Мне как зрителю Козаков доставил тысячи "сладостных секунд" (помните шутку из "Покровских ворот"?). Умный скептик Джек Берден в одном из первых советских телефильмов "Вся королевская рать", Адуев-старший в "Обыкновенной истории", все роли у Эфроса и так далее – смотрела по многу раз, знала наизусть. Козаков – в высшей мере гибкий артист, способный и на крутой фарс, и на тонкую игру нюансов, его природа подвижна, она вмиг загорается и кипит от настоящей творческой задачи. И Шекспира, и легкокрылый водевиль он играет с идеальным чувством стиля, и его образованность вовсе не помеха темпераменту. Актерский ум ведь не в занудстве и тяжеловесных рассуждениях состоит. Актерский ум – это способность так размять и "расщелкать" роль, что она начинает сверкать сотнями скрытых блесток. Это Козаков умеет!
Когда он занялся режиссурой, то, как мне кажется, перенес на актеров всю собственную жажду режиссерской любви. Козаков буквально купал своих артистов в обожании и внимании, и они в его картинах удивительно счастливые, забалованные, свободные и радостные. Вспомните уникальный ансамбль "Покровских ворот". Многие актеры сыграли в этом фильме свои лучшие роли, а ведь чудесные ритмы их существования – лихие, звонкие, словно взрывающиеся, как фейерверк, – это ритмы души Козакова.
Праздничной, легкой, веселой души, которая пытается хоть как-то заглушить, преодолеть ужасную грусть жизни. Отсюда – хроническая козаковская ирония, скептические умные глаза, которые все равно вечно способны надеяться и увлекаться. Нет, никакой спасительной – отвратительной солидности не нажил Михаил Козаков и, пока в силах двигаться, всегда готов побежать куда-то за обещанием радости и призраком счастья.
Но что бы такое ему сыграть сейчас? Гамлета он сыграл полвека назад, Шейлока и короля Лира совсем недавно – остался из шекспировского репертуара разве что мудрец-волшебник Просперо из "Бури".
Тот самый, что сказал: "Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь…"
За ваше здоровье, Михаил Михайлович!
Старушка не спеша
(кабаре Людмилы Петрушевской? что такое – кабаре Людмилы Петрушевской? вот вы не знаете, а я знаю!)
Вот привязалось… Напеваю про себя целыми днями.
Старушка не спеша
Дорожку перешла.
Ее остановил патруль ги-бэ-дэ-дэ…
А чуть примолкнет это, другое что вылезет, смешное, милое…
Блю-блю-блю-канаре,
Гру-гру-грустная канарейка.
Да и ладно. Пусть эти маленькие музыкальные вирусы бегают в голове и вытесняют другие, тупые, агрессивные, явно вредные. Попадают ведь, черти, ничего не сделаешь, какой-нибудь "ммм-данон" или "просто ты мне нравишься просто" из рекламы засядет в башку и ну губить ценную информацию.
А "старушка не спеша" – это совсем другое.
Я вспоминаю и улыбаюсь. Это поет Людмила Петрушевская. Она вам не старушка. Она вам… Бог весть что такое.
Какой-то неприлично, немыслимо, непозволительно талантливый человек. Женщина, которая умудрилась посмотреть со стороны на женскую природу и долю, владея чуть не всеми известными формами словесности – драматургией, поэзией, рассказом. Причем обнаружила их тайное родство "по музыке", которая, конечно, жанров и форм не разбирает, раз уж зазвучала. Петрушевскую читают дети и, скажем, те же старушки одномоментно, и не потому, что она такая ловчила и оборотень слова, – ну что делать, такой вот идеальный слух на слово. И на понимание мира. Что детям можно говорить, а что взрослые вынесут – знает распрекрасно.
Многие ее вещи я перечитывала по многу раз – "Время ночь", "Черное пальто", "Новый Гулливер", "Бифем", другие рассказы и пьесы. Удивительная история: в Петрушевской совпали предельно аналитический взгляд на современную ей жизнь (уже четырех десятилетий) и легкий, светлый, искристый дух сочинительства. Она умеет и видеть то, что есть, и выдумывать то, чего не было и быть не может.
Настоящая работница – а вид легкомысленный: чистый эльф. Типа Дюймовочка, выбившаяся (за каким-то чертом) в люди. Что-то сказочное есть во всем облике Людмилы Петрушевской, вечно детское и женственное, но не бабье. Удивленными голубыми глазами она смотрит на "житейскую мреть" и вроде бы там, внутри, со всеми корчится, ан нет: вот и взлетела, вот и, отряхивая поруганные перышки, опять запела о чем-то своем.
Боже, какой глупый, жирный, тяжелый вздор о ней, бывало, писали раньше эти мужские Тарантулы, грезившие, что они литературные критики или там патриоты.
Один начирикал: мрачный, злобный, беспросветный мир Петрушевской заставляет пожалеть несчастного автора, который во всем видит грязь. Он имел в виду пьесы Людмилы Петрушевской 70-х годов – "Любовь", "Чинзано", "Лестничная клетка", "Три девушки в голубом".
Это мы понимаем – как сидели эти совписы за пишмашинкой, а вокруг на цыпочках бродили жёны и шептали: "Тише! Папа работает!". Им, конечно, было сподручнее видеть светлое будущее и светлое настоящее, пока жена терла полы и варганила борщи.
А вот пришел человек ОТТУДА, где бабы убирают грязь, из женской России, и написал, как ТАМ живут – замученные, замороченные женские рабы, которые еще, оказывается, должны всё это любить и прозревать повсюду свет.
В конце концов, так и есть – свет никуда не делся, и даже только там, может быть, он и был и есть, в смиренной женской России. Только он, свет, обретается с муками, на тяжелой дороге, а не имитируется с помощью демагогии, ведь так? Что ж, наша героиня и шла по дороге – много писала, троих детей вырастила, стала рисовать – замечательно, а теперь запела.
Выходит на сцену с музыкантами и поет. Я видела концерт в двух отделениях, каждое по часу с лишним. В перерывах между песнями читает свои стишата. Мелодии старинные, знаменитые – а тексты Петрушевская написала к ним свои, "петрушевские". Так что у нас теперь есть "петрушевская" "Лили Марлен", "петрушевская" "Маржолена", "петрушевские" "Разноцветные кибитки"… Мы стали куда богаче!
– А скажите, Людмила Стефановна, зачем человек поёт?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Зачем человек поёт… Так. Расскажу одну историю. У меня есть подруга Марина Разбежкина, известный кинорежиссер. Тут она мне говорит: все, иду на Нобеля, сделала открытие! Она жила на острове Свияжск, посреди Волги, там когда-то был монастырь, а при советской власти с монастырем сделали понятно что. Интернат для психохроников. Марина жила там многие годы и фильмы снимала об этих несчастных людях. Однажды она шла по этому острову и услышала из канализационного люка стон и хрипение, заглянула и увидела электрика, который туда упал. Ну, видимо, не обошлось без того, без чего люди не могут на этом острове… Марина организовала помощь, доставили электрика в больницу, у него был инсульт, отягченный переломом чего-то в черепе, он был овощ. Она поехала его навещать, сидела, пыталась там чем-то его поить, потом пришла медсестра и стала довольно в грубой форме ее выпроваживать. Вдруг этот овощ открыл рот, и полился чистый русский мат, хорошо артикулированный. Медсестра дико испугалась и убежала… И надо было так случиться, что через месяц Разбежкина поехала навещать другого своего друга, интеллигента, философа, у которого тоже был инсульт. Она попала в ту же больницу, вошла в палату, там сидела жена, которая покраснела и сказала: вы не обращайте внимания, он вообще не знал никогда таких слов… А этот человек, интеллигент, философ, вдруг открыл рот, и пролился ядреный настоящий мат. И я, говорит Марина, сделала открытие. Мат не является речью! Это другой способ выражения, мат – это рычание, это исходит из атавистического центра, которым существо рычит…
И я вам скажу еще более интересную вещь. У меня уходила матушка. Я сидела подле нее и всячески пыталась ее забавлять. Она уже не реагировала ни на что, я сделала кассету с самыми ее любимыми песнями, с романсами Обуховой, с оперными ариями, и все время звучал магнитофон. А в головах сидела любимая кошечка. Так она уходила. Пришел к нам врач, который много лет работает в реанимации, он сказал: готовьтесь к худшему, она уже ушла практически, ничего не знает и не понимает. Я говорю – да? Мама, давай споём! Мама моя лежит как мраморная статуя, абсолютно неподвижно. Я начинаю: "По Дону гуляет, по Дону гуляет…", – и мама подхватывает: "По Дону гуляет"… И мы с ней два куплета спели. Третьего мы не знаем… Надо было видеть лицо нашего врача! Он окаменел, говорит: первый раз вижу такое. Так вот, центр пения тоже не связан с речью! Почему заики легко поют, потому что это не речь, это архаический центр – это потребность в вое. И эта потребность выть есть у очень многих людей. Почему, что называется, рассупонившись и принявши стакан, человек начинает петь, почему пьяный всегда ассоциируется с пением? У него распускаются все вожжи, и он начинает либо петь – выть, либо ругаться – рычать. Выть или рычать, понимаете. Потребность в песне – это глубинная потребность человека. Говорят, что пение лечит. Кошки, волки, собаки воют на луну от страха, от переизбытка чувств… Вот что такое пение – выражение важнейших глубин человека.
– Но вы воете на высоком культурном уровне, делая переводы известных песен или совершенно оригинальные стихи на популярные мелодии, это уже не совсем вой, а сознательная акция!
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я к своему пению отношусь, знаете, слегка прищурившись и с любопытством, потому что наибольшую загадку человек представляет сам для себя. У меня с чего всё началось? Мы же театральные люди, и у нас бывали капустники в Доме актера, ну и я там посильное участие принимала в качестве писателя текстов. И меня попросила Люся Черновская, душа этих капустников и всего нашего театрального товарищества, написать гимн нашего театрального центра. И я написала текст на музыку старинного танго "День погас, и в голубой дали…", это сороковые годы, ленинградский мюзик-холл, певица Добржанская с тоненьким голоском, у меня была пластиночка… (поет гнусавым голосом, имитируя старую пластинку) "День погас, и в голубой дали ветер лег синей птицей на залив…" Я написала, конечно, другие слова и должна была это спеть. И вот, объявляют меня, выходят актеры танцевать танго, Езус Мария! Я схватила костюмчик, шляпу, какую-то размахайку со страусиными перьями, выскочила в кошмарном состоянии на сцену. Начинаю петь, разошлась с оркестром, опозорилась, голосок дрожит, Господи, помилуй, бегу за кулисы, думаю – позор, позор, встречаю там одного знаменитого режиссера, который смотрит на меня совершенно стеклянными глазами и даже как-то шарахается от меня… Я думаю: всё, он слышал! Подхожу к столику, там сидят мои дети и прочие родственники, говорят: как хорошо. Ладно вам утешать меня. Как сказал мне однажды Михаил Жванецкий, которого я упорно склоняю петь со мной дуэт из оперетты…
– Это роскошная идея…
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да чудно мы бы спели (напевает, стилизуя "под оперетту"): Миша, ты всегда и всюду со мной! А он должен был бы петь: Люся!.. У него хороший голос, кстати. Но он ответил мне: "Я хочу смешить, но посмешищем быть не хочу". А я вот была этим самым посмешищем. Очень плохо ночь провела. На следующий день звонит мне Люся Черновская: вы пели изумительно, Рустам Хамдамов от вас в совершенном восторге. Через некоторое время звонит Рустам и полтора часа говорит мне, как хорошо я пела, как правильно, что дрожащим голосом, что так и надо, что он меня будет снимать в своем следующем фильме в роли какой-то аккордеонистки… Я ошалела – чтоб человек так долго утешал! Добрый человек Рустам. С этого, в сущности, всё началось. Ну а потом у меня творческий вечер был, и я почему-то решилась петь…
Для человека, любящего пение всем нутром, видеть, как поют сегодня на эстраде, – казнь. Муки ада. Чтоб в такой музыкальной стране, как Россия, были такие певцы – это наказание божеское. Впрочем, большинство тех, кто на виду сегодня, – и не певцы, и не актеры.
Разве они думают о творчестве? Они (используем интонации Бабеля) думают об домик купить с твердотопливным котлом, об яхту приобрести, об "феррари" поездить. Они – куклы для массы. Марионетки толпы. Это страшная должность, и страшная за нее расплата (но потом, потом…)
А настоящий певец не подлаживается под массы. Он поет для каждого человека так, как талант велит. "Если хочешь, чтоб дело было сделано хорошо, сделай его сам" – гласит пословица. Вот и Петрушевская запела, потому что хотела осуществить то пение, которое ей нравится.
Нежное, душевное, умное, где интонация на вес золота, где всё пронизано улыбкой и грустью, обеспечено прожитой-пережитой жизнью, где правит бал артистизм высшей марки.
Петрушевская выходит на сцену из какой-то своей истории, не настежь распахнутая для публики, а словно чем-то зачарованная, отрешенная, в ореоле своего излучения, точно в прозрачном, но плотненьком шаре. И оттуда ведет разговор – гибким, грустным, насмешливым, виртуозным интонационно голосом. Поёт ли она "Последнее воскресенье", где женщина умоляет возлюбленного о свидании, или "Старушку не спеша", где бабуля учит ги-бэ-дэдэ с помощью пэ-пэ-ша, как обращаться с пожилыми людьми, – "Сейчас я вам напомню вашу мать!", – всё исполнено ума и вкуса, не форсировано, не раскрашено фальшивыми красками. Конечно, вспоминается французский шансон…
– Вы тяготеете к французской культуре?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я просто французский в школе учила.
– О, я тоже учила и любила французский шансон – Брейля, Брассанса…
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Я постарше вас, а потому любила Ива Монтана и Эдит Пиаф.
– Ну, Пиаф – это святое.
