Двенадцать молодых актеров Литейного, надо заметить прежде всего, отлично поют песни Хвостенко (аранжировки Дмитрия Федорова – группа "Soundscript33", в полном составе на сцене), песни самые разнообразные, требующие понимания и вкуса. У каждого – своя маска, чаще всего шутливая: тут и непременный пьянюшка-братишка в тельнике (Денис Пьянов или Сергей Мосьпан) с чайником вина и вечной грустной ухмылкой доброго и умного забулдыги, и его сердитая женка (Любовь Завадская), и два поэта-алкоголика Петр и Павел, ходящие вечной уморительной парочкой (Игорь Милетский, Константин Мухин), и напористая экскурсоводша с мегафоном (Анна Екатерининская), от гладких текстов про город Петербург плавно переходящая к очаровательной ахинее в стиле Хармса, и печальная кудрявая девушка со скрипкой (Ася Ширшина), и девушка победоносно-женственная, с чертовщинкой (Мария Иванова), и сорванец-девчонка с лицом Кабирии, голосящая сиротские песни (Полина Воронова), и человек в очках и шляпе, вроде бухгалтера (Александр Безруков), и роскошная женщина, сначала скромно кутающаяся в серый плащ, а затем предстающая во всей красе, да еще с голосом оперной дивы (Татьяна Тузова), и другие фигуранты… Все это население за полтора часа, что длится спектакль, от песни к песне ведут нас от поверхности жизни вглубь, а потом и вдаль – к просветлению нищей и падшей жизни через музыку.
После завываний экскурсовода через авансцену проходит дама с ящиком пустых бутылок – их незабвенный звук, звук заполненной тары, будет еще не раз обыгран в спектакле. Напевает же дама "Под небом голубым…" Что ж, знаменитая песня Хвостенко, которую потом перепел Гребенщиков, конечно, выросла именно отсюда и под этот душераздирающий "звяк". Жена сердится на друзей-собутыльников, которым негде выпить, а чаще всего и не на что, и Петр-Павел начинают с убийственной серьезностью петь про то, как "мы с Ванечкой под дождем стоим". Вот отсюда, из замызганного быта люмпен-интеллигентов, поданного в грустно-шутливых крупных деталях, история начинает разбег. Тема пьянства друзей развернется в трагикомический номер – песню "Ах, Александр Исаевич, Александр Исаевич!", которая сделана как надрывная исповедь а капелла вконец замученного русской жизнью человека, не находящего прямых слов для изъяснения своего ужаса перед ней. Тема непонятных, сердитых, рядом со всеми этими запьянцовскими братишками проживающих женщин вознесет самую главную чертовку на тумбу-пьедестал, откуда она пропоет демоническую "Орландину", а не предназначенный для жизни людей город Петербург и вообще превратится в библейское пространство, где слуги поют о том, что "Мы вино Давиду гоним", то есть жизнь наша – вечное, изнурительное служение-угождение неведомому "Давиду"… Нервные рваные ритмы спектакля выдохнут, наконец, в кульминации великолепную хвостенковскую "хава-нагилу": "Одна могила, одна могила, одна могила примет меня… В могилу рано нам! В могилу рано нам!" Запевают ее три женщины низкими страстными голосами, а подхватывает все население спектакля, изображая лихой люмпен-интеллигентский оркестр, где бухгалтер трещит счетами, а пьянюшка-братишка подкидывает тару с пустыми бутылками. В могилу рано нам! От этой обезоруживающей, рвущей душу, надрывной честности вопля, где бесхитростно и притом изысканно выражен ужас перед смертью и жажда жизни, через маникально-депрессивное чередование пьяного куража и похмельной пришибленности мы придем к постепенному извлечению света из людских душ ("Мы – люди… Мы – бреды ужасной победы…" – заверит нас ансамбль). Это уже с трудом уловимые и объяснимые материи. Здесь много значат поющие женщины, что-то оплакивающие, к кому-то взывающие – к тем или, точнее, к Тому, Кого с нами нет. Разум тут не поможет, он скорее высмеивается в сцене с запертым в шкаф и вещающим оттуда "бухгалтером", колоколом рассудка, который и сам вроде помешался. Но мир яснеет, светлеет, куда-то мы выезжаем, на какую-то поляну, столы сдвинуты и накрыты белыми скатертями, начинается светлый пир, актеры сбрасывают маски, гремит величальная, шуточная и великолепно-торжественная хвалебная песнь Отцу миров. И здесь хвалятся все – растения, мелкие гады, млекопитающие и даже сам осрамившийся "венец творенья".
Мы всех лучше!
Мы всех краше!
Всех умнее и скромнее всех!
Превосходим в совершенстве
все возможные хвалы!
Наконец-то всем на радость
Мы теперь нашли слова такие,
Те, что точно отвечают
положению вещей.
Явная шутливость текста снимает пафос, а свет остается – на лицах актеров, тот особенный, театральный "фаворский" свет, который, собственно, театральный зритель и разыскивает повсюдно.
Роман Смирнов в силу особенной складки характера не может вести консервативное профессиональное существование. Но здесь он, соединившись с очевидным собратом по натуре, с Алексеем Хвостенко, создал спектакль, максимально отвечающий своему порывистому, неровному, глубоко музыкальному дару сценической композиции. "Квартирник" – это никоим образом не концерт, и не мюзикл, и даже не развитие отечественного жанра зримой песни, это особенный мело-театр, сотканный из тонких энергий музыки, которые определяют обычно куда более плотное, "грубое" актерское существование. Здесь оно размягчается, высветляется, начинает пульсировать, прирастать дополнительными настроениями и смыслами. Как хорошо мы знаем этот "аккорд" потерянности, бедности, печали, трехгрошового шутовства и – гордости, особенного творческого "проницания жизни" сквозь ее фасадное рыло! Человек загнан в угол, стерт, притиснут, он жалок и слаб, но, пытаясь услышать внутреннюю музыку, будучи искренним и честным даже в малости и убогости своей, он постепенно может вырваться из клетки будней на волю. Достучаться, допеться, доплакаться, домолиться до света. В "блистательных закоулках" театра на Литейном тихо вылез нежный отросток настоящего метафизического театрального Петербурга. Спешите видеть. Вещица нежная, долго в реале не держится.
Всё честно и благородно
"Поздняя любовь" А.Н. Островского в Молодежном театре (Санкт-Петербург). Режиссер В. Туманов.
Зрители расходятся в состоянии приятной взволнованности, у некоторых влажно поблескивают глаза: кажется, Островский плюс Туманов в Молодежном эту самую молодежь "пробил", задел, тронул и сделал это безопасным и неагрессивным способом. Нежно. Легкими касаниями. Только через актеров.
"Поздняя любовь" в трактовке Владимира Туманова обнаруживает тесную связь с хорошей советской драматургией – с Розовым, Володиным, Арбузовым и Вампиловым. "Сцены из жизни захолустья" А.Н. Островского (там не только "Поздняя любовь", есть и другие пьесы этой серии) – это, так сказать, прародительское место, источник всего последующего. Почему я не поминаю Чехова? Ну, всуе не хочется, и к тому же есть, есть важное отличие.
В захолустье Островского живут бедные люди, а бедные люди в русской стороне – это учителя, актеры, сбившиеся с курса юристы, обедневшие чиновники.
Это интеллигенция, собственно говоря. Или точнее – праинтеллигенция. Лишенная кратковременного исторического миссионерства и всяких высокомерных галлюцинаций, она в мире Островского находится в положении чисто страдательном и оттого ужасно симпатична. Впрочем, Островскому ведь вообще симпатичны хорошие бедные люди, а уж если они еще и какие-то книжки читают, автор буквально ласкает их веселым и сочувственным взглядом. Эта праинтеллигенция, как и советская и постсоветская интеллигенция, встроена в общий мир на скромных правах. У нее нет того особенного значения, которое, конечно, имеют интеллигенты Чехова. Те при всей униженности или несчастливости говорят миру "новые слова", несут "вести из будущего", мыслят масштабно и перспективно. У Островского этого нет, ведь главное измерение ценности человека в его мире – измерение не духовное, а сердечное. Стало быть, тут "новые слова" не нужны – нужны, напротив, слова старые.
