ПЕТРУШЕВСКАЯ: Мне бы хотелось, чтобы обязательно были столики и на столиках – какие-то немудреные вещи, потому что люди всё-таки после работы приходят и они немножко голодные. И чтобы люди чувствовали себя хорошо и улыбались до ушей. Настоящее хорошее кабаре надо делать на высшем уровне, вот как в "Фоли Бержер" или "Мулен Руж", там все поставлено, все отточено. А если это кабаре одного автора, то это может быть не особенно притязательно, даже простенько. Одна моя подруга сказала после моего концерта: я отдохнула. То есть человек успокаивается, отходит от своей замордованности, от кучи проблем, ему становится легче немножко. У меня ведь звучат мелодии хорошие, бессмертные, в тех странах, откуда они взяты, они входят в список двадцати вечных. И я стараюсь писать не переводы, а оригинальные тексты песен. А это трудно сделать, потому что песня должна быть простой, сразу доходить до слушателя, и в то же время хочется, чтобы она полностью передавала дух оригинала. И потом надо нести людям утешение в том смысле, что вышел всё-таки человек довольно приличного возраста, но – шляпка, митенки, и платье в пол, и каблучки, и хорошие перстни, в меру так накрашена, и не так страшно… Ведь жизнь идет, и люди дико боятся возраста. А что такое объект смеха? Это старуха, старушка, бабулька. Вспомните двух этих бешеных бабок, которые в чудовищном виде существуют по телевизору. Это не только объект смеха, но и объект снисхождения, с которым можно почувствовать себя гораздо выше. Возвыситься над этой старушкой – проще простого. Пусть я ничто, но в сравнении с бабулькой – ха, куда прешь, старая, на кладбище?
Да, это важный момент – бесчеловечное отношение к женской старости. Два варианта – либо бабка божий одуванчик, либо карга, Баба-яга, старая ведьма. Что-то некрасивое, неопрятное, жуткое, противное, в лучшем случае – комичное. Женщина не человек, а уж старая женщина – не человек вдесятеро. А Петрушевская показывает отважно и красиво – нет, человек! Человек! Мыслящий, чувствующий, страдающий, любящий человек. Да и с внешней стороны – премило выглядит. Шляпы, митенки, перстни, туфельки, шарфы – это оружие в борьбе за артистичную и, главное, человечную старость. И не надо этому прекрасному человеку никакой любви от очумевших обезьян – ее, Людмилу Петрушевскую, Бог любит. И публика.
В публике, когда она действительно понимает и ценит талант, тоже появляется что-то божественное. Какой-то сок чистой любви. Фаворский свет. Пусть на мгновения, пусть. Но бывает!
– А как возникают песенки?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да не уследишь, как они возникают. Что-то западет в душу, какая-то мелодия, и начинаю работать. А вообще главное для человека, который поет, – это выработать свой стиль, свой способ произнесения музыкального текста. Заметьте, великие шансонье не допускают выражения лица, не допускают модуляций голоса, не хлопочут лицом и голосом, как будто ничего не выражают, равномерно-равноценно все моменты текста выдают – а ты сидишь и трепещешь. Это загадка!