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Да… Эдит Пиаф – она кричала, она же была уличная певица, ей надо было достать до шестого этажа, ведь обычно бедные люди, которые живут в мансардах, бросали сверху медяки. Я вообще думаю, что Пиаф пела тем же голосом, что солистка хора Пятницкого Мария Мордасова или наша Русланова, это народный способ выражения. Я подозреваю еще, что она была картавая, и отсюда такое "р-р-р"… И вы понимаете, что слышат французы, слушая Пиаф? Девку с улицы. И это есть до сих пор, я была как-то в Париже – иду, стоит немолодая женщина, орет без всякого аккомпанемента и смотрит на верхние этажи…
Я ведь была на первом и единственном концерте Ива Монтана в Москве, когда он выходил в коричневой рубашке, коричневых штанах, приплясывал, это было изумительно! Вот, короче говоря, поехала моя история с пением, меня потом пригласили в Театр музыки и поэзии Елены Камбуровой, и вот уже третий год я там пою, недавно весной был концерт…
– И выстроилась недурная карьера…
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Карьерой это трудно назвать. Понимаете, что такое мамаши семьи? Трое детей. Три раза в день только накормить, а у меня первая книжка вышла, когда мне было пятьдесят! Карьере-то моей вообще всего двадцать лет… Работать, писать – только по ночам можно, какие там песни. У нас было пианино, и все дети учились музыке, но как только за пианино садилась мамаша – все немедленно выходили из комнаты вон. Я что-то там подвывала только на днях рождения. Знаете, это судьба очень многих домашних музыкантов. Если человек играет на гармошке или там, не дай боже, на балалайке, то, как только он садится, домашние сразу – ой, папаня опять завел… А какова судьба вокалиста в доме? Как он пасть разинет, сверху-снизу начинают стучать по батареям, кто ж это выдержит! Когда я была домашней хозяйкой, мне было не до пения. Хотя в юности, когда я училась в университете, я занималась вокалом и даже готовила партию няни в "Евгении Онегине" (поёт густым альтом): "Привычка свыше нам дана, замена счастию она…" Как сказала одна моя знакомая: "Люся, ты наша надежда", ну, потому, что ей пятьдесят, и она смотрит на меня и думает: о! ничто не потеряно!
– Да, Людмила Стефановна, поселяются, глядя на вас, такие настроения в женском народе…
Что такое мамаша семьи и попытки музицировать в этом положении, я знаю очень даже хорошо, и радостный крик пятидесятилетней подруги: "Ты наша надежда!" – мне понятен. Да, семья отнимает множество сил, высасывает жизнь, душит, пригибает к земле… Но вот что поразительно: силы убывают-убывают… а потом прибывают-прибывают, как из-под земли вода!
То есть трудовая чистая жизнь сначала берет-забирает – а потом возвращает. Что, если бы Петрушевская миновала семейную станцию и понеслась на всех парах самоутверждаться? Да истаскалась бы, испортилась, извратила пути свои, как говорится. И столько примеров тому. А получилось на самом деле хорошо и здорово.
И вот выходит маленькая женщина (в прошлом году отметившая семидесятилетие) в больших шляпах, необыкновенная, очаровательная, – и ничто не потеряно, поёт! Всё поёт, даже рок-н-ролл (обожает Майка Науменко). Душа ее мудрая, взрослая – но не старая, не сдавшаяся, не подернутая пеплом разочарования. Нет, она – очарована, навек!
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Есть у меня еще мечта возродить шляпы, чтобы женщины носили шляпы не на улице по случаю зимы или сильного солнца, а всегда.
– А что такое шляпа для женщины?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Шляпа для женщины – это поэзия! (Читает "Незнакомку" Блока.) "По вечерам над ресторанами… и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…" Пусть рука и не совсем узкая… И еще мне очень хочется, чтобы женщины носили митенки, это перчаточки без пальцев, которые в советское время надевали только кондукторши, обрезая так перчатки, чтоб деньги считать… Вообще шляпа для советского человека – это оскорбление, это прозвище: "ну, ты, шляпа". Это была ненависть к интеллигенции, которой нельзя было без шляпы появляться, потому что шляпу перед дамой надо было снимать. Для советского человека шляпа и перчатки – это повод быть посмешищем, вот то, чего так не хочет наш друг Жванецкий, будучи подлинным советским человеком… Нет, я никого не хочу обижать, мы все советские люди, что же делать. Как говорит моя подруга, "я, как бывший советский человек, денег на ветер не бросаю". И мне бы ужасно хотелось, чтоб к этим перчаткам-митенкам не относились как к обстриженным гольфам, чтобы не было советского отношения к шляпам…
– А вот если бы ваше кабаре полностью осуществилось в реальности, как бы оно выглядело?