Но там все хорошо кончается. У меня же так не кончится. Не знаю, не знаю, что делать: где жить, где брать деньги на пропитание. Идти в детдом не хочу: там не лучше. Только еще и тюрьма.
Боже, милостивый! Наставь и вразуми, помоги хоть немножко.
Не хочу, не хочу, как мать, стать проституткой, хотя могла бы уже зарабатывать этим на жизнь.
Если бы сейчас не Олежка, наверно, повесилась. Только он не дает мне этого сделать.
Будьте прокляты такие матери, как моя…
2012 г.
О любви
Наверно, нет мыслящего человека, кто бы не задумывался о любви, о том, что она значит. Трудно дать определение этому чувству. О любви можно лишь сказать, что для души – это жажда властвовать, для тела – скрытое и утонченное желание обладать. Иногда любовью именуем несколько коротеньких безумств, а браком бывает глупость, которая кладет конец этим безумствам. Любовь не животное угадывание друг друга. Любовь, по-моему, прежде всего сострадание, факел, освещающий путь в высоту.
На этих страничках хочу рассказать о любви, которая со мной приключилась. Но всё по-порядку.
Маленький захолустный городишко (хотя и областной!) с немощеными улицами, расположенный геометрически очень выверено: с одного конца – сопки и вокзал, с другого – озеро и бескрайняя степь. Все улицы можно обойти за день. Тысяча девятьсот сорок третий год. Мы – я, мать, отец – сосланные. За что – чуть позже.
В городе три школы-десятилетки: Первая, Вторая и казахская. Потому – как Северный Казахстан. В Кокчетав переехали из Айдабула, в который были сосланы в сентябре сорок первого. Айдабул – рабочий поселок спиртзавода. Расположен в девяносто километрах от железной дороги.
Мать по профессии врач. Работает в кокчетавской городской поликлинике, где всего-то три доктора. Правда, есть областная больница, где тоже три врача. Отец трудится завхимлабораторией на "хитростанции" – Северо-Казахстанской гидрогеологиеской станции. Геологи ищут в бескрайних казахстанских просторах воду. У отца – два высших образования: химика и математика.
Я хожу в шестой класс Первой школы – она ближе к комнате, которую сняли в домике с голубыми ставнями. Посадили меня за одну парту с мальчиком Сережей Семёновым. У мальчика – густые пшеничные волосы, такого же цвета длинные ресницы и голубые-голубые (немного стальные) глаза.
Мальчик сразу же спрашивает: "Под гитару петь умеешь?" "Умею" – говорю я, так как, действительно, неплохо пою. Репертуар – все советские песни, а также Лещенко, Вертинский. Последние – от мамы, которая прекрасно поет.
Первый урок – русский. Приходит не учительница, а учитель. Худой и лысый. Глаза его удивительно похожи на глаза Сережи. Урок – неинтересный, но, наверно, нужный: грамотно писать следует. Второй урок – литература. Тут учитель Дмитрий Поликарпович преображается – вдохновляется. Что-то рассказывает о поэте Никитине. Читает наизусть стихи. Сережа тихонько шепчет: "Это мой отец".
Четвертый урок – география. Приходит молодая учительница – Надежда Дмитриевна. Тоже удивительно похожая на Сергея. Это его старшая сестра. Мать Сережи – учительница и директор начальной школы. В общем, семья учителей. Домой идем вместе – живем рядом. Приглашаю заходить. Сама не напрашиваюсь: девочкам не принято.
Дмитрия Поликарповича дразнят "Сёма – лысый". Сережка обижается: жалеет отца. Сам – невысокий, крепко сбитый. Короче – футболист. Учится хорошо, но математика дается трудно.
Идет война. В здании, построенном перед самой войной, куда должна была переехать Первая школа, – госпиталь. Школа взяла шефство над ранеными. Ходим помогать и развлекать искалеченных войной людей, писать письма. Серега обязательно берет гитару, и мы поем. Раненые особенно любят фронтовые песни. Не скупимся на эмоции.
Летом – элеватор и колхоз. На элеваторе перелопачиваем зерно, которое преет и горит. В колхозе делаем всё, что прикажут. Хорошо, если попадаем в русский колхоз. Там – более или менее чисто и кормят получше. В казахских колхозах живем в юртах. Вши – кишмя кишат. После колхоза голову приходится мыть керосином, а всю одежду – кипятить. Кормят казахи лепешками и кислым молоком. Один раз за все время дают бишбармак – мясную лапшу. Готовят грязно. Часто расстраивается желудок. Председатель придуривается, что не знает по-русски, а матерится отменно. Однажды, когда уж очень допекает, пускаю в него его же матом. Тут же уезжает на своей серой в "яблоках" лошади.