– Действительно, отсутствие жирного раскрашивания, этого дурного "театра песни" – признак высокой культуры пения, когда к этому привыкаешь, то любой маленький сдвиг в интонации производит впечатление… Кстати, на вашем концерте я слышала одну песню, где вы – автор и слов, и музыки. Пока что одна?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я это долго скрывала, выдавала за польскую песню. Да, я пишу сама и мелодии, но мне ужасно не хочется быть этим… бардом. Не люблю этого дела совершенно. Я же была "девушка с гитарой" в юности, и ни один праздник не обходился без того, чтобы меня не вытаскивали, иногда я пела целыми ночами у костра, когда мы ездили на целину… И мне в конце концов это просто обрыдло. Выросла на этом и оставила – ну, бывает так. Бывает, что то, чему много сил отдаешь в детстве и юности, потом тебе начинает мешать… Кстати сказать, я вот тут еще одну песню пою на мотив, который нам известен как "Утомленное солнце". Когда мы с Юрой Норштейном делали "Сказку сказок", я ему сказала, что война без этой песни не война, она мне так надоела за войну, изо всех окон неслась. Видимо, для многих это была единственная пластинка, которую выпустили огромным тиражом для утешения людей. Война, голод – а тут солнце, море, "без тоски и печали"… Я стала искать и нашла, что это песня польская, "Последнее воскресенье", написана в 1937 году и ничего общего не имеет с утомленным солнцем. Там человек угрожает самоубийством любимой женщине и говорит: я прошу последнего воскресенья, а дальше ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Конечно, я перевела иначе, потому что у меня женский голос, а это последнее дело, если женщина угрожает самоубийством. У меня она говорит: мне тебя надо увидеть в последний раз, чтобы сказать тебе, что ты самый добрый человек на свете, самый лучший на свете человек… и вот так получилось из-за "Сказки сказок", что я невольно стала причиной того, что "Утомленное солнце" вошло в заглавие фильмов, и вошло без вины, потому что в то время, которое описывается в этих фильмах, еще этой песни не было, она чуток позже возникла…
Песня, которую Петрушевская сочинила целиком сама, прелестна, в ней говорится о странном друге, у которого половина лица была как будто освещена солнцем, а на другой словно шел дождь, он таился и скрывал свою душу от героини, пока она не ушла, свободная, своим новым путем. Видимо, этот неизбежный уход и предвидел друг…
Не привыкай, не привыкай к дождю!
Ты посмотри на меня – я ничего не жду…
А героиня так не может – ничего не ждать. И, видимо, Петрушевская тоже. Она – автор и действующее лицо одновременно. Не обласканная публичным вниманием (да и не любящая его вовсе), она в своей эльфической тишине работает над собой. Вот ведь задача – выработать собственный стиль пения! И выработала-таки. Потому что не думала о деньгах и славе – а только о любви к звучащему слову и к бессмертным мелодиям.
Она самовыражается, но не самоутверждается. Она царит на сцене по праву дара – а на самом деле служит тому, что больше нее и больше всех нас. (Музыке. Поэзии…)
Эта женщина совершеннейший молодец. Она абсолютна не нужна современности. Она нужна ей больше, чем кто бы то ни было.
Твердящие о "кризисе идей" в современном театре и кино – вы не хотите перечитать ее рассказы? Вы там найдете сто пудов идей. Только они, конечно, вряд ли вам подойдут. Ибо грязные люди не могут делать чистое искусство. И петь не могут.
А наш немолодой усталый эльф просто подобрал валявшееся на обочине искусство, поднял, отряхнул и прижал к груди. По женской домохозяйской привычке ценить хорошие вещи, которые еще могут пригодиться.
Вам не нужно – а нам нужно.
"Каждому свое" – где было написано? На каких воротах?
Ничего-то вы не знаете…
– Велик ли ваш репертуар?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: У меня сейчас тридцать песен. Недавно вот обнаружила "Блю канари", "блю" – это печальный, а совсем не синий и не голубой, "блю канари" – печальная канарейка. Блю-люблю – и пошло-поехало от одного этого звучания. Я хотела очень перевести "Маленький цветок" – а потом узнала, что ее исполнял еврейский оркестр возле газовых камер Освенцима, чтобы люди в очереди не пугались, они играли круглыми сутками, и многие из тех песен, что я пою, тоже там звучали. Этого композитора, которого у нас называют Ежи Петербургский, а по-польски он – Ежи Мелодиста. "Синий платочек" – это, кстати, тоже мужская песня, это у него в кармашке платочек, а не тот платочек, о котором пела Шульженко, – на плечах у девушки… А то, что я пою как "Старушка не спеша", – мелодия из мюзикла, написанного в 1933-м в Чикаго на языке идиш. В подлиннике такой текст: "несмотря на то что ты кривая, хромая и горбатая, ты все равно лучше всех". И на эту мелодию во время войны пели "Барон фон дер Пшик отведать русский шпик…", до войны тоже про старушку, которую остановил милиционер: "что несешь ты в сумочке, кусочек булочки, курочки", потом было "В кейптаунском порту с какао на борту"… Мой вариант уже пятый, так что? Это ничему не мешает. Равно как я сделала свой вариант "Лили Марлен", и стали раздаваться голоса, какое она право имеет переводить после Иосифа Бродского. Смешно даже. Я могу после кого угодно перевести – это моя любимая песня, что делать.
