* * *
Свято место пусто не бывает. Но в пятьдесят четвертом меня (главным образом) больше беспокоит мое положение в обществе, то есть моя сосланность. Понимаю, чувствую, что долго так продолжаться не может, но проклятый штамп "разрешается жить только в пределах Бугульмы" жжет душу. Тридцатого декабря завуч школы Мария Васильевна говорит: "Вам звонил какой-то мужчина и приятным баритоном просил быть второго января в Казани. Где – вы знаете".
Я знала и "полетела на крыльях". Второго января пятьдесят пятого меня реабилитируют. Отец с мамой остаются с клеймом еще год.
Реабилитация совпадает со знакомством с Ильей Белым – врачом бугульминской больницы, где работает дочь хозяев Лида. Она и приводит Илью, она и знакомит.
Это высокий, красивый молодой человек типично еврейской внешности. На нем китель, которые тогда носили железнодорожники. Он стесняется, смущается. Мне как-то всё равно, но я ценю старания Лиды, которая хочет оторвать меня от мрачных мыслей: я поведала ей свою историю.
Илья начинает заходить всё чаще, но уже со своим другом – фельдшером Женей. Собака у хозяина грозная, и они перелезают через забор в безопасном месте.
Из рассказов Ильи узнаю, что он тоже казанец. В городе живут его мать и старшая сестра. Отец недавно умер: пробыл на сталинской каторге десять лет. Илья говорит только о сестре и матери – других разговоров у него нет.
Каждую неделю – с проводником – в казанском поезде отсылает родным посылки – всё, вплоть до соли. Говорит, что в Бугульме она дешевле и лучше. Я удивляюсь, но… так – так так. Однажды просит пойти с ним в бугульминский универмаг и выбрать отрез сестре на платье. Я иду, но случайно обращаю внимание на его брюки: они светятся от проношенности.
Честно говоря, мне с ним скучно. Интересно только со Львом Моисеевичем Адлером – историком нашей школы, который, можно сказать, в Бугульму сослан из Москвы за то, что, вступая на фронте в партию, не указал, что отец репрессирован. Жена Льва Моисеевича – психолог – с ним не поехала.
И Илья, и Лев Моисеевич старше меня, но последний – умница. Как же мне с ним интересно!.. Он столько знает. Мы месим с ним темными бугульминскими вечерами (работаем во вторую смену) грязь, которая такова, что ногу нельзя вытянуть. Другой такой грязи никогда не видела.
Лев Моисеевич никогда не заходит к Бардиным. Из очень скудных разговоров о жене понимаю, что он ее любит.
Часто устраиваем "выпивоны" (одна бутылка вина на пятерых). Пятая – Томуся Левина, моя сокурсница, работающая в "Нефтянике Татарии". Пробую соединить их с Ильей, но ничего не получается. Видно, ему нравлюсь я.
Однажды сваливаюсь с сильнейшей ангиной. Илья сидит у моей постели всю ночь, делает уколы. Конечно, очень благодарна.
Как-то раз на высоком бардинском крыльце, подняв меня на руки (я была легкой!) и целуя, делает предложение. Я, ловко соскочив с его рук, говорю: "Нельзя, Ильюша, выходить замуж без любви, а у меня тут – показываю на сердце – всё пусто". Он понимает. Друзьями мы остаемся.
Когда летом пятьдесят шестого, после скоропостижной смерти отца привожу в Бугульму маму, чтобы собраться, уволиться с работы и ехать куда-нибудь (куда, не знаем) искать место под солнцем, он помогает сложить нехитрые пожитки и провожает. Мать говорит: "Эх! Анка, пожалеешь." Илья ей очень нравится.
Вскоре Белый возвращается в Казань. Мы изредка переписываемся. Он продолжает нянчить мать и сестру. Женится только в шестьдесят три года, когда хоронит их одну за другой. Женится на хорошей женщине, учительнице. Она увозит его в Израиль, где в окружении ее родных и заканчивает свою жизнь двадцать шестого ноября одиннадцатого года – в день моего восьмидесятилетия. Об этом мне сообщает Соня – его вдова. Я завидую белой завистью: он лежит в израильской земле…
* * *
Одинокой оставаться не хотела. Поняла, что нужно, скрепя сердце, выбрать человека, который стал бы другом на всю жизнь. И нашла. Таким другом оказался Митя.
Мы встретились до войны в Москве: ему было три года, мне – четыре с половиной. В Москве была с родителями проездом, Митя – москвичонок. Встретились под столом: оба потянулись к большому рыжему коту.
Вторая встреча состоялась в сорок восьмом, когда перешла в десятый, а Митя в восьмой классы. Он был на полтора года моложе меня. Несмотря на то, что москвич, учился в Ташкентском суворовском училище. Туда устроила его приятельница тетки-матери. Отца своего он не знал: тот погиб, когда мальчику было всего полтора года.