Седьмой класс. Тысяча девятьсот сорок пятый год встречаем радостно: война кончается. В магазине хлеб – по карточкам, но повидло (в больших деревянных бочках) и селедка – без карточек. Замечательно!..
Мальчишки на озере расчищают каток – погонять мяч. Мы, девахи, стоим вокруг и воодушевляем. Серега скинул телогрейку, остался в одном свитере, разгорячен.
Идем домой, он покашливает. Вечером прибегает его тетя Тоня. У парня температура тридцать девять с десятыми. Моя мама – уже пришла с работы – бежит к Семёновым. Начинается болезнь, которая длится три месяца: не спадает температура.
Мама ходит сначала каждый день, потом через день. Процесс в легких, как она говорит, какой-то непонятный. Рентгена в городе еще нет, хотя от закрывшегося госпиталя рентгеновский аппарат остался. Нет рентгенолога. Потом, в конце лета сорок пятого, маму, несмотря на сосланность, пошлют на два месяца в Алма-Ату учиться на рентгенолога.
Серегу пытаются поднять порошками, уколами и питанием. Последнее – очень плохое. Поэтому всё, что иногда дают маме другие больные – масло от своих коров, мед со своей пасеки, – относит Сереже.
Он маму очень уважает, даже влюблен. Мечтает стать только врачом – как мама и его старший брат Юрий, который служит на кораблях в Североморске.
К концу третьей четверти мама разрешает ему выйти на улицу. В школу идти не хочет: очень отстал. Математику, говорит, не осилю. Так он, старше меня почти на год, отстает на год по школе. Меня мама к нему не пускает, только носит наши треугольнички – записки.
Хотя мне уже тринадцать, а ему почти четырнадцать, мы ни разу не поцеловались. Разговариваем о любви только "теоретически".
Серега за время болезни много прочитал, опередил меня в чтении. У Семёновых – хорошая библиотека с довоенных времен. Брат Дмитрия Поликарповича, ленинградец, продолжает присылать книги.
Родные Сережи маме благодарны – его отец, Надежда, тетя Тоня. Мать молчит. Очень важная – директор школы, партийная, депутат Верховного Совета республики. А кто мы? Сосланные…
Для тех, кто не знает. В сорок первом из республики немцев Поволжья, которая находилась там, где расположены города Саратов и Энгельс, в Сибирь и Северный Казахстан выслали около двух миллионов людей. Немцев. Не самых худших работников, а совсем даже наоборот. Сделали это Сталин и Молотов. Высланные, а главное их потомки, не забыли мук и унижений, а потому, как только появилась возможность, уехали в Германию, где живут как нормальные, уважаемые граждане.
Так поступили и евреи, уехавшие в Израиль. Всё это – последствия "замечательной и справедливой" национальной политики государства.
Теперь в Москве и других городах России проживают среднеазиаты, ни слова не знающие по-русски. Ковыряются на стройках, после чего дома разваливаются, метут улицы – не очень-то чисто.
Фамилия наша – Райнгардт. Немецкая. Но папа не немец, хотя в паспорте значится немцем. Он – поляк. Мой дед – Ян Райнгардт – варшавский мещанин. Теперь – в девяностые годы – узнала, что он еще и дворянин.
Папа родился в Уфе. Ян бросил свою жену, старшую дочь и сына – моего отца – в семнадцатом году. Папа, учась в Уфимском пединституте и Казанском университете, писался всегда русским. В тридцать пятом – мы жили в Казани – ему впаяли в паспорт "немец" – из-за фамилии. Хотел исправить, но ничего не получилось. А в сорок первом, как немца, отправили на высылку – жили мы тогда в Саратове.
Мама и я могли не ехать – так нам сказали. Но как в горе бросить любимого человека? И мы поехали. Оказались сосланными все трое: мне позже, в шестнадцать лет, тоже влепили в паспорт ограничение: "разрешается жить только в пределах города Кокчетав. За нарушение режима – тридцать лет каторги". Всё это продолжалось пятнадцать лет: пока не подох рябой черт…
Оставление Серёжи на второй год очень сказалось на наших отношениях. К нему все чаще стали приходить хлопцы старше его, нигде не учившиеся и не работавшие. Они курили и даже выпивали. Давали попробовать и Сереге. Когда узнала, стала ругать. Он разобиделся и ушел. Пришел, наверно, только через месяц. Гонористый был.
Школы разделили. Первая оказалась мужской, Вторая – женской. Встречаться стали только на вечерах. Был обидчив, когда танцевала с другими мальчишками. А потанцевать любила.
До меня дошло, что побывал он и в "салоне" Идки Безбородько. "Салоном" называли дом девчонки, где собирались девки и парни, которым уже нужен был секс. Конечно, выпивали. Помню, как "съездила" ему по физиономии, когда пришел после "салона". Ничего. Съел… Значит, была права.
Я занималась всё рьянее и рьянее по всем предметам. Мне нужна была золотая медаль. А для этого дочь сосланных должна была учиться на голову, даже на две лучше других. И я сидела. Задница была железной…
В новый тысяча девятьсот сорок девятый, провожая с вечера, Серега в первый раз попросил разрешение поцеловать. Я разрешила. Но виделись все реже.
Майор МВД Виноградов, который курировал нас как спецпереселенцев, через Алма-Ату добился для меня разрешения на выезд в Казань – продолжить учебу. Золотую медаль получила. Куски из моего сочинения цитировала областная газета.
В тот, сорок девятый, при золотой медали могла поступить без экзаменов в любой институт. Отец потихоньку просил: в медицинский… Мать молчала. Я была самоуверенна и непреклонна: только на филфак в университет. Дура… Дура набитая.
Настал день отъезда. Сердце сжималось от тоски и боли по родителям и Сереге, но вида не подавала. Мне было семнадцать с половиной лет…
Учеба захватила. И здесь, в университете, должна была учиться только на "отлично", иначе отправили бы домой. Так прямо и сказали на Черном озере в республиканском МВД, куда ходила каждые десять дней на отметку: "Вам, сосланной, советское правительство оказало доверие. Если успехи будут не отличными, вернем домой". Я сидела.
Серега писал часто. Стал складывать стихи. Писал, что и музыку на них сочиняет. Говорил о чувствах, о любви. Я отвечала редко, не давала воли эмоциям. Сжала, скрепила себя в кулак. Иначе не выдержала бы.
У меня были очень красивые косы и хорошая фигура. Большие серые глаза. Мальчишки из группы предлагали прогуляться, ноя, правда вежливо, всем отказывала. Сочли гордячкой.
Весна и лето пятидесятого года. Жду не дождусь каникул. Очень соскучилась по родителям и Сереже. Нужно успеть в город, пока он не уехал сдавать экзамены в институт. Окончил школу хорошо, но без медали, потому придется пыхтеть.
Шестнадцатое июня. Поезд тянется как черепаха. Но вот вокзал и мои дорогие – папа, мама. Сережки нет. Тут же, на вокзале, спрашиваю, где он. Папа отвечает: "Уехал сдавать экзамены. Но не в Казань. В Свердловск. Уехал с матерью". Ноги у меня подкашиваются. Как?.. Почему Свердловск?.. Папа обнимает за плечи, притягивает к себе. В глазах у него слезы.
Уже дома узнаю, что последние месяцы десятого класса Таисия Ильинична, мать Сергея, твердила, что не поедет он в Казань. Серега жаловался моему отцу. Папа даже ходил объясняться к матери Сергея. Но Таисия Ильинична была непреклонна. Сказала, что иначе лишит помощи, а на одну стипендию не проживет. Позже, в письме из Свердловска, Сергей приведет слова матери: "Если поедешь в Казань, поженитесь с Аней, а я не хочу, чтобы эта еврейская девчонка стала твоей женой". А то, что мать этой еврейской девчонки, и сама еврейка, спасла когда-то ее сына, Таисия на минуточку забыла… Ну и, конечно, наша сосланность, а она – депутат Верховного Совета…
Нас оплевали еще раз, нахаркали в душу. Папа ходил поникший, а мама как будто даже была довольна. Много позже объяснила: живя в одном городе, действительно, поженились бы. Ты могла забеременеть, а при нашем подневольном положении это был бы крах.
Переписка с Сергеем прекратилась. Он писал, я не отвечала. Летом, после его первого курса, а моего второго, встретились как чужие. Так продолжалось три года. Время от времени он писал, жаловался на тоску. Однажды ответила коротко: "Сам так захотел…"
Лето пятьдесят четвертого. Я окончила с отличием университет. Распределена в татарский город Бугульму учителем в старшие классы восьмой средней школы. Директор школы Нури Галеевич Галеев говорит: "Не тужи, Анна Александровна. Выдадим замуж за нефтяника. Дадут вам квартиру, а пока поживи, где сняла угол – у хозяев, Бардиных, за печкой".