Праинтеллигенты Островского – добрые, сердечные люди, устанавливающие вокруг себя стандарт честных, добросердечных отношений. Учитель, актер, юрист, чиновник хороши тогда, когда в противовес родному своему "захолустью" (умственному и нравственному) не воруют, не лгут, не хамят, не зверствуют ради денег, не обманывают девушек и не унижают слабых.
Жители "захолустья" из "Поздней любви" – наши глубокие родственники, и именно эту похожесть и подобность, эту сердечную "володинскую" нотку вытащил Туманов из пьесы, хотя вполне можно было вытащить совсем иное.
Обстановка воистину скромная, как и просил автор: в заднике прорезана узкая щель-дверь, где угадывается лестница, на авансцене стол и скамья, конторка да этажерка темного дерева (художник-постановщик А. Орлов). И платьица на женщинах все черненькие да серенькие, так что глаз тоскует, и, прекрасно об этом зная, художник по костюмам С. Граурогкайте во второй половине спектакля припасет сюрпризы: разгар чувств выразится и сменой цветовой гаммы.
Пьесу, как мне показалось, играют почти без купюр, благо она по объему невелика и по языку не архаична.
У мамаши Фелицаты Шабловой (И. Полянская) – два сына: один трезвый и работящий, но дурачок (Дормедонт – Е. Титов), другой умный, но пьющий и деньги мотающий (Николай – А. Кузнецов). От бедности Шаблова сдает комнату жильцам, семье Маргаритовых, – Герасим Порфирьевич (П. Журавлев) разорился из-за одного несчастного происшествия, но мечтает поправить дела, а его дочь Людмила…
А его дочь Людмила. Тут придется споткнуться, пересказывая сюжет, потому что и в пьесе, и в спектакле этот образ имеет первостепенное значение.
Людмилу Маргаритову, девушку, самозабвенно полюбившую Николая Шаблова вплоть до преступления (ради возлюбленного она берет из портфеля отца важнейший документ), играет Эмилия Спивак.
К нашему всеобщему счастью, дочь главного режиссера Молодежного театра – талантливая актриса. Вот свезло так свезло! Прямо скажем, не всем городам и театрам так везет.
В фильмах и сериалах Эмилия Спивак играет, как правило, энергичных, предприимчивых, раскованных молодых женщин, в которых жизнь и свобода бурлят горной рекой. Женщин, которые бесстрашно ловят преступников, рассекают тайгу с ружьем, обнажают красивые формы, ходят быстрой уверенной походкой и не знают ужасных сомнений в своей привлекательности, потому что у таких сомнений нет и клочка почвы – на сегодняшний день. Раньше этих девчонок называли разбитными. Глаза у Эмилии Спивак в таких картинах любопытные, насмешливые, бойкие.
А здесь – немолодая и некрасивая девушка, воспитанная в моральных нормах позапрошлого века. Тихая, работящая. Которую только страшная сила разгорающейся любви толкает на смелые поступки. И с этим образом актриса не просто справляется, но создает его твердо и решительно.
В начале спектакля Людмила и Фелицата-хозяйка сидят у стола вечерком с чайком, рукодельничают, толкуют о делах и честно отрабатывают грамотную авторскую экспозицию.
Людмила разговора не ведет, бросает реплики, взглядывает на Шаблову напряженно и осторожно. Она любит Николая давно и безнадежно, она вся как сжатая пружина, но могучая привычка к дисциплине, к подчинению своих чувств диктует постоянную сдержанность, собранность, немногословие.
А глазенки блестят, вздохи вырываются, горит девушка, горит на вечном огне и должна-обязана никогда своих чувств не выдавать, таить, сберегать. Да и некому выдавать-то – одна среди людей со своей маленькой, горячей и никому не нужной тайной. Подумаешь, любовь. Подумаешь, девушка. Все драматурги, которых интересовали такие пустяки, давно в гробу.
Играть влюбленное состояние души, запертой в обыденности, да еще когда нет специальных режиссерских трюков, – это, конечно, проверка актерского класса. За много лет вспомню с наслаждением зрителя, пожалуй, только Елену Майорову (Маша, "Три сестры", МХТ), в которой любовь жила как острая, блаженная боль, сгибающая ее в сцене расставания буквально в три погибели, так в Майоровой и жили эти самые "три погибели" – никак не одна.
В образе, созданном Эмилией Спивак, любовь – это жажда действия и подвига, зарождение огромной энергии, обрушенной на одного человека. Людмила в сфере чувств новичок, у нее не было никакой практики, оттого ее душевные движения пластически выражены нелепо, забавно. Во втором акте героиня решила немножко нарядиться и повязала две цветные ленточки – в косу и на шею, не знаю, кто именно придумал эту деталь, но она точная и хорошо зрителем читаемая: конечно, так по-дурацки и наряжаются бедные девушки, желая понравиться. В ее горящих глазах, маниакально следящих за возлюбленным, есть что-то пугающее, она скорее похожа на подвижницу, начинающую революционерку, чем на скромную влюбленную девушку. И это и по сути, и стилистически точно: ведь и в самом деле для многих русских женщин (этот тип уходит в прошлое, но еще не вывелся) любовь переживается как подвиг, да подвигом и является, учитывая национальные особенности русских мужчин.
Николай Шаблов (А. Кузнецов) играет своего "типичного представителя" без всякого осуждения – симпатичный, грустный, слабый человек, вечно раздраженный от невозможности справиться с собой, никак не "в сапожках лаковых Гастон", мечта служанок. Хотя именно таких обаятельных избалованных пьяниц служанки и принимают за "Гастонов". Два раза в спектакле герой подхватывает Людмилу на руки и кружит ее под душещипательный вальсок, увлеченный кратким порывом чувства (и цитируя знаменитый дуэт Отелло и Дездемоны из "Отелло" Некрошюса), но это не любовное чувство, на любовь у Николая нет душевных сил. Износился, обтрепался душой, а мужской интерес у него вызывает не Людмила с ее маниакальными горящими глазками, а циничная кокетка Лебедкина (С. Строгова), его презирающая. Интересная "смена оптики", написанная автором, – как мужчина изменяется в женских глазах – разыграна актерами вполне убедительно. В глазах Людмилы герой прекрасен, ему надо служить, его надо спасать, в глазах Лебедкиной он ничтожество, рядовой слабак, которого можно использовать. А он и не герой, и не ничтожество – а нормальный и совсем неплохой парень, чего, кстати, никто не видит, кроме зрителя. Любовь Людмилы действительно помогла ему выбраться из житейской передряги, потому что "теплее, когда тебя кто-нибудь любит".
Я не останавливаюсь на сюжетном барражировании вокруг денег и векселя, это все на месте и прекрасно функционирует. Зритель как не читал пьес, так и не читает и внимательно следит за приключениями заемного письма, по которому Лебедкиной следует заплатить купцу Дороднову, а поверенный Дороднова – Герасим Маргаритов, отец Людмилы, а Людмила берет из портфеля отца это письмо и отдает Николаю, а Николай делает копию, в то время как Лебедкина убеждена, что дурачок задаром отдал оригинал, и т. д. Мне были прежде всего интересны люди, лица, характеры. Многое удалось, хотя и не всё.
Петр Журавлев (Маргаритов) нашел спокойный, верный тон для своего героя – той особенной острой темы личной чести, какая была в телефильме Л. Пчелкина в исполнении Иннокентия Смоктуновского, в нем нет, но есть добротная обрисовка скромного характера честного захолустного интеллигента. Не вполне освоилась с возрастной ролью Фелицаты Шабловой эксцентрическая, гротескная актриса Ирина Полянская – что-то в ее существе "не поместилось" в образ хозяйки дома, ворчуньи и хлопотуньи. Она энергична, бодра, с темпераментом, но, наверное, всё-таки рановато Полянской играть старушек Островского или это и вообще не ее стихия. Изюминки нет, сыграно без аппетита, чувствуется нервное раздражение актрисы, не нашедшей пока контакта с ролью. Статная С. Строгова неплохо смотрится в роли Лебедкиной, но, правда, хотелось бы большей свободы, раскованности, игры – ведь взбалмошная вдовушка с ее эгоцентрической "философией" есть главный антагонист героев, носительница враждебной им жизни. А вот простодушный Дормедонт – Евгений Титов – сыгран с большим аппетитом и очень нравится зрителю, что неудивительно: Дормедонт явный родственник Миши Бальзаминова, а Мишу Бальзаминова никто и никогда не вытеснит из зрительского сердца. Милый простак всегда в цене, особенно сейчас, когда и дураки стали закрученными, заверченными, заслонились образованием и деньгами. А тут без примесей, чисто и славно: волосы дыбом, глаза сияют, что ни сделает – всё на потеху, но не грубо, а в общем русле стильного, добросовестного этюда.
В режиссуре Владимира Туманова на этот раз самое примечательное – адекватность избранной пьесе, создание единого стиля постановки, решительный отход от карикатуры, шаржа, утрирования Островского. Слова Дормедонта "у нас все честно и благородно" можно счесть главным лозунгом новой "Поздней любви" в Молодежном. Никакой агрессии – грустно без надрыва, смешно без кривлянья, актеры словно вгляделись в персонажей, как в близких и равных людей. Да, в безоглядной любви Людмилы и в ней самой есть что-то исступленное и пугающее – но это лишь нота, в мире пьесы и спектакля жизнь героев сложилась вроде бы к лучшему. Этот спектакль, изысканный и аскетичный, излучает что-то строгое и благородное – ощущение чистоты, бедности, душевности, правоту "захолустных" людей в их надежде на тихую достойную жизнь. Вот так, затаившись в комнатке возле своей этажерки, любя ближнего и опираясь друг на друга, добрые честные люди могут выжить. Да и выживают – который век подряд.
Из прошлого…
Когда солнце было за нас
Итак, друзья, мы переносимся в октябрь 1983 года, на Исаакиевскую площадь, дом пять. Здесь расположен научно-исследовательский отдел Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. Я – аспирантка сектора источниковедения и работаю над темой "Драматургия A.Н. Островского 1870-х годов". Я отчаянно влюблена. Сейчас откроется дверь – и Он войдет. На нем – шикарный черный плащ (от комиссионного магазина на улице Некрасова), польская рубашка в клеточку (от комиссионного магазина на Лиговском проспекте), а на плече висит настоящий воинский планшет (от дедушки). Он – тоже аспирант сектора источниковедения и пишет диссертацию ""Моцарт и Сальери" А.С. Пушкина в контексте русской художественной культуры XX века". Он легок, прохладен, свободолюбив, разговорчив, он улыбается, как принц эльфов, и зовется Сергей Шолохов.
Наши коллеги, усиленно трудящиеся над темами "Героическое в советском искусстве" и "Образ B.И. Ленина в театре семидесятых-восьмидесятых годов", считают нас задаваками и пижонами. Это несправедливо. Мы – дети трудового народа. Мама Шолохова, золотая медалистка, архитектор, не имеет даже собственного участка и снимает коммунальную дачу в Солнечном – которую у нее отберут в девяностых годах, хотя именно она эти приюты для бедных и проектировала. Моя мама, золотая медалистка, недавно защитила кандидатскую диссертацию, название которой я выучила с целью произнесения в гуманитарной среде. Вот оно: "О некоторых особенностях дисбаланса карданного вала привода подвагонного генератора". Собственности мы не имеем никакой, хотя мамины изобретения даже внедрены. В середине восьмидесятых будет куплена избушка в Псковской области за огромную для нас сумму (семьсот рублей), нынче ободранная богатырскими псковичами вплоть до розеток и проводов и даже, кажется, уже раскатанная по бревнам.