– В этих очаровательных песенках заключен целый мир нежных чувств, полный нюансов, которого в реальной жизни еще поискать. Этот мир нежных чувств – он окружен, на ваш взгляд, плотной темной стеной, обрекающей его на вымирание, или он есть еще в действительности? Или уже только на сцене?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Вы, может быть, уже сами ответили на ваш вопрос… Я размышляла над этим. Мир нежных чувств для женщины, которая уже отрожавшая, что называется, отслужившая, во многом невозможен. Но этот романтический мир существует в кино, в опере, в книгах, на концертах, в кабаре. И оттуда человек может взять эти чувства, чтоб их испытывать в другом измерении. Потому что искусство дает человеку то, чего у него нет. Часто ли приходит к человеку любовь? Нет, редко, а с песней она может прийти, и ты можешь испытать то, что было раньше, когда-то…
Для меня огромное значение имеет свет, вот он падает откуда-то, вечерний свет, я вижу его, меня охватывает ощущение счастья. Или я слушаю музыку – опять счастье. Или я вижу прекрасное лицо человека, и мне хочется плакать, я вижу человека, с которым никогда и ничего меня не будет связывать, и у меня в душе начинают капать слёзы, я знаю – этот человек самое прекрасное, что есть на свете, и я прощаюсь с ним навсегда. А через несколько лет приходит весть, что он погиб.
Всё это – чистая поэзия. Сюжет для небольшого рассказа…
Не такого уж небольшого, Людмила Стефановна!
Имя Россия, фамилия Грозный
На экраны вышла картина Павла Лунгина "Царь" – произведение во всех отношениях незаурядное. XVI век, разгул опричнины. Иван Грозный, великий государь-самодержец огромной страны, – человек гениальный, убежденный в своей богоизбранности. Он призывает бывшего друга – митрополита Филиппа для помощи в строительстве самодержавного государства. Но оказывается, что милосердный Бог Филиппа несовместим с карающим Богом Ивана Грозного… Выдающиеся актерские работы Олега Янковского и Петра Мамонова, конечно, обеспечат фильму напряженное зрительское внимание. Но о картине неминуемо будут спорить, поскольку все ключевые фигуры нашей истории – до сих пор фигуры спорные. Об этом наш разговор с режиссером фильма ПАВЛОМ ЛУНГИНЫМ.
– У меня такое впечатление, что вы делали свой фильм для отечественной аудитории, не высчитывая, как примут "Царя" в мире, так?
ЛУНГИН: Я, знаете, несмотря на хитрое выражение лица, парень простоватый, даже простодушный, и что умею, то и делаю. Меня действительно подозревают, что я делаю на потребу западному зрителю, а кто ее знает, эту потребу? Как будто это так легко. Кто бы знал, давно обогатился. Я как раз все больше и больше отхожу от западного мейнстрима и вхожу в русские проблемы, которые меня куда больше волнуют и допекают. Я становлюсь старше и вроде должен быть мудрее, а абсолютно ухожу куда-то вбок, на меня наши опытные киноведы уже смотрят с ужасом, как будто я мамонт волосатый.
– Что же поманило вас в образе царя Ивана Грозного, ведь, скажем прямо, это не тот человек, с которым мы могли бы выпить и закусить?
ЛУНГИН: Выпить-то мы с ним, может, и смогли бы, но вот успели бы мы закусить? Иван Грозный – это зарождение русской самодержавной власти как феномена. Это картина о зарождении такой власти в России, и это рождение переплелось с личностью Ивана Грозного – неординарной, жуткой, талантливой, пугающей, непредсказуемой. Эта личность – ЦАРЬ – захватила место Бога в этом мире и стала требовать обожествления и всеобщего преклонения. До сих пор там лежат и корни наших проблем, до сих пор мы живем в тени Грозного, она витает над нами.