В сорок восьмом Митя был очень хорошеньким голубоглазым среднего роста подростком. Я была симпатичной длиннокосой девицей с ямочками на локтях, которые – уже тогда – приметил мальчик. Мы подружились и изредка переписывались. Он приходился нам какой-то дальней родней с отцовской стороны.
Окончив Казанское (оно находилось в Елабуге) военное училище, стал офицером, был послан служить в Германию и писал мне, хотя девицы вокруг красивого парня кружились… Где-то году в пятьдесят четвертом прислал письмо, в котором утверждал, что любит меня и никто ему больше не нужен. В пятьдесят пятом приехал в отпуск в Бугульму. Бардины его устроили у себя. Он им очень понравился.
Я не могла – да и не хотела – бросать работу. Боялась оформлять документы на Германию: только-только освободилась от своей неволи. Поэтому договорились: будем ждать лета. Летом его часть должны были вывести в Союз.
После смерти отца мы с мамой решили ехать в Калининград: там жила мамина старшая сестра с семьей. Маме тут же предоставили работу: ей было всего сорок семь, и она была рентгенологом. В старом немецком доме дали однокомнатную квартиру, а вот мне с работой пришлось побегать. Но, наконец, и со мной всё устаканилось: взяли преподавателем в Калининградский пединститут.
Часть вывели летом, и Митя приступил к московской службе. Она состояла в том, что вместе с конвоем перевозил заключенных с вокзала на вокзал. "Замечательная", "интеллектуальная" служба!.. Решили, что так продолжаться не может и, когда Хрущев стал сокращать войска, мой муж (поженились в ноябре пятьдесят шестого) "сократился". Стали жить в Калининграде все трое на жилплощади, что дали маме.
Митя работал и учился. Поступил на заочное отделение Вильнюсского университета на юридический факультет. Работать и учиться было нелегко. Помогала писать контрольные работы. Ночами он топил немецкую печку и с учебником в руках засыпал около нее: уж очень уставал.
Детей у нас не было: причина была во мне. Еще в ранней юности сильно простыла и надорвалась. Заболели придатки. Лечения не получила, считай, никакого.
Все было бы не так уж плохо, если бы они оба – мать и Митя – не раздирали меня на части. Оба были очень упрямы и эгоцентричны. Я находилась между двух огней. Нервы – на пределе. Но что было делать?
Жить отдельно от матери не могла – ее бесконечные приступы и просто нежелание быть одной. Плакала, плакала, плакала…
Отношения между мной и мужем были хорошими: друг другу не изменяли. Интимно устраивали.
Мы прожили в Калининграде двенадцать лет, пока Митя не поступил в аспирантуру. Жилплощадь к этому времени улучшилась: прикупили – путем обмена – еще комнату, и эту квартиру (старую, немецкую) обменяли на двухкомнатную "хрущёбу" в Химках. Всем этим занимался Митя, а мы с матерью "отвечали" за его быт и учебу: дали слово Митиной тетке-матери, что выучим парня. В шестьдесят четвертом он хорошо окончил университет и был готов к продолжению образования. Оказался способным и работоспособным: сидел за столом как пришитый. В результате накатал за два года четырехсотстраничную диссертацию (тогда разрешали: пиши, сколько сможешь…) и в шестьдесят девятом защитился. Стал кандидатом наук. Мы с матерью перевыполнили "план". Но Митя решил "не останавливаться на достигнутом". И в семьдесят девятом защитил уже докторскую. Короче, вся наша жизнь – учеба, учеба, учеба… Потом работа.
У нас с мужем были не совсем одинаковые интересы. У меня – поэзия, музыка, музеи. У него – история, хорошая литература, спорт. Но как-то притёрлись. Вдвоем было нормально.
Хирело и хирело материнское здоровье. Оставлять ее и уезжать даже на время уже не могла. Митя ездил один. Отпускала. Ничего. Никто не "похитил".
В восемьдесят седьмом мама умерла и тут бы "развернуться", но захирела я. Болею, сильно болею – так, что теперь он привязан ко мне. Это не только огорчает, но просто омрачает существование. Хочется, чтобы это существование скорее кончилось. Но Митя "стоит на страже". Делает всё, что может.
О чем прошу Бога? Только о том, чтобы скорее забрал, но Митя сердится и переживает, когда я говорю что-нибудь подобное.
Подводя итоги, заключаю: главное – не пылкая любовь, страсть, хотя это тоже важно. Но они проходят. Главное – уважение и доверие, бесконечное доверие…
Боже!.. Боже!.. – говорю теперь я, – сделай так, чтобы он, мой самый родной, был жив и здоров, чтобы его конец не был страшен и печален. Ведь многие уходят очень легко.
Пусть будет так… пусть будет так…
Счастье же любви заключается в том, чтобы любить, и я любила и люблю своего старого "мальчика", мужа, свое дитя, свое самое драгоценное…
2012 г.
Примечания
1
Еще Польша не погибла.