Весь пятый курс мучилась с желудком. Мама ведет к хирургу Низамаеву. Он тут же ставит диагноз: хронический аппендицит. Нужно немедленно оперировать, а не то может схватить так, что будет поздно.
Иду на операцию. Доктору ассистируют свои же ребята: они перешли на шестой курс Омского мединститута. Шура Шасаитов и Катя Трофимцева. Операцию делают под местным наркозом. Больно, но я прошу показать, что они там отрезали от моих кишок.
Поправляюсь быстро, и Шурка однажды приходит и просит от себя и Сергея, чтобы согласилась поехать в камыши, на озеро, на рыбалку – там хорошо клюёт. Поплывет и Катерина. Соглашаюсь, хотя мама и отец против: шов плохо зажил.
В одной лодке Шура и Катя, в другой – мы с Сергеем. Отплываем в одиннадцать вечера. Сережка гребет мощно, но озеро большое, глубокое и коварное. Набежавший сильный ветер относит нас от камышей к мельнице. Начинаются сильный дождь, молния и гром. Сережка потом, много потом говорит: "Была единственная мысль: просунуть руку в "корзиночку" твоих кос. Утонем – так вместе…"
Господь спасает и выносит около мельницы на берег. Где Шура и Катя – не знаем. Кричим долго и протяжно. Потом решаем идти по воде вдоль берега: авось на них наткнемся. Выбиваемся из сил – тащим волоком лодку: она ведь чужая. Сергей отсылает меня домой, сам остается.
Мама и отец, конечно, не спят. Я не засыпаю ни на минуту, а с рассветом бегу к Семёновым – первый раз в жизни. В сенях на веревке висят Шуркины и Серёжкины штаны. Сами они уже хлопнули по стакану и спят. Тетя Тоня приглашает зайти, но я бегу домой.
Отношения возобновляются. Сергей говорит, что любит меня и только меня. Никто другой ему не нужен. Разъезжаемся – он на учебу в Свердловск, я на работу в Бугульму – с твердой уверенностью, что зимой он приедет ко мне, и мы оформим брак.
От Сергея приходит только одно письмо. Короткое, сухое. Он не приедет. Объяснить сейчас не может. Объясняет только через семь лет.
Через семь лет, когда я уже замужем и приезжаю в город на могилу к отцу – папа умирает в пятьдесят шестом на пятьдесят втором году жизни, – Сергей рассказывает, как всё получилось.
Конечно, он не был один. Была девица, тоже медичка, с которой поддерживал интимные отношения. Она забеременела и пригрозила: если не женится – вылетит с шестого курса института с волчьим билетом. Она добьется.
Рождается девочка, которую Сергей называет Анечкой. Девица отвозит ребенка к своим родителям и продолжает гулять. Изменяет Серёжке направо и налево.
Он благополучно заканчивает институт и получает распределение в Ивдель – город на Урале. Девица с ним не едет: учится на пятом курсе. Брак распадается.
В шестидесятом заболевает раком Таисия Ильинична. Просит сына перевестись в Кокчетав. Стал работать врачом областной санэпидстанции. Отца и матери к этому времени уже нет. Один. Некому приготовить даже тарелку супа. Женится на Маше – фельдшерице станции. Хорошая женщина, но… говорить не о чем. Подряд рождаются двое ребятишек: девочка и мальчик. Детей любит.
Встреча через семь лет длится недолго: всю ночь сидим на лавочке на озере и… говорим, говорим, говорим… Назавтра у меня билет на самолет. Изменить ничего уже нельзя. Всё – в прошлом. Обмениваемся телефонами и адресами: я живу в бывшем Кёнигсберге. Начинаются письма. Его письма. Полные тоски, печали и боли.
Тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Седьмое декабря. День рождения Сережи. После очень большого перерыва решаюсь позвонить ему на работу. Трубку берет начальница санэпидстанции Аида Ивановна Мамеко. Почему-то сразу узнает меня. Голос ее опадает. Она говорит: "А Сережа умер". Я не могу вымолвить ни слова. Как? Почему? Ведь ему исполнилось всего тридцать шесть. Оказывается, утонул на охоте: случился инсульт. "Он очень страдал", – говорит Аида Ивановна и плачет. Я даже не могу и плакать…
Всё… Кончились тридцать три года наших отношений, наших страданий. Человека больше нет. Встреча может быть только там, на небесах…
Часто, бессонными ночами, думаю, что значило для меня это чувство. Понимаю одно: нельзя предавать любовь. Предательство мстит. Он тогда, в пятидесятом, предал…