– О фигуре Грозного идут споры – есть историки, которые хотят опровергнуть его злодейства и деспотизм и утверждают, что он чуть не праведник и был тесно связан с православными святыми. Что вы думаете об этом?
ЛУНГИН: Главного святителя того времени митрополита Филиппа он убил, так что связь, конечно, прочная со святыми у него. Настоятеля Печерского монастыря, преподобного Корнилия, Грозный смолол в жерновах, так что рассуждения о святости Ивана Грозного – это досужие вымыслы. Он много каялся, и каялся лицемерно и талантливо – но практика его была ужасна. Фильм и посвящен тому, как Филипп восстает против тиранической власти царя. Вы не слушайте экстремистских историков, которые готовы записать в святые и Распутина, и, может быть, даже Сталина, вы читайте нормальные книги вменяемых авторов.
– Безумно двойственно всё в России! Невозможно хоть к чему-нибудь отнестись ясно, просто, благородно. Страшная двойственность, несоизмеримые противоречия отлиты в один кристалл. Оттого и дискуссии такие о личностях царей. Людям хочется ясности, а ее нет! Как вы для себя решаете, что делать с этой мучительной двойственностью?
ЛУНГИН: Я не могу внести ясности, я могу только запутать еще больше, потому что я не историк, я все как-то пропускаю сквозь себя, и у меня взгляд эмоциональный, художественный. Да, эта двойственность мучительна и в то же время ужасно интересна. Я ее увидел во времени Ивана Грозного, когда было словно бы два бога в России – один Бог Грозного, Бог власти, а другой – Бог добрый, Бог народа и митрополита Филиппа. Была правда официальной власти и была другая правда, которую все знали. Уже тогда, в XVI веке, люди жили в состоянии двоемыслия… Грозный был монстр, тиран, но и блестящий писатель, и умница, один из самых образованных людей своего времени, первая типография открыта при нем, собрана великая библиотека. Может быть, эта двойственность – и дар, и наказание русских. Может быть, если мы сами на себя посмотрим, то увидим эту двойственность сами в себе…
– Когда работали над своей картиной, пересматривали шедевр Эйзенштейна, фильм "Иван Грозный"?
ЛУНГИН: Пересматривал новыми глазами. Эйзенштейн был гений, а я не гений. Эйзенштейн выполнял государственный заказ, ему лично товарищ Сталин смотрел в глаза и говорил: а сними-ка ты, товарищ, фильм про Ивана Грозного (то есть про меня, подразумевал он). Эйзенштейн создал великое эстетическое высказывание, не касающееся на самом деле ни политики, ни даже истории. Его фильм похож скорее на оперу, это завораживающе красиво, трагично, но там нет психологии власти и тайны психологии власти Грозного. Этот фильм стоит абсолютно отдельно, как потрясающе красивый букет, но это фильм не про историю и не про Россию. Я же хотел, наоборот, сделать картину куда более камерную и хотел при помощи необыкновенного создания – Петра Мамонова – войти в эту личность, понять, что же там внутри кипело. Я взял только один конкретный исторический эпизод, периода расцвета опричнины, 1565 год, конфликт Грозного и Филиппа. Для меня это важнейшее столкновение. Филипп, власть духовная, возвысил свой голос против власти царя! Из этого вышел мой фильм, куда более скромный, чем шедевр Эйзенштейна.
– В Мамонове есть что-то поразительное, можно сказать, архаическое, как было в зрелом Алексее Петренко. Как будто человек знает прошлое всем нутром, а не головой только.
ЛУНГИН: Да, в Мамонове будто есть "матрица" Ивана Грозного, в нем живут глубины и тайны русского духа. Но и в Олеге Янковском есть потрясающая глубина и тайна. Знаете, тут еще неизвестно, кто кого переиграл. Янковский выстроил такое противопоставление, такую стену выстроил сам в себе, а роль практически без слов – вот это работа актера! Петр Николаевич – тот не актер. Тот артист. Он будет на столбе стоять как столпник, на одном пальце, и все равно будет хотеть быть любимым, быть с публикой. Он не всякую роль может сыграть, он натягивает на себя роли, как рубахи: какие-то впору, какие-то трещат – тогда он отказывается, и эта избирательность у него правильная. Но когда он входит в образ, он становится одержимым. Для меня плоти Ивана Грозного в Мамонове больше, чем в Николае Черкасове, который играл у Эйзенштейна.
– Если говорить о современности, то оказывается, что наш современник – Тарас Бульба. Вот вышел фильм Бортко и вызвал такую бурю, что и не снилось картинам о сегодняшнем дне. Оказалось, непрожито, недоспорено столько в истории! И ваша картина получит лавину мнений, потому что и Иван Грозный – тоже наш современник.
ЛУНГИН: Вы же знаете, что Иван вышел в лидеры конкурса "Имя Россия". Это характерно и странно. Когда я начинал делать фильм, читать об эпохе Грозного, мне казалось, о нем позабыли, все было тихо. И вдруг он мощно всплывает – за год, пока я готовился, вышло пять книг о нем! Общество как будто вопрошает его, вызывает этот дух: ты накажи нас за грехи наши, ты бей нас, бедных, маленьких, вороватых, но возьми все на себя, отвечай за все один! Это страшно. Как будто вертится одна и та же карусель, и нет никакого развития по спирали, одна и та же карусель, и на ней стоят разные чучелки по кругу. Петр, Екатерина, прочие цари… и где-то стоит и страшная фигурка Грозного. И карусель все крутится, и мы то подъедем, то отъедем…
– И вдруг небесный механик нажмет на рычаг, стоп! И мы окажемся не перед фигуркой Екатерины, что было бы самое желательное, а снова перед нами Иван Васильевич… Но есть же еще и митрополит Филипп, есть высшая правда! Что же, эти два бога, Бог Ивана и Бог Филиппа, они даже, как говорится, не встречаются и не раскланиваются?
ЛУНГИН: Наверное, ветхозаветный Яхве ближе Богу Ивана, гневливый библейский бог, карающий, "грозный". Сейчас есть исследование, где написано, что Грозный буквально реализовывал библейские казни, которые он выбрал из книги Давида. Давид, преследуя врага, велел истребить и семью его, и скот, и собак, и овец. Иван был образованный человек, и он воплощал подобные казни, чувствуя себя библейским царем. Когда боярин попадал в опалу, истреблялись и его крепостные, и ближние, и коровы, и кошки, и куры… Все это опальное место ветхозаветным гневом должно было быть выжжено. А Бог Филиппа – новозаветный Христос. "Прощай врагов…" Я нашел в писаниях Грозного потрясающую фразу: "Да, как человек я грешен, а как царь я праведен". То есть он осознавал как человек, что совершает преступления, но считал, что эти преступления необходимы царю. Еще шажок – и можно счесть, что только грешный человек и может быть праведным царем! А у Филиппа была одна правда, Христова правда: не может грешный человек быть праведным царем.
Реальный Вова на чудесной крыше
После долгого перерыва комедиограф Юрий Мамин, автор "Праздника Нептуна", "Фонтана", "Окна в Париж" и "Бакенбард", выпустил в свет новую картину, на создание которой ушло около десяти лет. И время, и деньги, потраченные на большой сложный фильм "Не думай про белых обезьян", живо чувствуются в этом сугубо авторском произведении.
Пока Мамин бился за финансирование и переделывал сценарий своей картины, поменялся весь фон культуры. Из нормального режиссера позднесоветского типа Юрий Мамин превратился в чудака и оригинала, чуть ли не в одиночку сражающегося за честь авторской кинокомедии. То есть такой комедии, в которой ясно выражена личность ее создателя, его мнение о современном мире.