пригласила Лубенцова к себе - она жила неподалеку. Маленькая каморка на чердаке с трудом вместила семерых. Пятерка состояла из самой хозяйки, двух пожилых людей Карла Вандергаста и Курта Лерхе - и двоих людей помоложе - Руди Форлендера и Отто Ланггейнриха.
Уже после нескольких минут разговора Воронин, выражавший всем своим хмурым видом высшую степень недоверия, милостиво снял руку с шейки приклада автомата, а затем закинул автомат за спину. Каждому в отдельности он, может быть, и не поверил бы; один человек может про себя сказать неправду с самым убедительным видом. Но пять человек вместе не могут врать, во всяком случае, так убедительно, чтобы вызвать у двух взрослых людей боль и радость, замирание сердца и бурную симпатию.
Вандергаст и Лерхе недавно вернулись из концлагерей - один из Маутхаузена, другой из Заксенхаузена. Форлендер сидел три года в тюрьме, потом был призван на войну, работал на строительстве Атлантического вала, оттуда был за антивоенную пропаганду послан в штрафную роту, или, как ее называли, "Himmelstahrtkommando" ("команда путешественников на тот свет"); после ранения он опять попал в рабочий батальон, но вскоре бежал и скрывался здесь, неподалеку от Лаутербурга, в маленькой будке, в большом помещичьем фруктовом саду - там работал садовником брат его жены. Наконец, Ланггейнрих - огромный неразговорчивый крестьянин с грубоватым и честным лицом - тоже отсидел четыре года, затем работал на известковом заводе в горах Гарца, а теперь жил в деревне Финкендорф; в июле 1944 года его снова замели, как заметали всех подозрительных после покушения на Гитлера. Что касается "Мутти", то она имела самый большой тюремный стаж и все эти годы выходила из одного лагеря, чтобы через полгода попасть в другой.
Они создали здесь, в Лаутербурге, комитет антифашистского сопротивления. Как только пришли американцы, "пятерка" написала и напечатала в местной типографии воззвание этого комитета. Воззвания были вывешены на улицах, но американские патрули прокололи их штыками.
- Они нас загнали в подполье, - сказал Лерхе. - Да, да, товарищ. Наш народ, обманутый Гитлером, после поражения был готов пойти нам, антифашистам, навстречу с открытой душой. Но американцы повели дело так, что народ опять стал относиться к нам недоверчиво. Вера в нацизм пропала, никакая другая не пришла ей на смену. Это опасно. Народ без веры - это опасно. А те стремились - да, да, товарищ, - стремились оставить наш народ без всякой веры.
- Американцы велели очищать город от обломков, а надсмотрщиками назначили нацистских чиновников, - хмуро заметил Вандергаст.
- Вот, вот! - воскликнул Лерхе. - Мы с Вандергастом пошли к американскому коменданту просить, чтобы не давали нацистам опять командовать. Нас выгнали! Да, да, товарищ! Нас, антифашистов, выгнали из американской комендатуры! И пригрозили избить! Как будто мы боимся побоев! Как будто нас никогда не били!
- Ладно, что было, то прошло, - успокоительно пробормотал Ланггейнрих.
- Ты, Ланггейнрих, слишком добрый, - закричал Лерхе. - Этого нельзя забыть! Гитлеровцев ласкали, а нас третировали! Назначили бургомистром Зеленбаха, который продавал в своем магазине вонючие сочинения Гитлера и его своры! Возвратившимся из лагерей антифашистам не давали жилья, а дома бывших нацистов пустуют и охраняются! Нас загнали в подполье, а фашист Дистельберг остался хозяйничать на своей колбасной фабрике!
- Это было трудное время, - тихо сказала "Мутти". - Может быть, более трудное, чем при Гитлере. Время больших разочарований и сомнений. Я часто думала: может быть, мы уже никому не нужны? Безнадежно устарели? Кто мы? Обломки прошлого?
- Ладно, ладно, Ганна, - пробормотал Ланггейнрих. - Ты все усложняешь. Ты любишь усложнять.
- Я люблю правду.
Вандергаст сказал: